е.
     Франсуа никогда еще не испытывал столь мучительно острого наслаждения. Он с таким исступлением мял и тискал ее молочно-белое тело, что, надо думать, оставил немало синяков. Еще ему запомнилась вмятина в кушетке и скомканная подушка.
     - А вам не стыдно, что вы переспали с женой своего брата? Правда, он, бедняжка, не слишком часто пользуется этой возможностью.
     Рене оказалась штучкой гораздо сложнее, чем представлялось Франсуа. Несколько дней подряд он безрезультатно пытался дозвониться до нее.
     Наконец прошли выборы. Франсуа готовился издавать "Хлыст", и Рене частично финансировала его из собственных средств, так как Марсель побоялся принять участие в этой авантюре. Франсуа все добивался встречи с братом, чтобы завершить дела с "Вестником".
     - Завтра в четыре я буду у себя в конторе.
     Франсуа натолкнулся на ледяной прием. Марсель слушал отчет, изредка поднимая на брата глаза, в которых не было даже намека на человеческое тепло.
     - Ну что ж, отныне у нас не будет поводов встречаться, и я искренне этому рад! - заявил он и встал, словно давая понять докучному посетителю, что пора уходить.
     - Что это значит?
     - Полагаю, ты получил все, что хотел, и даже больше. На этом поставим точку.
     Франсуа все еще ничего не понимал.
     - Ты крайне обяжешь меня, если впредь не будешь пытаться проникнуть ни к нам в дом, ни ко мне в контору. Слуги и швейцары уже получили соответствующие распоряжения. - И, с силой сцепив пальцы обеих рук, словно для того, чтобы удержаться и не ударить брата, Марсель произнес:
     - Рене мне все рассказала... Уходи! - И он повторил с яростью, но тем же ледяным тоном:
     - Уходи... Ну, чего встал? Пошел вон!
     Франсуа так и не осмелился спросить у Рене, почему она решила рассказать Марселю. Но все-таки они встретились. После выхода второго номера "Хлыста" Рене зашла к нему в редакцию, которая располагалась пока в старом, убогом помещении на левом берегу. Там было всего две комнаты, как у г-на Дотеля; в одной Франсуа принимал невестку, во второй сидел Буссу.
     - Видели наш первый номер? - поинтересовался Франсуа.
     - Да, и поэтому пришла. Нет, я не буду вас критиковать. И упрекать тоже не собираюсь. Но думаю, мне благоразумней всего будет держаться как можно дальше от вашего еженедельника. Не пугайтесь, я не собираюсь требовать возврата своего добровольного вклада.
     Я здесь не за этим. Желаю вам удачи, Франсуа. Вы любопытный экземпляр. Я иногда задаю себе вопрос: как далеко вы зайдете?
     Как знать, не без тайного ли умысла она шла сюда?
     Уж не подтолкнуло ли ее воспоминание об Эме? Рене обвела взглядом кавардак в комнате, купленную у старьевщика разномастную мебель, грязный пол, потом уставилась на окна в доме напротив. В одном из них сидел старик и курил трубку. Несмотря на полумрак в редакции, он вполне мог различить белые пятна лиц.
     - Тут все, как у вашего издателя?
     - Примерно.
     Иллюзию завершал голос Буссу, говорившего по телефону.
     - Я, пожалуй, не прочь попробовать, - сквозь зубы; как бы с вызовом, промолвила Рене.
     Заваливая ее на стол, Франсуа заметил, что она не сводит глаз со старика в окне.
     Больше она не приходила. Франсуа видел ее лишь издали: в театре, на ипподроме, в ресторанах на Елисейских полях. В Довиль он больше не ездил. В первое лето они с Бобом поехали в Савойю, поближе к Одиль, а потом, когда ее определили в санаторий, выбрали Рива-Беллу недалеко от Кана, где Франсуа нашел пансионат для мальчика.
     Но неужели Франсуа и вправду непохож на остальных? Неужели существуют мужчины, которым не приходится бороться с волнующими мыслями и обволакивать себя туманом? А ему приходилось это делать всегда, чуть ли не с детства. Может быть, это Марсель и называет порочностью?
     Каждую неделю "Хлыст" разоблачает пороки людей, находящихся более или менее на виду, и все равно информация такого рода приходит в газету пачками.
     Так что же, поверить, что все люди одинаковы и нормальных, если воспользоваться выражением мамочки, среди них нет?
     А она сама, со своей никчемной кичливостью, со страхами, которые она пыталась вбить в сыновей, с убеждением, что главное в жизни - это деньги, была нормальна? А оба его братца, Марсель и Рауль, они что, нормальней, чем он? А способ, каким Марсель получил руку дочки старого Эберлена, всю жизнь обиравшего ближних, тоже нормальный? Рауль, например, был дважды женат, но его нисколько не интересует и не беспокоит, что стало с его женами и дочерью. Может, дедов-пьянчуг, Лекуэна и Найдя, тоже прикажете считать примером для подражания?
     У них в семье быть нормальным в том смысле, как понимала это их мамочка, означало быть как отец. Потому что отец смирился. Отказался бороться, предпринимать усилия. Хотел сохранить лицо - возможно, ради сыновей - и замкнулся в себе. Впрочем, если верить Раулю, и у отца иногда возникала потребность совершить тайком вылазку в публичный дом на улице Сен-Сюльпис.
     - Рауль, умоляю, перестань свистеть!
     - Если тебе мешает, чего же ты раньше не сказал?
     Вот, вероятно, в какой-то степени ответ на его вопрос.
     Почему раньше не сказал? Да чтобы не раздражать брата. Чтобы тот не подумал, что он строит из себя хозяина.
     От неуверенности. Вот и на него, Франсуа, точно так же злятся, почему он не замолчит.
     - А Буссу все нет, - пробормотал Франсуа, чтобы сменить направление мыслей.
     - Уже недолго ждать. Сейчас он, наверно, пьет первую кружку в "Селекте" и скоро явится.
     - Ну как, мадмуазель Берта, ничего не пропало?
     - Нет, но я обнаружила одну странную вещь. Взгляните, например, на это письмо. Видите, по углам у него дырочки, как от кнопок. Я совершенно точно его не прикнопливала. И оно не единственное. Таких уже набралось с десяток.
     - Откладывайте их, пожалуйста, в сторону.
     - Я так и делаю, но пока еще не все просмотрела, так что могут оказаться и другие.
     Наконец-то! В дверях появился толстяк Буссу, и у присутствующих, Бог весть почему, сразу отлегло от сердца, словно он принес разрешение всех проблем.
     - Пойдемте, Фердинан, ко мне в кабинет.
     - Есть новости, шеф?
     По утрам Буссу бывал совершенно пришибленный и оживал лишь после четырех-пяти кружек пива.
     - Ночью в редакции шарили.
     - Надо думать, полиция.
     - Мадмуазель Берта проверяет, не пропало ли чего-нибудь из досье. На некоторых документах обнаружены по углам дырочки от кнопок.
     - Прикалывали, чтобы переснять.
     - Вот и я так решил.
     - Сделать это здесь они не могли: у них не было нужного оборудования; значит, приходили самое меньшее дважды. Что говорит ночной сторож?
     - Я ему звонил. Утверждает, что ничего не видел и не слышал.
     - Полицейские посоветовали ему помалкивать.
     - Управляющий держался крайне холодно. Возможно, я ошибаюсь, но у меня впечатление, что он ждал моего визита и был наготове. И наконец, Шартье не вернулся.
     - А куда он отправился?
     - В Отейль. В девять он должен был попытаться встретиться с подрядчиком Жеромом Бутийе.
     - Ну да, я же сам писал статью. Понятно.
     - Сейчас одиннадцать тридцать, Буссу выбил трубку о каблук. Сегодня он казался куда более вялым и поникшим, чем обычно по утрам.
     Поднявшись, он со вздохом нахлобучил на голову шляпу и заметил:
     - Да, пахнет жареным...
     - Как, Фердинан! Вы уходите?
     - Пойду выпью кружечку на террасе "Селекта". Если я вам понадоблюсь...
     - Но тираж-то они не арестовали!
     - Не такие они дураки!
     Глядя в спину Буссу, Франсуа поймал себя на том, что вид уходящего производит на него странное впечатление. На миг он даже задумался: кто же его главный редактор - предатель, пришедший разнюхать, что и как, или трус, смывающийся, чуть только запахло дракой?
     Рауль снова принялся машинально насвистывать и с любопытством поглядывал на брата. Может быть, он вправду надеется увидеть, как сожрут укротителя? А может, все это лишь мерещится Франсуа?
     - Мадмуазель Берта, соедините меня с Пресбургской!
     Ответила служанка и сообщила, что мадам принимает ванну, но сейчас возьмет трубку.
     - Знаешь, давай пообедаем вместе. Как хочешь - чтобы через часок я заехал за тобой или дойдешь до "Фуке" пешком?
     - Лучше заезжай. - Вивиана стала ленивой, вероятно, оттого, что прежде ей приходилось много ходить по панели. - Что мне надеть? Какая погода?
     Франсуа как-то не обратил внимания на погоду. Пришлось сквозь жалюзи выглянуть в окошко.
     - Облака, но думаю, дождя не будет.
     - Надену тогда платье в цветочек.

***

     Рауль сидел с бутылкой в руке и все так же смотрел на брата. Впервые эта бутылка, с которой Рауль не расставался, вызвала у Франсуа такое же отвращение, как и у м-ль Берты.
     - Что мне делать? - поинтересовался Рауль.
     - Что хочешь.
     - Тогда как ни в чем не бывало возьмусь за подсчет гонораров.
     - Давай.

Глава 5

     Франсуа и Вивиана обедали на террасе у Фуке. Солнце было густого желтого цвета, в воздухе ощущалась какая-то тяжесть. Всякий раз, когда по свистку регулировщика на Елисейских полях замирал двусторонний поток машин, Франсуа машинально бросал взгляд на террасу ресторана "Селект".
     - Ждешь кого-нибудь? - поинтересовалась Вивиана.
     - Нет. В общем, никого.
     Выйдя из редакции, он заглянул в "Селект", и бармен сообщил:
     - Господин Буссу заходил, выпил на ходу кружку пива, но уже давненько, еще не было одиннадцати. Ему что-нибудь передать, когда он придет?
     Чего ради? Вероятнее всего, Буссу не появится.
     - Благодарю, Жан. На всякий случай, я обедаю напротив.
     Может быть, Буссу решил, что с минуты на минуту нагрянет полиция арестовать Франсуа, и предпочел не присутствовать при этом? Как-то раз они откровенно говорили, и Фердинан признался: "Для друга я готов сделать все, кроме двух вещей: навестить его в больнице и присутствовать на его похоронах. На это я просто физически не способен".
     Взглянув на Вивиану, Франсуа поразился, как она свыклась с новым образом жизни. За соседними столиками сидели несколько признанных парижских красавиц, не говоря уж о театральных актрисах и кинозвездах. Но и среди них Вивиана выделяется непринужденностью и даже изысканностью. И еще Франсуа обратил внимание, что она сменила прическу: теперь у нее сзади открылась шея, которой он до сих пор, можно сказать, не видел. Когда принесли закуску, Франсуа, любуясь этой белой и нежной шеей, задумчиво спросил:
     - Ты была очень бедна?
     - Неужели ты думаешь, что я оказалась бы там, где ты меня нашел, если бы не была бедной? - ответила после секундного замешательства Вивиана, изумленно глядя на него.
     - Но ты могла бы заняться чем-нибудь другим, например поступить работать в мастерскую или универсальный магазин.
     Он, наверно, никогда не забудет, каким тоном она отрезала "нет" и какой непроницаемый, но непроницаемый совершенно по-новому, был у нее при этом взгляд.
     - А согласилась бы ты опять стать бедной?
     - Разумеется нет! - скривив губы, сухо отрезала она.
     Но тут же рассмеялась безрадостным, неживым смехом. - Странные задаешь ты вопросы! И место нашел подходящее. Вообще у тебя сегодня не слишком веселый вид. В газете что-нибудь?
     Франсуа предпочел не отвечать, и Вивиана поняла, что здесь не место для подобных вопросов. Отправляя в рот шампиньон по-гречески, она из самых добрых побуждений - чтобы сменить тему - поинтересовалась:
     - Пойдешь на вручение наград?
     - Когда?
     - Сегодня. Разве Боб тебе не говорил?
     - Ой, совсем забыл!
     Он соврал. Боб ничего ему не говорил. Три года назад в день, когда умерла Жермена, уже были каникулы.
     Продолжая есть, Франсуа размышлял и наконец догадался: дело не в изменении даты начала каникул, а просто триместры в школе считаются по неделям, и поэтому произошла сдвижка на несколько дней. Но лучше бы Вивиане не заговаривать на эту тему, особенно сейчас, когда ему просто необходимо иметь свежую голову, чтобы разобраться с другими проблемами. Он по опыту знает: так бывало всегда. У него, во всяком случае!
     Истинный сын своей матери, он обладает чутьем на катастрофы. "Беда никогда не приходит одна".
     Как раз в тот момент, когда на память ему пришла эта пословица, неподалеку от них усаживался за столик знакомый владелец рекламного бюро, пришедший с хорошенькой женщиной, и Франсуа, приподнявшись, приветственно помахал ему рукой. Но этот человек, прекрасно знавший Франсуа и обычно называвший его "дорогой друг", притворился, будто не заметил приветствия или счел, что оно обращено не к нему.
     Вивиана, разумеется, увидела это, но промолчала.
     И вообще, черт ее дернул заговорить о Бобе! Уж не из-за вручения ли наград мальчик, несмотря на все старания отца, был вчера так уклончив и замкнут? Но ведь Франсуа все равно не пошел бы туда.
     Когда-то они ходили на вручение наград вместе с Жерменой, и Франсуа должен признать, что сам он отправлялся на эти торжественные акты с тайным корыстным расчетом. Они давали ему возможность возобновить связи с бывшими соучениками, почти все из которых стали, что называется, влиятельными лицами. И хотя, общаясь с ними, он испытывал чувство унижения, тем не менее старательно записывал их адреса.
     "Может пригодиться", - объяснял он Жермене. Ко многим из них он приходил, когда искал работу. Другим писал. Для него это было примерно то же, что для Вивианы ее маршрут между баром Пополя и гостиницей с номерами "на время".
     Уж не для того ли, чтобы изменить впечатление о себе, явился он на вручение наград в первый и единственный раз после начала новой жизни? Поначалу Франсуа не понял, что для его однокашников положение оказалось куда более щекотливым, чем прежде, но отцы-монахи очень вежливо дали ему это понять.
     Странно! Он занимается примерно тем же, чем многие другие, однако никто их не избегает, даже напротив.
     Взять хотя бы его братца Марселя, который ежегодно председательствует на вручении наград в самой закрытой парижской школе для девочек. Как он получил руку дочери старого Эберлена? А разве тайна, что из-под каждой кампании самой тиражной ежедневной газеты Парижа выглядывает крупный шантаж? Однако это не помешало ее издателю стать министром. Страницы "Хлыста" каждую неделю заполнены разоблачениями подобного рода, и каждая строчка в них - правда. Недаром же за три года никто, даже Джанини, не осмелился преследовать его за диффамацию.
     Официант принес заливное из дичи, а Франсуа, все так же рассеянно поглядывая на шею Вивианы, неотступно думал про Боба и про коллеж. Однажды вечером на втором году после смерти Жермен сын с наигранной непринужденностью сообщил:
     - Послезавтра вручают награды. Придешь?
     - А ты хочешь, чтобы я пришел?
     - Конечно! - с преувеличенной горячностью воскликнул Боб.
     - Боюсь, что буду занят. В котором это часу?
     - В три.
     - Увы, на этот час у меня назначена встреча, и отменить ее не удастся.
     Он обязательно пошел бы, если бы мальчик стал настаивать, пусть даже для виду. Но Боб промолчал, и это огорчило Франсуа.
     - Ты что, все о бедности думаешь? - спросила Вивиана, видя, что он опять погрузился в туман.
     - Да... Нет... Все гораздо сложнее...
     И тут, к удивлению Франсуа, Вивиана ровным, бесстрастным тоном, свидетельствующим о том, что она много размышляла об этом, произнесла:
     - Ты обратил внимание, что те, кто знает бедность не понаслышке, кто жил в бедности без всякой надежды вырваться, никогда о ней не говорят? Потому о ней и наговорено столько глупостей. О бедности болтают люди, не знающие, что это такое. Однажды я прочла в журнале интервью с одним знаменитым киноактером, чье детство прошло в лондонском Ист-Энде. Его обвиняли в скупости, и он ответил на это: "Если человек был беден, как я, он готов на все, чтобы снова не впасть в нужду. И не стыдится этого".
     Большинство сидящих здесь женщин одеваются у лучших портных, их драгоценности куплены на улице Мира.
     Любая вещица, которую они вынимают из сумочки, скажем зажигалка или пудреница, сделана из золота, а у некоторых даже украшена самоцветами. Многие из них совсем еще юны; кое-кто всего год как вырвался из привратницкой или из лачуги где-нибудь в предместье.
     А у скольких из этих уже пожилых мужчин, прибывших сюда со всех концов Европы, босоногое детство прошло в трущобах Вильны, Варшавы или Будапешта! Уж не воспоминания ли о былой нищете сообщают смеху и этих мужчин, и этих женщин такую жестокость? Да есть ли тут хоть один порядочный человек - порядочный в том смысле, какой придавала этому слову мать Франсуа? Или честный, если воспользоваться выражением его отца?
     - Я думаю, что я ответил бы в тринадцать лет, - вздохнул Франсуа.
     - На что?
     - На вопрос, который задал себе.
     - Догадываюсь. А я в тринадцать лет уже все решила.
     - Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? - воскликнул Франсуа, глядя на нее со смесью восхищения и ужаса.
     - Я даже матери об этом объявила.
     - И что она?
     - Сказала, что, может быть, я и права.
     - Твоя мать тоже?..
     - Нет, на панель она не ходила, если ты это имеешь в виду. - И, рассмеявшись, Вивиана заметила:
     - Видно, гроза надвигается. Это она навела нас на такие веселые мысли.
     - Господин Лекуэн! Господин Франсуа Лекуэн! - кричал в дверях ресторана, ведущих на террасу, рассыльный.
     Чуть ли не со страхом Франсуа поднял руку. Рассыльный пробрался к нему и вручил письмо, только что полученное на его имя. Франсуа узнал почерк Пьебефа, точнее, поддельный почерк, поскольку бывший инспектор полиции и тут не забывал об осторожности; Франсуа подозревал, что и писал он в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев.

     "Есть новости. Будьте сегодня в 16 часов в Венсенском зоопарке. В машине ехать не советую. Метро довезет без пересадок. Если до 17 часов к Вам никто не подойдет, поезжайте в "Королевскую таверну", туда Вашему брату позвонят по телефону".

     - Плохие новости?
     - Ни плохие и ни хорошие.
     Понимает ли она, что с минуты на минуту может наступить конец? По-видимому, да. Она всегда это знала.
     И они, все те, кто находится с ним в постоянном контакте, тоже знали; в этом, вне всякого сомнения, причина, почему они так смотрели на него. Потому что думали, будто он не знает.
     И как в насмешку Франсуа пришел в этой связи на память эпизод из времен учения в коллеже Станислава, эпизод, связанный с отцом Обо, который преподавал у них в шестом классе Катехизис; у него было лицо Христа, и, рассказывая о страстях Господних, он раскидывал руки, как бы изображая Иисуса во плоти. В конце каждого урока отец Обо предлагал ученикам высказывать свои возражения, а потом опровергал их. Нет, это не Франсуа, а кто-то из его одноклассников задал неизбежный вопрос насчет свободы воли:
     - Если Бог знает все заранее, если еще до нашего рождения знает все грехи, какие мы совершим, то можно ли говорить, что мы свободны в своих поступках? Не означает ли это, что Бог несет ответственность за наши грехи?
     Перед глазами Франсуа возник длинный, тощий священник в сутане: нарочито медленно, как бы вырастая, он встает, обводит их всех по очереди взглядом, словно овладевает их мыслями.
     - Как обычно, господа, я воспользуюсь сравнением.
     Вообразите, что по улице идет человек и читает на ходу газету, а вы наблюдаете за ним. И вот вы видите, что на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, я подчеркиваю, на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, рабочие сняли крышу канализационного люка, и посреди тротуара открылась яма. Двадцать, десять шагов отделяют человека от ямы, и вот наконец он на миг останавливается...
     Может быть, он сейчас сложит газету и сунет ее в карман?.. Он задевает прохожего и по этой причине чуть отклоняется от своего пути... Может быть, в этом его спасение?.. Нет, он снова, все так же читая газету, вслепую берет прежнее направление... Остается не больше пяти, трех шагов.