ово займется огородами, и плевать ему 
на всех вождей, кроме собственного желудка.

Неплохо накопал Альберт Григорьевич. А вот пиит наш зарылся. 
Какой-то он надменный стал, на козе не подъедешь. Ни хрена в <Оледе> не 
делал, а восседал в своем кабинете с видом унтера Пришибеева, и лишь 
щеточки усов не хватало для сходства со знаменитым фельдфебелем.
Президенту жаловались на Бобу: хамит, во все дырки суется, а он 
отмахивался и благосклонно замечал: <Матереет наш пиит, матереет...>
Мы-то понимали, что все это игра кошки с мышкой, но вдруг та 
ускользнет в норку из-под когтистой лапки? А президент совещался с 
главпотехом с глазу на глаз и мер не принимал.

Пост главпотеха у нас занимал отставной чекист, для него эту 
должность и ввели. Ушли его с Лубянки при Андропове в чине 
подполковника, молодого и перспективного: не во время гавкнул.
Посчитал, новые времена пришли, и ошибся на шесть лет. За эти годы 
он намытарился в дворниках, в слесарях, в грузчиках и озверел на советскую 
власть. Перестройку он принял как очередной трюк партийных верхов. По 
пивным он не философствовал, но в звездный час, видать, прорезался в нем 
дар речи, когда услышал его наш президент у пивной на Курском вокзале. 
Дело было сразу после окончания знаменитой партийной конференции, где 
два игрока блестяще разыграли на публике ферзевую пешку. Один 
соответственно прошел в ферзи, другой взял тайм-аут. Оба играли одну 
беспроигрышную партию, а в тайм-ауты публиковали многочисленным 
тиражом записки из серии <Моя партия: как я дошел до жизни такой>. 
Оболваненная публика их почитывала.
У пивной морально озверевший бывший гэбист взъярился на 
сторонников Ельцина.

- Вы где видели честных коммунистов? - наседал он.- Это звучит 
так же, как честный бандит!

<Правильно,- уловил президент созвучие своих мыслей со словами 
будущего зампотеха.- Только говорить такие вещи надо на приличном 
расстоянии от банды>. А приглянувшийся ему мужик не унимался: - Кому 
поверили? Горбачев понял, что дни его шайки сочтены, вот он и сделал 
обходной маневр - делает святого из Ельцина. Потом его на свое место, а 
пока суд да дело, шайку свою оба пристроят на хлебные места и опять народ 
доить до крови.

- Да ты че: ты че!- прихватили ручки пивных кружек на манер 
курков сторонники опального Ельцина.- Боря честный коммунист и 
примазавшимся к партии головы скрутит!

- Э-э, заладили,- сплюнул от злости оппонент Ельцина.- Хоть 
одного назовите, кому из них когда-либо голову скручивали?

- При Сталине скручивали! Всем подряд проходимцам! - Оно и 
видно, какие вы с тех пор безголовые... Заявление опасное для такого места, и 
президент вмешался:

- Мужики, по четвертной на нос, пиво разгружать на дворе! - И 
тихо критикану:- Давай отсюда, сейчас клюв нащелкают.
Нашего президента везде принимали за своего. Мужики ринулись на 
двор, критикан дал увлечь себя к <мерседесу> и дальше - в <Олед>.

- Да что же я делать здесь буду! - взмолился бывший чекист 
Николай Петрович Крюков, услышав, что с завтрашнего дня он становится 
заместителем президента по технической проработке операций с окладом в 
три тысячи рублей. Сумма в конце восьмидесятых дай Бог каждому.

- Не кипятись, Николай Петрович,- успокаивал президент.- Ты 
правильно мыслишь, а это главное. Едва ты наденешь костюм от <Марка и 
Спенсера> да сядешь за руль <вольво-740>, к тебе потянутся люди. Те, кто 
вычеркнул тебя из списков ныне здравствующих, теперь сами опасаются той 
же участи. Вот ты и руководи массами. Кто владеет информацией, тот владеет 
амуницией. Ясна мысль?

Мысль отставному чекисту понравилась, но за рулем иномарки он себя 
представить не мог.

<Мафия здесь>,- решил он, подыскивая повод, чтобы уйти и не 
вернуться. К мафии он питал не меньшую ненависть, чем к коммунякам, 
всосанную вместе с бормотухой за шесть лет вхождения в рабочий класс. 
Это-то сейчас и проявилось на его лице.

- Боишься, к ворам попал, народ обжуливаем? - Есть такой резон,- 
кашлянул в кулак бывший чекист. - Тогда слушай. Я вор в законе, десять лет 
мотал срок по лагерям. Но той животной ненависти к советскому режиму не 
питаю, какую, наверно, питаешь ты. А потому что не позволил из себя 
сделать быдло, как ни старались мои лагерные Хиггинсы и лагерное 
начальство. Я остался человеком благодаря неистовому желанию пожить 
человеком, когда настанет мой черед. Сейчас мне сорок три, я знаю 
литературу, искусство, музыку - ту музыку, которую называют 
классической,- подчеркнул наш президент.- Если можешь, проверь. Я 
изучал это, чтобы управлять своими эмоциями и пороками тех, кто 
неисправимое быдло, из каких бы золотых корыт оно ни хлебало. И мое 
время пришло. Если же ты думаешь, что мои руки грабят Россию, 
ошибаешься снова. Здесь все давным-давно разграблено или превращено в 
хлам. Мы одни крохи подчищаем. - А простых людей не жалко? Последнее 
у народа тянешь. - Народ? Какой народ? Тех, кому вроде бы платили, а они 
вроде бы работали? Не жалко, Николай Петрович. Это быдло. Ты вспомни, к 
чему этот народ приучили: не лезь куда не просят, помалкивай и будешь 
жить, как все. А как жили? В бетонных каморках с унитазом в изголовье от 
тесноты. Поел и в стойло. А что ели? Нитраты и гнилую картошку. И 
помалкивали... Как же можно уважать такой народ? Нет, Николай Петрович, 
ты мне <Рабыню Изауру> не крути, плакать не стану, я богатый. Пусть теперь 
плачут все чванливые дешевки, успевшие обзавестись <жигулятами>, дачами 
и дебильным потомством, считавшие, что их уклад жизни никогда не 
изменится. Изменился, Николай Петрович. Я <мерседесы>, как перчатки, 
меняю, а их сраные <жигулята> на решето похожи, у меня вилла в 
Люксембурге, а им в бетонках вековать. И так им и надо, пусть сосут 
двадцать первую лапу, если не заставят себя думать иначе, стало быть, 
работать, а не придуриваться, тогда у них кое-какой шанс появится выбиться 
в люди из быдла. А я делаю деньги не для одного собственного обогащения, 
мне в скором будущем отстраивать захезанную территорию с вечным именем 
Россия. И деньги эти у меня никто не отымет, поскольку лично для меня 
уравниловка отменяется, я своего кровного быдлу не отдам.

- Складно излагаешь,- кивнул отставной чекист.- Я бы поверил 
тебе, да больно название твоей конторы доверия не внушает.

- Так мы пока в Зазеркалье находимся,- усмехнулся наш 
президент.- А ты хотел, чтобы я трудягой фермером надорвался, так и не 
взрастив пшеницы, прибитый бывшими аппаратчиками и бездарными 
законами? Или ты знаешь способ обогащения с незамаранной задницей?

- Так обогащаешься все-таки? Наворуешь и за бугор? - гнул 
прежнюю линию отставной чекист.

- А тебе классовое происхождение не велит обогащаться? Или наш 
дорогой Ильич до поры до времени в Мытищах отсиживался?

- Претит. Мне от жизни много не надо. - <Жигуль>, квартиру и бабу 
на сносях? - А этого мало?

- Так ты для такого минимума и работать станешь вполсилы! - 
засмеялся наш президент, а отставной чекист обиделся: - Для нормального 
человека хватает... Впрочем... - Что впрочем?  - Разного мы поля ягоды.

- Присловье. Все ягоды с одного поля. Только одна созрела, а другая 
недоспелая. Давай-ка, Николай Петрович, дозревай и приходи. Либо у тебя 
появятся деньги для нормальной жизни, либо останется упрямая башка, 
умная, между прочим. А с какой стороны баррикад в нее пулю всадят, 
разницы нет. Ты, как я понял, не за левых, не за правых - в последней стадии 
созревания.

- Подумаю,- буркнул отставной чекист.- Ты, кстати, за какие 
подвиги десятку отсидел?

- Сел за мелкое хулиганство на три года, субчика одного отделал, 
остальное в зоне намотал: побег, сопротивление охране. Вот тебе и первое 
задание, Николай Петрович, проверь сам, за что сидел, разузнай через старых 
друзей. Через неделю жду.

В назначенный срок мы со всей душой приняли Колю Крюкова в 
фирму. Оказалось, пьет мужик классно и не пьянеет, язык попусту не дрочит, 
компанейский на все сто, а работает - любо-дорого. Что там рассусоливать, 
добрая закваска в чекистах! И только вечное наше скотство превращает 
крюковых в крючковых. Это зампотех приучил нашего босса интересоваться 
ремонтом станций метро. На всякий случай, вдруг <мере> подведет, а такси 
нет.

Да, кстати: <740-ю> из нашего гаража зампотех не взял. Обычную 
^девятку> куда-то сгонял, движок отрегулировал, заодно телефончик-
<сателлит> установил. И с этим ясно: практика.

Боба, пришедший в <Олед> годом позже, Крюкова невзлюбил. Без 
году неделя, а фыркал. Завсегда бараны перед волками кручеными рогами 
похваляются. На шестилетнее пребывание отставного подполковника в 
рабочем классе внимания не обращал. А ведь оба в те дооледовские поры 
хаживали на митинги. Видать, разные пружины толкали. Первый к трибуне 
рвался, в ближайшее окружение, будто ему ниспослано свыше руководить. 
Другой молча слушал в толпе, грамотно отделяя семена от плевел, но 
заслушивался и упускал момент, когда трибуны-оратаи перепахивали толпу в 
ревущее стадо. С этого момента его можно кормить исключительно 
плевелами, резать на шеренги или прогонять сквозь мясорубку на 
коммунистические котлеты. Но что-то ведь гонит недовольных на Манеж, 
под Останкинскую башню, всюду, где подобные им, обиженные и оттесненные?
Именно: им подобные - стадное чувство! Мы с тобой одной крови, у тебя нет
денег, у меня нет, это ммм-у-у-чительно. А забодаем всякого, кто не с нами!
И закипит мятная кровь, сдобренная бормотенью, и давит стадо копытами 
старушек, пришедших сочувствовать, а рога крушат витрины за их холодную 
отчужденность, за то, что отделяют неведомый и недоступный мир, потому и 
ненавистный.

Неприязнь Бобы к зампотеху мы разглядели сразу. Она сочилась 
вместе с эпитетами, до которых пиит был горазд. <Недобиток>, <отставной 
гэбист>... А сидели ведь разно! Боба на приставном стульчике, а зампотех, 
если не одессную от президента, то ошую точно.

Мы с интересом ожидали, каким образом установится статус-кво. 
Президент не вмешивался: спасение утопающих - дело рук самих 
утопающих. Таков закон, выверенный им в зоне.
Забодать Бобу отставной чекист мог изощренным способом, мог и 
грубо, но чувствительно. По опыту мы знали: едва Бобе наколотят задницу, 
он на некоторое время обретал стабильность, замечал окружающих и 
выпрашивал сочувствия.

Замирились они восхитительно просто. В вечер своей неудачной 
презентации и бодания с белой лебедью вызволял Бобу из <Павиана> 
зампотех. Вывел его через запасной выход во всем непотребстве и лебяжьем 
пуху на свежекупленном пиджаке, в обход сглаза и злорадства челяди 
<Павиана>. Ключ от этой двери имели только президент и зампотех. Первый 
плюс. Он завез Бобу в сауну, омыл и высушил слезы. Второй плюс. Боба 
читал ему стихи и с удивлением слушал целые поэтические главы из 
Пушкина, Блока, Есенина в ответ, что автоматически тянуло на плюс третий. 
С той сауны Боба называл зампотеха исключительно Николаем Петровичем, 
бодаться прекратил, пока над его губой не стали пробиваться фюрерские 
усики, и это означало: Боба всех нас не уважает, он на голову выше и покажет 
еще всем.

Эх, плоть человеческая! Невдомек же Бобе, кто его в фюреры 
подсаживал. Решил, за бойцовские качества - петушок новой революции, 
красный перчик в российскую бурлящую похлебку. Вышло, наш президент 
сберег его для собственного варева не перчиком для остроты, о мясце и 
говорить нечего, а тем, что японцы называют <адзи-но-мото>, <основание 
вкуса>. Добавишь в блюдо и понятней оно: мясо - мясистее, курица - 
куристее, рыба - рыбистее, как утверждал большой правдист и знаток 
японской кухни Всеволод Овчинников. Другой классик современности 
подобный проявитель искомого расшифровал иначе и вынес в название 
романа. <Наш человек из Гаваны>. Вот кем довелось стать нашему пииту, 
чего он не подозревал, в стане российских шикльгруберов и полозковых под 
ниноандреевским флагом. Почему-то их тайные сходки вызывали 
болезненный интерес нашего президента. Может быть, старая истина - 
<История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой - как фарс> - 
сыграла свою роль, кто знает. Августовский фарс видели все, нашему 
президенту было с чего готовиться на всякий случай к трагедии.
От нас он ничего никогда не скрывал. Бывало, чтобы не обременять 
всех ради узкого задания, он вызывал к себе одного из нас, а позже по мере 
необходимости подключались другие. Ни одна копейка не проходила мимо 
рук нашего главбуха, ни один документ - мимо главюра, ничто не решалось 
без Федора Званского, только главпотех был дальним краем нашей обороны и 
наступления. Он один мог знать от президента контуры предполагаемой 
сделки, если это касалось коммерческих тайн фирмы, а выносить на общее 
обсуждение было рановато.

После смерти Нюмы Четырботского право первой подписи взял 
президент, а Боба наивно полагал, что исполнительный директор обязан 
обеспечивать порядок в офисе. <Ой, уберите этого козла!> - хором 
требовали секретарши и референточки. <Сами убирайте>,- отмахивался 
президент. Референточки склонялись к мысли устроить Бобе <темную>, как 
вдруг Луиза, программистка Главпальто, самый высокооплачиваемый спе-
циалист в <Оледе>, крупная статная блондинка, обуздала Бобу. Очередной 
разнос стал последним. Луиза, которая не носила лифчика и принципиально 
до самого седьмого ноября трусиков, встретила Бобу приподнятым подолом 
юбочки-клеш. <Это что такое!> - взвыл Боба, завороженный видом 
стройных ног, по всем канонам классической красоты сходившихся в семи 
точках с мохнатым чубом в седьмой. <Друг мой, ну почему вы такой 
нервный?> - спросила она бархатно. Боба попятился прочь. <Куда же вы? 
Напоите меня вином и угостите яблоками, ибо я изнемогаю от любви>. 
<Какие яблоки!> - схватился за голову наш моралист, убегая вон.
Выходка сошла с рук Луизе. Она была сверхклассным программистом, 
и, ходи она хоть голяком, никто бы ее не упрекнул. А Боба заперся в своем 
кабинете и стенал там от боли или от борения с диаволом. Мы его увидели 
покидающим офис в шесть часов вечера ослабевшим и бледным.

- Доброе утро,- приветствовал он секретарш утром следующего дня 
и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал <Оледа> 
собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего 
подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев, 
такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все 
обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел 
запершись у себя целый день. <Стишата кропает>,- решили мы. Президент 
поразмыслил над этой новостью и решил: <Женить пора, упустим жениха>.
Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента, 
по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то 
грядущей гадости. Симптомов навалом.

Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое 
правительство и узколобый парламент - это не симптом, это болезнь нации. 
Россия - занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как 
выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол, 
сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а 
не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И 
мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь росс-
чудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: <Давай, давай!> 
и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя 
очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит - долой! А ему в ответ: 
<Коней на переправе не меняют!> Вот те на... Какие кони, где! От Герделя и 
Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля 
были кони, а мы своих Герделю скормили.

И, как на зло, отплакались по телевизору богатые - вообще нечем 
занять народ перед голодной зимой. Ну, над Лигачевым потешились, потом 
Косноязычный наш поехал лекции куда-то читать, с переводчиком, 
разумеется, иначе никто не поймет - опять весело, но не то. Раз хлеба стало 
не хватать, нужны отменные зрелища. Маленькая победоносная война, 
например. <Пора,- сказал наш президент.- Женим мальца>. Невеста 
сыскалась в своем коллективе. Зашла как-то Луиза-программистка к Бобе 
извиниться за былую бестактность и застряла там на весь рабочий день. А на 
другой день Боба переехал на жительство к своей избраннице и явился на 
работу в цветном галстуке-итальяшке. Дело явно шло к свадьбе, в чем все мы 
не сомневались. Луиза сразу поделилась с подружками: <Карлик, а о-го-го!> 
Мы так и поняли: <и-го-го> - это конь, <о-го-го> - ишак. Дело шло к 
развязке.

Президент распорядился всю наличность <Оледа> в валюте перевести 
на счет офшеровской компании в Сингапуре. Ее учредителями были ясно кто 
- мы. Президент со товарищи.

Запаслись визами, кто куда, ждали крайнего предела. Не крови 
боялись, не голодных бунтов, не погромов чернорубашечников, не диктатуры 
рабочих дружин с расстрелами на месте, не картавых проходимцев, 
мобилизующих толпу криком <Ггабь наггабленное!> и не армейских 
полковников, доведенных нищетой до белого каления. Опасались мы 
ползучей серятины, бурбулисов, очередной смены руководящих инфузорий с 
их единственно жизненной позицией - делиться, делиться, делиться.
Ну не хотим мы делиться, не хотим! Познавши иную, не нищенскую 
жизнь, когда работа окупается заработком, когда довелось глотнуть свежего 
воздуха, как-то нет желания вновь окунаться в болото, кишащее 
безысходностью бытия. И пропади она пропадом, такая родина, где 
мошенничая слаще и проще жить, где Гермесу не помогают крылатые 
сандалии облетать грязь и бездорожье российских широт. Никаких дележей. 
Правило капитала - множиться. Никто из нас не отдаст своего, каких бы 
чрезвычайных комиссий не создавало затюканное и беспомощное наше 
правительство.

Мы ждали последней крайности, когда от слов <Пропади ты пропадом!> уже
не веет кощунством.

Итак, грянул Новый год. Все материли правительство и гипер-
инфляцию, депутатов и коммерцию, сволочную жизнь и приватизацию, 
которую уже окрестили <презерватизацией>. Однако в новогоднюю ночь, как 
всегда, пили шампанское, очень закусывали и веселились традиционно. 
Потрясения последних месяцев ушедшего года многих выбили из седел, но 
кляч на переправе так и не поменяли.

К полудню первого мы собрались в сауне чисто мужской компанией. 
Выгревались, попивали жасминный чаек и пиво <Сан Мигуэль>, лениво луща 
подсоленный миндаль. Лениво текла беседа, как бы ожидаючи выхода шлаков 
новогодней ночи. Один Боба приналег на водочку. Выпьет стаканчик, 
килечку в раззубленный рот опустит и покручивает хилыми мускулами, 
картинно принимая позу супермена. Показывает всем нам, какое мы оно, а он 
первую красавицу на шпагу взял. Шпага у нашего пиита, вот те крест, в 
самом деле аховый инструмент. Что поделаешь, корявое дерево в сучок 
растет.

- Шеф,- нарушил нашу леность Боба,- а почему у всех есть 
загранпаспорта, а у меня нету? Начальник я или нет? Мы с Луизой решили в 
Сингапур прошвырнуться, косточки погреть, себя показать.
Луиза обожала выезды. Кого-нибудь из нас она регулярно 
сопровождала в экзотические края.

- Красивый город,- прочувствованно вздохнул президент. И мы 
тоже.- Валяй. Анкету заполни, четыре фотки и три тыщи целковых 
паспортисту сдай, а через неделю увидишь славный город Сингапур.

- И все? - не поверил простоте исполнения бывший диссидент Боба 
Мосюк.- Ну, взяточники! Ну, прохвосты!
Точно. На Смоленской площади взятки брали без стеснения. 
<Неутоленная страсть,- высказался как-то наш президент.- И я их 
понимаю. Раньше, кроме элитных работничков, мало кто за бугор выезжал 
регулярно, сытой жизни касался, теперь всяк кому не лень еще и в 
пятизвездочных отелях живет, стриптиз без утайки посещает - не обидно ли 
наследным тварям партийной знати? Вот и торопятся эти завистники урвать 
что-либо, пока под зад коленом не дали. Ведь их по причине