поднялся на  палубу,  где его встретил
Корнилов.
     Можно было и  не  вызывать Новосильского для  личных объяснений,  можно
было  просто  переслать  ему   пакет,   командировав  для  этого  одного  из
адъютантов,  но Корнилову хотелось посетовать на постигшую его неудачу перед
тем,  кого он уважал. Новосильский же не одною только своей физической мощью
внушал уважение.
     В молодости, в чине лейтенанта, он был участником знаменитого боя брига
"Меркурий" с  двумя  турецкими кораблями -  боя,  из  которого  слабосильный
русский бриг, с его восемнадцатью небольшими пушками, вышел победителем.
     Это смело можно бы было принять за сказку, если бы не случилось этого в
действительности здесь же,  на  этих самых водах Черного моря,  14  (26) мая
1829  года.   Из  двух  кораблей,   настигших  бриг,   один  был  "Селимиэ",
стодесятипушечный,  -  сильнейшее судно во  всем турецком флоте;  на нем был
флаг   самого   капудан-паши,    командующего   флотом;    на   другом   же,
семидесятичетырехпушечном, контрадмиральский флаг.
     Явную  мысль  имел  капудан-паша  увеличить флот  султана одним русским
бригом; с "Селимиэ" раздавались даже крики на довольно чистом русском языке:
"Убирайте паруса!  Сдавайтесь!.."  Но  на эти крики с  брига ответили залпом
девяти орудий одного борта, и начался чудовищно неравный бой, продолжавшийся
около четырех часов.
     Перед боем,  когда ясно уже стало,  что не  уйти от  турецких кораблей,
командир брига,  капитан-лейтенант Казарский,  созвал всех своих офицеров на
военный совет;  даже первый подавший свое мнение,  младший в чине,  штурман,
подпоручик Прокофьев,  заявил,  что  необходимо сражаться "до крайности",  а
лейтенант Новосильский добавил:  "А за последней крайностью последний и шаг:
сцепиться с одним из кораблей противника и взорваться".
     Это мнение и было принято всем советом, и перед боем Новосильский вынес
из своей каюты заряженный пистолет и подвесил его на палубе так, чтобы всем,
и  офицерам и  матросам,  было известно,  где  его найти в  момент последней
крайности.  Дулом своим пистолет этот  был  направлен к  двери крюйт-камеры;
выстрел из этого пистолета в крюйт-камере должен был вызвать взрыв брига,  а
вместе с  ним и  турецкого корабля,  -  чтобы гибель "Меркурия" куплена была
турками очень дорогою для них ценой.
     Казарский как  командир  обратился к  матросам с  кратким,  но  сильным
словом о  чести русского флота,  о  долге перед отчизной,  о  том,  что если
придется всем  умереть,  то  умереть  чтоб  героями,  истратив все  средства
защиты...  Сияли глаза матросов,  когда кричали они в  ответ обычное:  "Рады
стараться!"
     Турецкие корабли взяли бриг  в  перекрестный огонь,  чтобы,  обрушив на
него  лавину  чугуна,  заставить его  спустить флаг,  но  команда маленького
русского судна не потеряла спокойствия:  спокойно,  как на ученье,  и  очень
метко  стреляла орудийная прислуга,  спокойно целились и  стреляли из  ружей
остальные матросы.
     Все было на стороне турок:  не только 184 пушки против 18, но и гораздо
больший их калибр;  не только гораздо более высокие борта,  но и  куда более
надежные по толщине;  не только в несколько раз более многочисленная команда
на кораблях, но и вполне уверенная в близкой и легкой победе...
     И,  однако  же,  случилось невероятное.  Казалось бы,  турецкие снаряды
должны были в самый короткий срок обратить в кучу щепок гордый русский бриг,
истребив всю  его  команду,  но  вышло обратное:  на  палубах обоих кораблей
валялись груды убитых и раненых, в то время как команда брига потеряла всего
несколько человек, а начавшийся было пожар потушила быстро.
     Вместо русских матросов сломлены были турецкие. Они покидали свои места
у орудий и метались по палубам,  ища спасения от русского огня. Слышны стали
их возгласы "алла!" и возмущенные крики их офицеров. Притом и повреждения на
стодесятипушечном корабле "Селимиэ" уже через час после начала боя оказались
так значительны,  что капудан-паше пришлось вывести его из боя:  в последний
раз дал залп по бригу и ушел зализывать раны.
     Но  другой корабль и  один был все-таки в  несколько раз сильнее брига,
получившего уже  много  пробоин,  и  неравная  борьба  продолжалась еще  три
часа...  Не одна пара глаз начала уж оглядываться на пистолет Новосильского,
на  него  самого  и  на  командира брига:  не  пришел ли  тот  самый  момент
"последней крайности"? Однако видели, что этот роковой момент еще не пришел:
лицо Новосильского было так же далеко от беспокойства, как и Казарского.
     Напротив,  забеспокоился командир турецкого корабля, адмирал. Он видел,
что паруса на его судне наполовину сбиты, потери в людях очень велики, - еще
немного,  и корабль будет лишен способности двигаться;  абордаж же при таком
упорстве русских мог  кончиться только тем,  что  оба  судна взлетели бы  на
воздух,  в этом он нисколько не сомневался и был прав,  конечно.  Поэтому он
прекратил  обстрел  брига  и  даже  постарался уйти  от  него  на  приличное
расстояние.
     Так необычайно,  почти фантастично, кончился этот бой, единственный, не
имеющий себе подобных в  истории всех флотов земного шара.  И если Казарский
давно  уже  умер,  заработав себе  своим  подвигом памятник в  Севастополе с
надписью: "Потомству в пример", то сподвижник его Новосильский остался живым
примером для матросов и молодых офицеров, с Георгием в петлице и пистолетом,
попавшим, по особому рескрипту, в его герб.
     Он и был потом примерным командиром - сначала брига "Меркурий", а после
стопушечной громады  "Три  святителя".  Команда  этого  линейного корабля по
чистоте и  быстроте всей работы во время практических плаваний была признана
лучшей в  целой дивизии,  а  добиться этого в среде таких строгих знатоков и
ценителей морского дела, как черноморские моряки, было далеко не так легко и
просто.
     Чем же и как добился этого Новосильский? Жестокими наказаниями, которые
применялись другими командирами?  Нисколько. Опять только личным примером, а
линьки он  совершенно изгнал из  обихода жизни на своем корабле,  подражая в
этом Нахимову;  и  его  не  только матросы любили,  но  к  нему под  команду
стремились попасть  молодые офицеры и  считали за  счастье,  если  удавалось
попасть.
     - Федор Михайлович,  дорогой мой,  здравствуйте!  Мне  вам кое-что надо
сказать,  - обратился к нему несколько суетливо Корнилов, когда тот вошел на
палубу.
     - Здравствуйте, Владимир Алексеевич, - и, выжидающе улыбнувшись только,
но  считая совершенно излишним какой бы  то  ни  было  вопрос,  Новосильский
утопил в своей мясистой теплой руке узкую и холодную руку Корнилова.
     - Да,  что-то не повезло нам с вами,  Федор Михайлович, - и я решил вас
бросить на  произвол судьбы,  а  сам отправляюсь сейчас в  Севастополь,  вот
что-с,  - быстро и отчетливо проговорил Корнилов. - Но кое о чем потолкуем с
вами у  меня за  чаем,  пойдемте-ка...  На  турок я  сердит за  их скаредную
осторожность, в поясницу мне вступило, и вообще я совсем не в духе...
     Корнилов не преувеличивал. В пояснице он действительно чувствовал боль,
отчего  и  ходить  и  сидеть  мог  только  держась совершенно прямо,  боевое
настроение его  упало,  -  истрачен был  почти весь его  запас;  кроме того,
появилось беспокойство о  многом,  что  делалось в  Севастополе,  начатое им
лично и  не доведенное еще до конца,  но что должно быть доведено до конца в
самом скором времени, а в его отсутствие может непростительно затянуться.
     Олицетворенное спокойствие -  Новосильский,  сидя  в  каюте  Корнилова,
представлял собою как бы  умышленный контраст хозяину каюты.  Он  и  говорил
расстановисто,  точно с усилием подбирая слова, и медленно глотал чай, и еще
более   неторопливо  посасывал   свою   короткую   трубку   с   чубуком   из
соломенно-желтого янтаря.
     - По  воробьям из пушек,  буквально по воробьям из пушек выскочили мы в
море с  такой эскадрой,  -  возбужденно говорил Корнилов.  -  Ну,  что такое
какие-то там три турецкие парохода и прочее? Мелочь!.. Турки боятся выходить
из пролива,  тем более в такие погоды... А точнее, они хотя и выходят иногда
порядочным отрядом,  но понюхают,  чем пахнет из Севастополя,  и уходят, как
это мы узнали от австрийцев... А слух о том, что они к Сухум-Кале пошли, мне
кажется, заведомо ложный, чтобы только сбить нас с толку и заставить попусту
тратить силы.
     - Может быть,  -  отозвался Новосильский,  так  как Корнилов смотрел на
него вопросительно. - Может быть, и ложный... На войне ложь - во спасение.
     - Для турок -  во спасение,  для нас - в ущерб, - возбужденно подхватил
Корнилов.  - Суда зря изнашиваются, люди зря устают, и если случится принять
противника всеми  нашими  силами,  а  половина кораблей будет  в  это  время
ремонтироваться,  то  что  тогда делать?..  Нет,  уж  вы,  Федор Михайлович,
повидаться-то  с  Павлом  Степанычем повидайтесь и  передать  ему  все,  что
надобно, передайте, а эскадру свою ведите-ка домой, нечего ее трепать раньше
времени.
     - Всю эскадру вести в Севастополь? - спокойно спросил Новосильский.
     - Стопушечные во всяком случае все, - тут же ответил Корнилов. - Я рад,
конечно,  что старики наши браво выдержали шторм,  но  так ли браво выдержат
они второй подобный,  это еще вопрос...  Их отвести непременно,  а  с ними и
остальные тоже:  у  Павла Степаныча сил довольно на случай чего...  А  я так
пришел к убеждению, что даже и за глаза довольно.
     - Но ведь может статься, что у Павла Степаныча свои соображения по ходу
дела у тех берегов, как же тогда быть, Владимир Алексеич?
     - По ходу дела у берегов Анатолии?  - оживленно подхватил это замечание
Корнилов.  - А что именно? По какому "ходу дела"? Вы полагаете, что турецкая
эскадра все-таки прошла мимо нас, а?
     Явное беспокойство начальника штаба послышалось Новосильскому не только
в  этих  торопливых вопросах,  но  и  в  самом тоне голоса,  каким они  были
сказаны,  и  глаза  Корнилова  возбужденно блестели;  поэтому,  почувствовав
необходимость его успокоить, ответил Новосильский:
     - Едва  ли  могла проскочить не  замеченной нами эскадра в  семь-восемь
вымпелов...  Это едва ли. Но я не о том хотел, а тот же самый шторм, который
нас трепал...
     - Ну  да,  разумеется,  конечно!  -  перебил его Корнилов.  -  У  Павла
Степаныча тоже  есть старики -  "Ягудиил" и  "Храбрый"...  Что  ж,  если они
пострадали,  заберите их с собой, а ему оставьте два восьмидесятипушечных...
Словом, это уж сделаете по его усмотрению... Там у него еще и бриг "Язон"...
И бригу и команде брига тоже следовало бы уж дать отдых...
     Минуты через две-три, так же проникновенно глядя в прочное, выдубленное
морскими ветрами лицо Новосильского, говорил Корнилов:
     - Что  же  они,  летучие голландцы,  что  ли,  а  не  турки,  что могли
проскочить  мимо  нас  незамеченно?..  Предположим даже,  для  полноты  всех
вероятностей,  что они проскочили,  держась того берега,  то там ведь только
один удобный порт, Амастро, но он под наблюдением Павла Степаныча...
     - Да, Амастро и еще Пендерекли, - уточнил Новосильский.
     - Пендерекли очень близко к Босфору!
     - Близко,  конечно...  Но  при  необходимости отстояться могли  бы  они
завернуть и в Пендерекли,  -  ответил на пристальный, даже, пожалуй, строгий
взгляд Корнилова Новосильский.
     Корнилов  еще  внимательнее вгляделся в  небольшие,  заволоченные синим
дымком трубки карие глаза контрадмирала и  вдруг ударил пальцами правой руки
по столу, как по клавишам рояля.
     - Ну что же,  могли бы так могли бы!  Значит,  если даже допустить, что
они там, - попадут они, когда двинутся дальше, прямо под пушки эскадр, вашей
и  Павла Степаныча...  Но  вероятнее всего,  что они не  там,  а  пока еще в
Босфоре,   и  неизвестно,   выйдут  ли,  или  постесняются...  Ведь  как  мы
справляемся о  них и  делаем опросы,  так и они о нас...  Так что вы,  Федор
Михайлыч,  сделайте именно так,  как я  вам сказал,  а  потом следом за мной
идите в Севастополь.


        "V"

     Эскадра Новосильского, вытянувшись в кильватерную колонну, двинулась на
юго-восток,  взяв  курс  на  мыс  Керемпе,  вблизи которого,  как  это  было
известно, держался со своими кораблями Нахимов.
     Корнилов же,  пересев на пароход "Владимир",  долго любовался стройными
движениями уходивших судов, поймавших всеми парусами свежий попутный ветер и
представлявших картину, привлекательную даже и не для моряка.
     Но  сам он  медлил отдать приказ следовать в  Севастополь.  Он  поручил
лейтенанту Железнову как  можно  точнее  определить,  каковы  запасы угля  в
трюме,  -  нельзя ли еще "поболтаться",  как он выразился,  в море;  и когда
Железнов доложил, что угля, как он убедился, еще достаточно, что смело может
хватить его  еще на  целые сутки хорошего хода,  Корнилов хлопнул в  ладоши,
радостно вскрикнул:  "Брависсимо!" - и приказал Бутакову идти по направлению
к порту Амастро.
     - Для  очистки совести,  исключительно только для  очистки совести,  мы
непременно должны  побывать еще  и  в  Амастро,  -  возбужденно говорил  он,
обращаясь то к Бутакову, то к Железнову. - Если турок нет ни в Балчике, ни в
Варне,  ни в Сизополе,  ни в Бургасе,  -  нет и не было даже, то какой же из
этого можно сделать вывод?  Только один и  единственный,  что никаких крюков
они делать не намерены,  а пойдут в Требизонд прямым рейсом, что и было нами
предусмотрено, когда пятая дивизия получила свое назначение.
     - Кажется, ваше превосходительство, "Коварна" крейсирует около Амастро,
- сказал  Бутаков,  которому несколько горбатый,  широкий  в  переносице нос
придавал  особую  воинственность;   это   был   крепкий,   высокий  человек,
соединявший в себе большие знания морского дела с не менее большою сметкой.
     - "Коварна" или другое судно, - слегка поморщившись при этом замечании,
возразил Корнилов,  -  но суть дела в  том,  что,  по прямому смыслу приказа
князя, наше судно не имеет права заходить в самый порт, а мы, уж так и быть,
на свой страх и риск зайдем, так как тут, на месте, выясняется необходимость
в этом.
     Несколько помолчав, Корнилов добавил:
     - Зона  между  Амастро  и   Босфором  для   нас  совсем  запретна,   по
соображениям петербургской политики...  А между тем турецкая эскадра,  может
быть, стоит в Пендерекли... Соображения министерства иностранных дел доходят
до нас с  очень большим запозданием,  а  турецкая эскадра движется,  то есть
имеет полную возможность двигаться,  гораздо быстрее. И кто будет отвечать в
случае чего, боже сохрани, - мы или чиновники министерства?
     Ничего не приказывал,  говоря это,  Корнилов. Он только глядел при этом
на  Бутакова серьезным,  даже строгим взглядом,  и  Бутаков,  поднеся руку к
козырьку  фуражки,  по-нахимовски сидевшей на  его  вытянутой спереди  назад
голове, отозвался вполголоса:
     - Есть, ваше превосходительство, - и отошел.
     Через четверть часа, хлопотливо работая лопастями колес, "Владимир" шел
уже не  на  Амастро,  а  несколько западнее,  на  порт Пендерекли,  хотя сам
Корнилов этого и не знал.  Ему только хотелось,  чтобы утром, когда, по всем
расчетам,  будет  виден  анатолийский берег,  можно  было  узнать что-нибудь
положительное и относительно Пендерекли.
     Можно было не посылать к Нахимову всю эскадру Новосильского,  если бы у
Корнилова была  только одна цель -  оставить в  распоряжение Павла Степаныча
два восьмидесятипушечных корабля:  "Ростислав" - новый корабль и "Святослав"
- старой постройки.  Их командиры и  без Новосильского могли бы довести свои
суда до мыса Керемпе и передать все то, что хотел передать Корнилов.
     Но  Корнилов про  себя  верил  совсем не  в  то,  что  говорили шкиперы
задержанных у румелийских берегов шхун,  а в то, с чем он свыкся уже в своем
представлении,   начиная   с   минуты   выхода   корабля   "Константин"   из
севастопольской большой бухты  в  открытое море:  эскадра турецкого адмирала
покинула уютный Босфор и  идет на  восток;  эта эскадра должна стать добычей
Черноморского флота.
     И  ложась спать,  когда совершенно почернело море  (небо было  плотно и
сплошь задернуто тучами),  он таил в себе уверенность в том, что на рассвете
увидит  в  отдалении неясные,  но  желанные очертания турецких судов.  Тогда
"Владимир",  не обнаруживая себя,  пошел бы к  обеим дивизиям -  четвертой и
пятой,  которые должны к тому времени соединиться, и он, Корнилов, принял бы
над  ними  начальство в  предстоящем бою.  А  так  как  русские силы были бы
подавляющими сравнительно с  турецкими,  то турецкому адмиралу не оставалось
бы ничего другого, как сдаться.
     Боль  в  пояснице,  которую почувствовал Корнилов днем,  стала  гораздо
чувствительнее,  когда он лег; и долго ворочался он на узкой койке, стараясь
отыскать такое положение тела,  когда можно бы  было забыться.  Но  в  конце
концов усталость,  мерная работа машины и легкое покачиванье парохода -  все
это его усыпило,  и  проснулся он только на рассвете,  когда берег отделился
уже от моря, - индигово-синяя узкая полоса от широкого белесого полотнища.
     Тумана не  было,  но  дали  моря  все-таки  были подслеповаты от  очень
мелкого, похожего на туман, когда он поднимается, дождя. Извилистыми рядами,
как черные бусы,  низко,  над самой водой,  летели, дружно действуя широкими
крыльями, бакланы.
     Корнилов,  поднявшись  на  капитанский  мостик,  пристально  глядел  по
сторонам в  зрительную трубу.  Боль в  пояснице не  утихла за  ночь,  но  он
старался о ней не думать и хотя морщился при движениях,  но, стискивая зубы,
превозмогал ее.
     Бутаков привел свой пароход на  высоту Пендерекли.  Корнилов же  знал и
помнил только то, что он приказал идти к Амастро, и даже не спрашивал, какой
это городок белеет там, на берегу, в глубине небольшого залива.
     Его внимание привлекли очень зыбкие,  даже и  в  трубку видимые смутно,
верхушки мачт нескольких судов к северо-востоку, и он все силился сосчитать,
сколько там  было судов.  Уставали глаза,  тем  более что все колыхалось:  и
капитанский мостик, и море около, и смутные мачты этих загадочных судов.
     - Это,  конечно,  эскадра Павла  Степаныча,  -  сказал наконец Корнилов
лейтенанту Железнову,  -  только я  никак  не  могу  сосчитать,  сколько там
кораблей...  Ну-ка вы,  у вас глаза помоложе моих... и не болит так некстати
поясница, как у меня. Поглядите-ка, вы скорее сосчитаете их...
     Железнов прильнул к трубе прищуренным глазом.
     Это  был любимый флаг-офицер Корнилова,  а  стать любимым флаг-офицером
такого требовательного адмирала,  как Корнилов, было не так-то легко. Однако
все, что ни приходилось делать в штабе Железнову, он делал, казалось бы, без
малейших усилий: он был как будто прирожденный адъютант, этот ловкий во всех
движениях, девически-тонкий в поясе, круглоликий, охотно и часто улыбающийся
блондин,  который если  и  хотел придать некоторую важность своему лицу,  то
только хмурил свои почти безволосые брови и старался глядеть исподлобья.
     - Шесть вымпелов,  ваше превосходительство,  -  сказал он,  не  отнимая
трубы от глаз, а Корнилов подхватил с живостью:
     - Ну вот! Шесть, действительно шесть! Мне и самому так казалось, только
я  боялся ошибиться...  Шесть и  должно быть у  адмирала Нахимова:  "Мария",
"Чесма", "Храбрый", "Ягудиил", затем "Кагул" и... и, по-видимому, "Коварна",
а бриг "Язон", может быть, послан охотиться за турецкими каботажными...
     - Сейчас штиль,  ваше превосходительство, - осторожно напомнил Бутаков,
стоявший около и тоже глядевший на эскадру в свою трубку.
     - Я вижу, что штиль. И "Язон" мог быть послан совсем не сейчас, а когда
был ветер,  -  недовольно возразил Корнилов.  -  А вон там пароходный дымок,
видите?  Это куда-то послал Павел Степаныч "Бессарабию"... Только не сюда, к
Амастро,  а в сторону Севастополя... Ну да, "Бессарабия" идет с донесением в
Севастополь,  а  это совершенно