льное. Он даже ни разу не говорил с ней. Она постарше служаночки, но моложе Фельдфебеля. Неоднократно на его глазах она уходила с мужчиной, и всякий раз Франсуа в мельчайших подробностях представлял, что происходит между ними, и всякий раз это немножко походило на то, что было между дядей Леоном и кухаркой.
     Он знает ее глуховатый голос: слышал, как она разговаривала с Пополем. Знает жест, каким она открывает красную кожаную сумочку. Одета она неизменно в костюм цвета морской волны и белую блузку, а ее красная сумочка гармонирует с вишневой шляпкой, из-под которой выбиваются темные завитки. Она не бывает ни веселой, ни грустной. Она безразлична. Входя в бар, привычно бросает взгляд на его столик. И лишь один-единственный раз ее взгляд означал: "Пошли?" Каждый день Франсуа обещал себе, что завтра обязательно пойдет с ней, иногда даже откладывал на это деньги в особое отделение бумажника.
     А еще у него были вечера: Боб спит, он сидит, облокотясь на подоконник, за спиной темная, безмолвная квартира, и он смотрит на освещенные окна. Виден кусочек неба, звезды, иногда луна между крышами. Хотел Франсуа того или нет, но он был частью всего этого, даже если все это было к нему враждебно. Но сегодня в мире исчезли вкус, запахи, отблески, а сам он бессмысленно барахтается в пустоте, совсем как тогда на ярмарке, когда он крутил педали намертво закрепленного велосипеда, крутил лишь для того, чтобы вертелась стрелка счетчика.
     Франсуа чувствовал себя таким утомленным, что решил, придя из больницы, лечь спать. Но это будет возможно только в том случае, если Жермена не умерла: если она умерла, обязательно возникнут всякие осложнения, а у него нет ни сил, ни решимости преодолевать их.
     "Господи, сделай, чтобы она была жива! Если уж так нужно, пусть она умрет ночью, или завтра, или через несколько дней. Позволь мне выспаться!"
     "Боб, я страшно устал. Нет, нет, я не болен, просто очень устал. Не беспокойся и, пожалуйста, не шуми", - скажет он сыну и завалится в постель на целые сутки, а потом все встанет на место.
     Только бы не пришел брат и не разбудил. Стоило бы предупредить Рауля, придумать какое-нибудь извинение.
     Можно будет купить маленькую бутылочку спиртного.
     Но тогда он останется совсем без гроша.
     А вообще-то сейчас самый подходящий момент принять твердое решение больше не пить, хотя бы для того, чтобы доказать Раулю, что тот ошибается, что для Франсуа это вовсе не пагубная привычка и он способен бросить. Эх, была бы у него сейчас тысяча франков! Уже несколько месяцев он живет в надежде получить разом тысячу франков, но каждые день-два опять вставала проблема денег, и на добывание их он расходовал всю свою энергию.
     Входя в больницу, Франсуа взмолился изо всех сил:
     "Только не сегодня!" Пусть Жермена будет жива, пусть умрет не сегодня. Это было похоже на заклинание, и, произнося его, Франсуа большим пальцем мелко перекрестил грудь.
     В справочном окошке была не рыжая девица, которую Франсуа терпеть не мог, а женщина средних лет, видимо новенькая. На стульях в ожидании сидели люди, каких нигде, кроме как в больнице, не увидишь, однако на каких-то задворках жизни они все-таки существуют...
     - Сегодня утром оперировали мою жену. Моя фамилия Лекуэн. Она в пятнадцатой палате.
     - Алло!.. Да... Лекуэн Жермена, пятнадцатая палата. - Женщина говорила тихо, прикрывая трубку рукой. - Ясно... Да... - Положив трубку на рычаг и безмятежно глядя на Франсуа, она сообщила:
     - Ваша жена скончалась через час после операции.

***

     В течение примерно часа Франсуа чувствовал себя, как щепка в море. Он ничего не соображал, его гоняли то туда, то сюда, велели посидеть на стуле у одной двери, потом на диванчике у другой. Он подписывал какие-то бумаги, слушал, пытался запомнить все, что ему говорят, сам пытался что-то объяснить, однако не испытывал уверенности, понимают ли его.
     - Не знаю, мсье. Завтра у меня обязательно будут деньги, и я смогу принять решение. Я оказался в трудной ситуации. Завтра обязательно...
     Надо же платить за похороны Жермены. Ему порекомендовали обратиться в похоронное бюро, его служащие доставят тело на улицу Деламбра, установят в квартире гроб на катафалке. Но разве это возможно? Все изумлялись, видя его колебания. А как же им с Бобом жить, если в квартире будет покойница?
     Гроб можно поставить только в столовой. Где они тогда с Бобом будут есть? А тут еще Франсуа вспомнил, что в день похорон полагается входную дверь дома затягивать черной драпировкой с вышитыми серебром инициалами.
     - Да, мсье. Сейчас же иду туда.
     Он направился в мэрию и ни разу нигде не остановился выпить. Шел по улице и говорил сам себе: "Если бы она подождала до завтра..." Он бы тогда мог отдохнуть и собраться с силами. Это нарочно подстроено, чтобы сбить его с ног. Все делают вид, будто не понимают его.
     Осточертели они ему с их претензиями.
     - Метрика у вас есть?
     - Наверно, дома в папке с документами.
     - Найдите и принесите ее.
     Франсуа шел и представлял, как сообщит Бобу: "Бедный Боб, твоя мамочка..." Но, придя домой и увидев, что сын рассматривает фотографии в альбоме, Франсуа забыл подготовленную речь. Вернее, пробормотал себе под нос:
     - Куда я сунул эту папку с документами?
     - Пап, мама умерла? - спросил Боб и замер, даже не перевернув страницу альбома.
     - Да, мой мальчик, - рассеянно бросил Франсуа. - Мне нужно отнести в мэрию один документ.
     - Можно я пойду с тобой?
     - Нет!
     - Пап, ну можно?
     - Нет! - охваченный внезапным гневом, закричал Франсуа, выбрасывая бумаги из секретера, и наконец наткнулся на папку. Уже стоя в дверях, он сказал:
     - Сиди дома. И не спорь со мной. Умоляю тебя. Боб, будь послушным. Сейчас не время нервировать меня.
     Нервы его были напряжены до предела.
     - У вас есть два свидетеля?
     - У меня есть свидетельство из больницы и разрешение на похороны.
     - Необходимы два свидетеля.
     - Свидетели чего?
     - Пригласите двух любых человек из приемной.
     Все это было совершенно бессмысленно, и Франсуа уже не пытался понять. Он сообщил фамилию, имя, год рождения сначала свои, потом Жермены, потом дату бракосочетания.
     - Дети есть?
     Сперва Франсуа ответил "один", так как редко вспоминал про дочку, находящуюся в Савойе, но ту же спохватился:
     - Извините, двое.
     Должно быть, его приняли за ненормального. Из-за всего этого вечером он не сможет заглянуть к Пополю.
     Надо во что бы то ни стало добыть денег, любыми путями, без них полный зарез. Нельзя же оставить Жермену без погребения. Может, из-за этих осложнений он и не испытывает горя? Неужели в подобных обстоятельствах брат ему откажет? Но если правда, что в денежных вопросах Марсель не имеет голоса, есть смысл обратиться прямо к Рене. Только вот дома ли она сейчас?
     "У меня умерла жена!" - скажет он. "Бедняга Франсуа!" - воскликнет она. "Мне нужны деньги, чтобы похоронить ее. Если я их не достану, то даже не знаю, что сделают с ее телом. Надеюсь, вы не хотите, чтобы пошли разговоры, будто вашу невестку закопали в могиле для нищих? Мне-то все равно. Но она носила ту же фамилию, что и вы". Ведь уже началась кампания по выборам в муниципальный совет. Наверно, началась. "Не думаю, что Марселю пойдет на пользу, если начнут говорить, будто его родственники..."
     - Кладбище Иври! - произнес чиновник, протягивая Франсуа листок.
     - Но у нас рядом кладбище Монпарнас!
     - У вас есть там семейный склеп?
     Есть, из розового мрамора, семейства Найлей, в нем еще успели упокоиться родители Франсуа. Но там уже нет места.
     - На кладбище тоже нет мест, - заметил чиновник. - Сейчас действует только Иври.
     Значит, понадобятся катафалк и машины.
     - Какие-нибудь формальности еще потребуются?
     - Советую вам обратиться в похоронное бюро.
     Жара усилилась. В такси, направляющихся к вокзалу, везут шезлонги, удочки, у некоторых на крышах даже байдарки. Десятки, сотни тысяч людей сидят сейчас в ярких купальных костюмах на пляжах, а в гостиницах накрывают столы к обеду, стелют белоснежные скатерти, ставят букетики в хрустальные или посеребренные бокалы. А они никогда нигде не бывали, кроме Сен-Пора, что на Сене, чуть выше Корбейля. После женитьбы он продолжал ездить туда же, и Боб рвал орехи с тех же кустов, что и Франсуа, когда был в возрасте сына.
     По улицам куда-то идут, торопятся люди, а у Франсуа такое чувство, словно один он неподвижен. Надо что-то делать, и немедленно. Нужно достать денег на похороны Жермены. Франсуа даже не отдает себе отчета, что вышел на бульвар Распайль, проходит мимо дома, где познакомился с Жерменой. Тут уже нет антикварной лавки. Витрина обновлена, выкрашена в сиреневый цвет, и совсем свежий плакатик обещает на летние месяцы "перманент" со скидкой.
     На углу бульвара Монпарнас он подождал автобус.
     А вдруг Рене уехала отдыхать? Более чем вероятно.
     Будет чудо, если она окажется в Париже. Обычно они с Марселем уезжают на лето в Довиль, а сентябрь проводят в своем сельском доме в департаменте Луаре.
     Кто же остается, если ни ее, ни Марселя не окажется в Париже? Рауль? Навряд ли у него есть деньги, и уж совсем сомнительно, что он их даст. Продавать больше нечего - Франсуа спустил даже свои часы. Обручальные кольца заложены, старинные украшения Жермены - тоже. Заложил он их, когда жена уже лежала в больнице; она, разумеется, об этом не знала и продолжала рассказывать м-ль Трюдель про опал тетушки Матильды.
     Стоя на площадке автобуса и бездумно глядя на проплывающие фасады домов, Франсуа машинально протянул кондуктору монету. Вышел он у Одеона; рядом, на углу улицы Расина, стоит дом, в котором он родился.
     Остаток пути Франсуа проделал пешком, пересек бульвар Сен-Жермен, по которому его отец проходил четыре раза в день, направляясь на службу и возвращаясь домой.
     Франсуа безумно хотелось неожиданно крикнуть людям: "Жермена умерла!" Может, они поймут: что-то переменилось, и не его вина, что ему так нужны деньги - не для себя, для нее. Его уже давно выбрали в качестве мишени для всевозможных катастроф. А что они сделают, все, сколько их тут есть, если он усядется на поребрик и станет кричать им, что они дерьмо? Ведь нет же у них права требовать от него больше, чем от любого другого.
     Существуют какие-то пределы. Нужно же позаботиться о Жермене, о Бобе и Одиль; эти крестьяне из Савойи не станут вечно держать девочку у себя, если не платить за ее содержание. Да и о себе тоже.
     На него уже оборачивались, хотя он не жестикулировал, а всего лишь как-то по-особому смотрел вокруг.
     Примерно как Рауль. Рауль прав, презирая всех и заодно себя. В этом он попал в точку. Ладно, пусть только Рене окажется дома, пусть только примет его, потому что прорваться к ней тоже будет проблемой, и тогда поглядим.
     - Виноградной водки! Полную стопку!
     Решился он внезапно, когда дошел до набережных.
     И на этот раз пил не для того, чтобы произошел сдвиг или сгустился туман, а, напротив, чтобы увидеть все ясно и обнаженно. Да, Рауль прав. Все надо видеть обнаженным. Кстати, если обнажить Рене, то она, надо думать, окажется весьма соблазнительной, несмотря на сорок лет и двух дочерей. У этих девчонок, Мари Франс и Моники, есть все, им не надо бояться катастроф. Франсуа почти их не знает. Правда, они с Жерменой были приглашены на их первое причастие. Пришлось покупать подарки.
     А ведь только на их наряды денег идет больше, чем иная семья тратит на пропитание.
     Нет, это вовсе не так глупо! Если позвонить к ним в дверь, ему запросто могут сказать, что мадам нет дома.
     - Дайте, пожалуйста, жетон!
     Франсуа набрал номер квартиры на набережной Малаке. Ему ответили, и он узнал голос невестки.
     - Это вы, Рене?
     Рене молчала, колеблясь, признаться или нет, но было уже поздно.
     - Я вас узнал. Это Франсуа.
     Молчание.
     - Мне необходимо немедленно повидаться с вами.
     - Франсуа, это исключено. Вся семья в Довиле. Вы застали меня случайно, я ненадолго приехала на машине в Париж, чтобы сходить к дантисту. Через несколько минут я уезжаю.
     - Ничего.
     - Я уеду, прежде чем вы доберетесь до меня. Шофер уже грузит вещи.
     - Я всего в ста метрах от вас.
     - Но...
     - Через пять минут я буду у вас. Жермена умерла!
     - И, возвратясь к стойке, Франсуа бросил:
     - Повторить! И побыстрей!

Глава 4

     Жермена умерла!
     Он приходил в возбуждение, повторяя эти слова, но ему хотелось кричать их во все горло, словно все были виноваты в этом или словно это событие ставило его выше других. С такой же вот дрожью в голосе он когда-то возвестил сослуживцам в конторе: "У меня сын!"
     Жермена умерла, а он, Франсуа Лекуэн, повернул с улицы Бонапарта и уверенным шагом направляется к квартире Марселя, всегда производившей на него впечатление. "Сходи один, Франсуа! - просила Жермена, когда какой-нибудь торжественный повод требовал их присутствия на набережной Малаке. - У твоего брата я чувствую себя не в своей тарелке". Она не говорила: я чувствую себя не в своей тарелке". Она не говорила: "У Рене", но подразумевала именно это. Да он и сам всегда волновался. И вся семья тоже. Их мать, говоря кому-нибудь про Марселя, с особым удовольствием, но как бы между прочим упоминала: "Мой сын, который живет на набережной Малаке..."
     В их семье существовал особый словарь, слова которого не имели никакого смысла для тех, кто не воспитывался в их серале, и точно так же существовала география Лекуэнов-Найлей, распространявшаяся на один-единственный квартал левого берега, но зато какие в ней были тончайшие нюансы! Например, семейство Найль, хотя их склады и конторы располагались на другом берегу, на бульваре Ришар-Ленуар, занимало во времена своего процветания два этажа, соединенные отдельной лестницей (что как бы приравнивалось к особняку), в тихой части бульвара Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. В ту пору они были богачами. И тем не менее мать Франсуа просто выходила из себя, оттого что ее свекры Лекуэны жили на куда более аристократической улице Сен-Доминик.
     Поженившись, мать и отец поселились на площади Одеон, что считалось уже рангом ниже. А Франсуа, продолжая катиться вниз, докатился до противоположного конца бульвара Монпарнас. В глазах их матери это было почти Монружем.
     Итак, один член семьи пал до простонародного района, вернее, до района со смешанным, неопределенным населением, зато Марсель пошел в гору и живет в одном из самых роскошных домов на набережной Малаке. "Напротив Лувра!" - несколько утрируя, съехидничал Рауль.
     И это было тем неожиданней, что старик Эберлен безвыездно прожил в самом центре Шарантона в нелепой вилле, стоявшей за решетчатой оградой посреди небольшого садика.
     По правде сказать, взлет Марселя уязвил всех, в том числе и Франсуа; для него своеобразным символом их общей обделенности стал метрдотель в белых перчатках, обносящий гостей портвейном. Родственников Марсель с женой приглашали редко и только в тех случаях, когда неприглашение могло привести к окончательному разрыву Да, этот дом не из тех, куда можно зайти просто так поболтать, и всякий раз, свернув с улицы Бонапарта, Франсуа с глухой злобой смотрел на здание, где обитает его брат и где ему, Франсуа, нет места. Иначе как предательством это не назовешь. Даже обстановка в квартире Марселя ясно давала понять родственникам, что у него с ними нет ничего общего.
     Но теперь Жермена умерла, и Франсуа встретится сейчас лицом к лицу с невесткой. Рене - роскошная женщина, крупная, прекрасно сложенная, этакая Юнона, самка, пылкая потаскуха, если верить Раулю, который хоть и прожил всю жизнь в колониях, но Бог весть каким образом знает все, что касается их семьи. Темперамент, по словам Рауля, у нее настолько вулканический, что ей хватило двух лет, чтобы выкачать из их братца все жизненные силы. Правда, уже в молодости Марсель был какой-то высохший, поблекший, у него рано начали редеть волосы, и он приобрел изможденный, хотя и не лишенный утонченности вид.
     - Думаешь, она ему изменяет? - поинтересовался Франсуа.
     - Да не изменяет она ему! И никому не изменяет.
     Просто она, как кошка, занимается любовью когда и где удается, не упуская ни одной возможности. Рассказывают, как-то в ночном кабаре один из кавалеров до того распалил ее, что она затащила его под стол и отдалась под прикрытием скатерти в присутствии человек пятидесяти.
     Сейчас Марсель в Довиле. Девочки вместе с гувернанткой, безусловно, тоже. Они там каждый год снимают виллу, а недавно вроде бы что-то купили.
     - Жермена умерла! - в последний раз произнес Франсуа, выйдя из лифта, смахивающего на часовню.
     Но когда Рене открыла резную дубовую дверь квартиры, он, хоть и сообщил уже по телефону, бросил ей в лицо, словно боевой клич:
     - Жермена умерла!
     - Бедный Франсуа!
     Она действительно собралась уезжать. На этот раз не соврала. На ней было некое цветастое, воздушное подобие шляпки и шелковое платье, которое законодатели мод, очевидно, считают платьем для отдыха в деревне.
     Франсуа почувствовал тревожный, возбуждающий аромат духов. Внизу стоит длинный, сверкающий на солнце автомобиль, и Фирмен, шофер, сидит в нем, читая вечернюю газету.
     - Как это ужасно!
     И тогда Франсуа, глядя ей прямо в глаза, на что не часто отваживался, спросил:
     - Чем же это ужасней любого другого события?
     - Когда это произошло?
     - В первом часу.
     - Несчастная женщина!
     - Вы так считаете, Рене?
     - Что вы хотите сказать?
     - У нее почти не осталось желания жить.
     У Рене смуглая кожа, плотное, налитое тело, тяжелые волосы, ниспадающие на шею. Они стояли в холле, наводящем на мысль скорее о замке, чем о парижской квартире; солнечный свет, раздробленный на разноцветные лучи, вливается сквозь витраж готического окна.
     - Франсуа, вы, вероятно, в стесненном положении и хотите повидать Марселя?
     Она еще ничего не знает и разговаривает с ним привычным тоном, употребляя привычные, ничего не значащие слова.
     - А зачем Марселя? - только и спросил он.
     Рене удивилась; с каждым его ответом ее удивление возрастало, она начинала тревожиться, и это только подстегивало Франсуа.
     - Но он же ваш брат, разве не так?
     - Самую малость.
     Надо думать, за тот короткий промежуток, что прошел между звонком и его приходом сюда, Рене приготовила чек или несколько банковских билетов; она все время теребит замок сумочки, но пока не решается ее открыть.
     - Когда похороны?
     - Не знаю. Еще не думал.
     - Тело, конечно, привезут к вам домой?
     - Вы считаете, это необходимо? У нас так мало знакомых. И потом, в это время года большинство ведь на отдыхе.
     Ночью почти в той же манере, но куда резче, с грубой агрессивностью, говорил Рауль. А у Франсуа такой вид, словно он высказывает самые естественные вещи, только вот голос дрожит чуть больше обычного. Рене, видимо, пытается, определить, не пьян ли он. В доме никого больше нет, и она инстинктивно бросила боязливый взгляд на приотворенную за спиной дверь. Тем не менее даже в подобных обстоятельствах некоторые условности нарушать не полагается.
     - Портвейна выпьете, Франсуа? Извините, что принимаю вас на ходу, но вечером в казино бал и... - Тут она спохватилась: не совсем прилично говорить об этом человеку, который только что потерял жену. - Ох, простите!
     - Пустяки. Все нормально. Надеюсь, вы хорошо повеселитесь.
     У Рене всегда было впечатление, что Франсуа готов вцепиться ей в горло, но прежде он старался это скрывать, и его смирение вызывало у нее улыбку.
     - Портвейн? Виски?
     - Если вам все равно, виски. Мне нечасто подворачивается случай попробовать его.
     Рене надеялась, что Франсуа не последует за ней в курительную, где за сдвигающейся панелью находится бар. Раньше он послушно остался бы на месте, но сегодня уверенно пошел следом за Рене, не отрывая глаз от ее зада, выпукло обрисовывающегося под крем