ло  из  карбюратора.  Очевидно,
мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы  находим  еще
кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.

   - Съездишь со мной в Полунине, Кеша?
   - Опять мотоцикл искать?
   - Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь?
   - Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь?
Могила, однако, - поразмыслив, протяжно тянет Кеша.
   С Шаман-скалы станция  Полунине  как  на  ладони.  Поблескивают  стальные
ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом.  Внизу  тусклое  зеркало
озера. Рябь кажется неподвижной.
   От  Полунинского  тракта  к  Шаман-скале  ведет  узкая  тропинка.   Сюда,
случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из  озера
вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины  удивительные.
Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят.
   У Шаман-скалы как раз такой провал. Если он сбросил  мотоцикл  со  скалы,
нам никогда не найти машину... Неужели  в  тихом  корректном  "почтмейстере"
таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится.
   - Что тут стоять? - спрашивает Кеша. - Камень, он молчит. Сто лет молчит,
тыщу лет молчит.
   Скала почти отвесно уходит в  воду.  Гладкая,  вылизанная  дождями.  Лишь
небольшой карнизик метрах в шести подо мной.
   - Веревка есть, Кеша?
   Кеша - таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука
не подвела бы. Авогь... Хорошее русское слово "авось".
   Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем  трудно.  От
каменной стенки несет вековым холодом. В  одном  месте  камень  хранит  след
соприкосновения  с  металлом.  Светлый,   свежий   шрам.   Осколки   стекла,
разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.
   Осторожно  подбираю  осколки.  Ребристое  стекло  от   фары.   Еще   одно
совпадение...
   - Живой, следователь? - спрашивает сверху Кеша.
   Живой, Сейчас выберусь. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы.  Что  будут
стоить эти открытия, если я не смогу доказать,  что  он  мог  проскочить  из
Лихого в Колодин за шестьдесят минут?
   В номер Помилуйко я врываюсь, забыв поздороваться.  У  майора  изумленное
лицо.
   - На кого ты похож, Чернов?
   Наверно, у меня не слишком респектабельный вид.
   - Я из Лихого... За пятьдесят две минуты... Это трудно, но возможно!
   - Выпей воды. Ты энергичен. Комолов знал, кого брать  в  помощники.  А  у
меня тоже новость, - Помилуйко тяжелой ладонью  хлопает  меня  по  плечу.  -
Шабашников "раскололся".
   Хорошо, что подо мной оказывается стул.
   - Сознался Шабашников, да. Подписал!
   - Как же с  Андановым?  -  бормочу  я.  -  Ведь  он...  Я  рассказываю  о
результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится.
   - Интересные наблюдения. Но где хоть одна явная улика?  Мостик  построил?
Хорошо, построил. И ногу обжег... утюгом, предположим. Дома, перед отъездом.
   - Но до отъезда он не хромал, это подтверждено.
   - Ну, не сразу почувствовал боль...
   - А кто сбросил мотоцикл со скалы?
   - В самом деле, кто? Вот я судья, представь. Докажи, что Анданов  сбросил
какой-то мотоцикл. Ну?
   - Мне трудно это доказать. Но истина... человек... Лишь это важно!
   - Э! Шабашников уже в наших руках. Хочешь запутать дело? Завести в тупик?
У тебя нет ни одной явной улики. Думаю, и не будет.
   Майор любит ясность. Шабашников признался. Точка. Подписал.
   - В общем хватит анархии. - Помилуйко рубит ладонью  воздух.  -  Действуй
теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно?
   Остается один человек, с которым я еще  не  встречался  и  который  может
рассказать многое. Жена Анданова.
   Я снова на приеме у Малевича. Бинт пропитался  кровью,  отвердел,  словно
гипс. Но Малевич нужен мне не только как хирург. Если он  знает  точно,  где
сейчас жена Анданова, я выеду немедленно.
   - Вы не бережетесь, лейтенант. Так больно? Ножницы, сестра... Вам знакомо
слово "сепсис"? Дождетесь, если не будете держать руку на перевязи.
   Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте.
   - Не будете беречься - уложу в больницу. Право!
   Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я  всегда  чувствовал  особую
симпатию к хирургам. Их  работа  сродни  нашей.  Такое  же  непосредственное
проникновение в человеческие жизни. Каждый шаг, каждое  движение  связано  с
чьей-то судьбой. Они, как и мы, не имеют  права  ошибиться.  Ночные  вызовы,
вечное беспокойство. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже  заключается  в
том, чтобы обнаружить вредную ткань и  отделить  ее  от  здоровой,  очистить
среду.
   - Скажите, доктор, жена Анданова лечилась в вашей  поликлинике?  В  какой
больнице она сейчас?
   - Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать:
   была безнадежна.
   - Была?
   - Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Люди  всегда
надеются на чудо.
   Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как
у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед.
   -  Ах,  вы  не  знаете?  Я  думал,  слухи  распространяются  в   Колодине
молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный  исход.
Он был готов к этому.
   Сестра помогает  мне  спуститься  по  лестнице,  придерживая  за  локоть.
Малевич разбередил ожог - боль адская. Только бы добраться до гостиницы.
   15
   - Пашка, как ты себя чувствуешь? Это Ленка.
   - Нормально.
   - Я осмотрела мотоцикл и подумала: как же должен выглядеть ты сам?
   - Нормально. Шишкинских медведей разглядываю. Симпатичные.
   - Тебе плохо, Паш?
   - Ничего. Нормально.
   - Я знаю. Я всегда знаю про тебя.  Изучила.  Приезжай  к  нам.  Послушаем
музыку... А?
   - Рихтер в Колодине?
   - "Итальянское каприччио", ладно? Или двадцатый Моцарта.
   С "Итальянского каприччио" для меня  и  для  Ленки  началась  музыка.  Мы
купили пластинку случайно. Нам понравилось  звонкое  название  -  каприччио.
Потом  скупили  все  пластинки   Чайковского.   Мы   ведь   были   глубокими
провинциалами, нам приходилось открывать для себя  то,  что  жители  больших
городов впитывают вместе с воздухом.
   - Я за тобой заеду, Паш. На бедной "Яве".
   На окне знакомые с детства занавески... Вот чего мне не хватало эти дни -
спокойствия, чувства дома. Ленка сидит рядом, я вижу только ее руки.
   Я люблю музыку, но, признаться, плохо понимаю ее. Я слушаю музыку и думаю
о чем-то своем: она становится моими  мыслями,  проходит  глубоко  внутрь  и
растворяется во мне.
   Игла извлекает из черного  диска  мелодию...  Вот  детство.  Безмятежное,
тихое, как падающий лист. Говор Черемшанки, шелест тайги. Остров на  Катице,
огонь костра, первые беспокойные и сладкие  мысли  о  любви.  И  тарантелла.
Вихрь. Любовь, юность. Страстные, зовущие звуки. Все тише, глуше.
   И снова черная поступь смерти. Печаль, сожаление. Как предчувствие  осени
после весенней вспышки. Расслабляющая горечь  проникает  в  сердце.  Светлые
впечатления детства придавлены  шагами  судьбы.  Что  дальше  -  покорность,
ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к тяжелым шагам, я замираю.
   Вот оно - словно нарастающий бег конницы... Вклинивается в траурный  марш
и  одолевает  его.  Мотив,  который  олицетворяет  детство,  превращается  в
торжественный гимн. Молодость вечна, если ты способен  к  страсти,  подвигу.
Все быстрее скачут всадники...
   Так всегда действует музыка. Накипь слетает с сердца. Все проясняется.  Я
и он. Мы противостоим друг другу в немой  схватке.  Он  расчетливее,  хитрее
меня. Он знает, что, совершив  изощренное  злодейство,  не  оставил  следов,
которые могли восстановить против него закон. Закон  придуман  справедливыми
людьми, которые хотели исключить возможность ошибки. Это тот  случай,  когда
ты догадываешься, кто преступник,  и  не  можешь  ничего  поделать.  Он  все
предусмотрел.
   Но я не выпущу его. У военных есть выражение "вызвать огонь на  себя".  Я
попробую...
   - Ну вот, у тебя лицо посветлело, - говорит Ленка. - Я же знала...
   В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей
за стеклами, как сотни миров. А в доме Осеева не зажгутся окна.  Убийца  еще
ходит по городу. Пока убийца на свободе,  смерть  всегда  может  ступить  на
порог дома. Может войти и в эту комнату.
   - Ленка, мне пора.
   - Вы уже на посту, лейтенант?
   - Ты все посмеиваешься?
   - Нет, - она серьезно смотрит на меня. - Мне не хочется, чтобы ты  уходил
так внезапно. А может, лучше было бы, если б ты совсем не приезжал...
   - Может,
   Мы молчим. Между нами пролегли несколько лет. И Жарков. И многое  другое.
Нам трудно теперь  отыскать  дорогу  друг  к  другу.  Но,  может  быть,  она
существует, эта дорога?
   - Почему признался Шабашников?
   Комаровский упрямо смотрит в  стол.  На  жилистой  тонкой  шее  дергается
кадык.
   - Не знаю... Он в таком состоянии,  когда  все  безразлично.  Майор  ярко
нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников сказал:
   "Может, это в самом деле я?  В  беспамятстве.  В  городе  меня,  наверно,
осудили. Уж все равно". Сегодня он признался.
   - Ну, а вы?
   - Что же мне кричать: "Не ты!" - говорит капитан. - У одного майора  одна
точка зрения, у другого - другая.
   - Но у вас свое мнение!
   - Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, - устало говорит Комаровский.
- Вам легко. Могу только завидовать.
   Да, мне двадцать четыре, я не был  старшиной  и  не  приобщился  ко  всем
жизненным сложностям. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше  идти  не
спотыкаясь. Пристроиться кому-нибудь "в хвост",  как  это  делают  шоферы  в
тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например. Он вытянет
и сумеет оценить адъютантскую преданность. "Тики-так!"
   - Боюсь, что это как раз то дело, когда долго бьются, но виновного так  и
не находят, -  говорит  капитан.  -  Шабашникова  не  засудят,  нет.  Одного
признания еще мало. Вот увидите.
   Себя или меня успокаивает начальник колодинской милиции?  Во  мне  волной
поднимается злость. Неужели о н,  подлинный  преступник,  сумел  перехитрить
всех? Помилуйко не в силах отказаться от приманки. Я  черпаю  воду  решетом.
Комаровский ждет.
   - И все-таки мы найдем, - говорю я капитану. - И вы мне поможете.
   Комаровский  после  минутного  раздумья  протягивает  руку.  Ладонь   его
костлява и суха.
   - Куда вы сейчас? - спрашивает он.
   - К Кеше Турханову. Он даст знать, когда Анданов вновь появится в тайге.
   16
   Окно зимовья светится тусклым желтым светом. Над деревьями догорает день.
Придерживая одностволку, я осторожно подхожу к окну. Кеша прав - он здесь.
   Помощник Комаровского принес утром записку. Корявым почерком Кеша  вывел:
"Анданов ружьишко брал, подался в Лиственничную падь Полунинским трактом".
   Теперь нас двое в тайге, в тридцати километрах от Колодина. Я  знал,  что
Анданов выедет в  тайгу  Полунинским  трактом.  Даже  если  деньги  не  были
причиной убийства, он -  такова  уж  психология  преступников  -  не  станет
отказываться от "добычи". Половину суммы Анданову пришлось подбросить, чтобы
навести следствие на ложный путь. Остальные деньги он наверняка припрятал.
   Он мог сделать это только близ тракта, когда  мчался  в  Полунине.  Брать
деньги с собой было бы
   рискованно.
   Нас двое в тайге. Это мне и нужно. Я должен  дать  понять  Анданову,  что
многое знаю о ночном убийстве. Для Анданова на карту поставлено все. Если он
решит, что его карта бита, то, не задумываясь, пойдет и на второе  убийство,
чтобы скрыться в бескрайней тайге. Тут-то он выдаст себя,  и  я  должен  его
взять.
   Это глупо и опасно, я знаю. Но что делать? Вот только не оплошать бы!
   Стволы лиственниц, еще недавно отливавшие медью, слились  в  одну  темную
неразличимую массу. В окно зимовья видно: Анданов склонил над столом крупную
лысеющую голову.  Листает  кредитки.  Рядом,  на  столе,  солдатиками  стоят
патроны... Я немного опоздал. Мне бы взять его с поличным у тайничка!
   Анданов резко поднимает  голову.  Заметил.  Я  рывком  распахиваю  дверь.
Сердце бьется неровными толчками. Не дрейфь, лейтенант.
   - Какая встреча, - говорит Анданов и, усмехаясь,  помешивает  кочергой  в
печурке. - Садитесь, гостем будете.
   Он совсем не похож на того Анданова, с которым я встречался в городе. Там
он был смиренным почтарем.  Тайга  распрямила  его.  Глаза  блестят  угрюмым
блеском, рубаха, обтягивающая плечи, подчеркивает их ширину и мощь.  Впервые
в голову приходит мысль, что орешек может прийтись не по зубам.
   - Тоже решили поохотиться? - спрашивает он.
   - Вроде того.
   - С больной рукой?
   - Они так жгутся, эти глушители.
   В зимовье жарко, трещит огонь в печурке, пахнет "медовым руном". Анданов,
изредка поглядывая на меня, набивает гильзу. Сыплет из  полотняного  мешочка
картечь. Свинцовые шарики со стуком падают на стол. Два десятка  темно-серых
шариков. И в каждом, может быть, заключена смерть.
   Да, я опрометчиво бросился вслед за "почтмейстером", понадеявшись  только
на свои силы. Тут нужна целая группа... Но если бы он догадался,  что  я  не
один, то вся затея пошла бы прахом.
   Была не была...
   - Слышал, вы закончили дело, лейтенант. Рад  за  вас.  Больше  не  будете
докучать вопросами?
   Он уверен в себе. Знает, что  у  нас  на  руках  ничего  нет.  Но  пальцы
все-таки выдают волнение. Сильные,  поросшие  темными  волосами  пальцы.  Он
сдавливает гильзу так, что картон трескается,  и  порох  сыплется  на  стол.
Мертвая хватка. Плохо, если такие пальцы нащупают горло или сожмут  наборную
рукоять ножа.
   "Кто ты? - думаю я. - Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на  мотоцикле,
как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть  на  много  ходов  вперед.  Где,
когда ты столкнулся с  Осеевым?  Как  возникла  вражда,  вызвавшая  страшный
исход? Прошлое, судя по документам, у тебя самое заурядное..."
   Мы сидим в тесной зимовьющке, как добрые друзья.
   - Знаете, Анданов, я впервые распутал сложное дело.
   Он молчит. Главное для меня - не оступиться ни в одном слове.
   - Путевой обходчик помог. Он стоял у другого вагона и все видел.
   - Не совсем понимаю вас.
   Лицо у него по-прежнему непроницаемое. Длинное, темное лицо, как маска.
   - И еще Савкина яма, где лежал ИЖ. Сохранились  следы,  которые  вели  от
разъезда к яме. В общем мотоциклетный бросок не совсем удался.  Не  обошлось
без свидетелей.
   Анданов наклоняется и помешивает палкой уголья. Так вот что жарко  горело
в печурке, когда я вошел! Он успел избавиться от денег.
   - Вы что-то непонятное рассказываете, - говорит Анданов.  -  Пойду  лучше
дровец принесу.
   Сгибаясь, чтобы не задеть бревенчатый потолок, он выходит на разведку. Не
привел ли я кого-нибудь? Возвращается успокоенный.
   - Любопытно все-таки, что мы встретились. Он разглядывает меня  с  высоты
своего роста. Бицепсы перекатываются под кожей. Гантелями небось занимается.
   - Однако я в засадку собираюсь, на солонцы. Вы со мной?
   - Уж куда вы, туда и я.
   Мы выходим в темноту. Ружье висит у него на плече. Я  стараюсь  держаться
поближе к Анданову, чтобы он не успел вскинуть свою "тулку". Близок финал.
   Он молчит. Я иду следом почти вплотную. Темнота густая и вязкая.
   Говор реки становится громче. Мы выходим к Черемшанке. Здесь река  широка
и бурлива. Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На месте Анданова  я
бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы.
   И все же Анданов застает меня врасплох.  Он  неожиданно  останавливается,
делает ловкий нырок, выворачивается, и от мощного броска через спину я  лечу
в Черемшанку.
   Шлепаюсь на мокрые камни: боль пронизывает тело. Но я  тут  же  заставляю
себя вскочить и броситься в сторону. Сверху бьет огонь. Картечь рвет  воздух
над ухом. Все-таки успел отскочить! Я издаю громкий протяжный стон,  хриплю.
Прислушиваюсь:
   не щелкнет  ли  экстрактор,  извлекая  гильзу?  Но  Анданов  решает,  что
выстрела дуплетом достаточно.
   Приникаю к камням,  втискиваюсь  в  воду.  Мое  ружье  отлетело  куда-то.
Осторожно пытаюсь достать пистолет. Рука вялая, непослушная.
   Анданов прыгает - я прямо на меня. У меня  неплохой  удар  левой.  Плотно
забинтованный кулак обрушился бы на него, как кувалда, но я прижат к  камням
и не могу замахнуться. В борьбе у  него  все  преимущества:  десять  пальцев
против пяти.
   Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я  борюсь,  не
думая уже о боксе. Только одно - жажда  жить.  Инстинкт  самосохранения.  Он
клокочет в нас обоих.
   Бью головой, он скатывается. Мне удается привстать. Теперь я могу достать
его правой.
   Он  отклоняется  и  перехватывает  руку.  Попадаюсь  на  прием.  В  плече
раздается  хруст,   боль   пронизывает   тело.   Правая   рука   висит   как
парализованная, а забинтованной левой я не могу  достать  пистолет.  Анданов
знает это и не спешит, переводит хриплое дыхание.  Он  немолод,  и  его  уже
изрядно утомила эта борьба.
   Мы стоим в темноте  друг  перед  другом.  Эту  секундную  передышку  надо
использовать. Бью левой, свингом. Кажется,  не  промахнулся.  Он  не  ожидал
этого. Голова его глухо стукается о камни.
   Я зубами разматываю бинт и, высвободив пальцы  обожженной  руки;  включаю
фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами. Я приподнимаю
ему голову: не захлебнулся бы!

   Анданов, камни, торчащий из воды приклад  -  все  это  начинает  плясать,
кружиться в свете фонарика. Продержаться еще немного! Анданов скоро придет в
себя, и я уже не смогу справиться с ним. Достаю пистолет и стреляю в воздух.
Отдача выбивает пистолет из ослабевшей руки, он падает в воду.
   Но неподалеку, в темном лесу, раздается ответный выстрел  из  охотничьего
ружья.
   17
   - Мальчишка! Романов начитался! - говорит Помилуйко, поправляя одеяло  на
моей кровати.
   Но в голосе не  чувствуется  осуждения.  Он  отводит  глаза.  Шея  майора
багровеет. Если бы я рассказал в управлении, как  покраснел  Помилуйко,  это
вызвало бы сенсацию. Но я не буду рассказывать. К чему?
   - Да, братец,  как  оно  обернулось,  дело...  Тики-так!  Ну,  ты  бойкий
оказался малый. Бойкий... Если б не вышла твоя авантюра, ох, и досталось  бы
мне!
   Ему! А мне что досталось бы, окажись Анданов победителем?
   Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют  по  туманному
лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей.  Всего  лишь  несколько  дней
назад я, проснувшись в этом номере, раздумывал над  тем,  удастся  ли  найти
человека, которому принадлежит "роммелевский" кинжал.
   - А вдруг бы он тюкнул тебя? -  спрашивает  Помилуйко,  стараясь  придать
голосу начальственную строгость. - Хорошо, что Кеша Турханов выручил!..
   Кеша не внял  моей  просьбе,  отправился  следом  в  Лиственничную  падь.
Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Тихий  колодинский
капитан!
   - А вообще-то бригада выполнила задачу, - говорит Помилуйко.  -  Несмотря
на отдельные ошибки.
   Я молча смотрю на него.
   - А знаешь ли ты, Павел, кого мы... кого ты взял?
   Он извлекает из пухлой папки стопку листов.
   - Познакомься. Передаю дело в высокие инстанции.
   Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.
   - Сознался как на духу. А что ему оставалось?
   Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу  удается
представить картину преступлений, совершенных человеком, которого в Колодине
знали под фамилией Анданов.
   Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона.  Настороженный,  с  головой,
вдвинутой в плечи, он весь в ожидании... Постукивают колеса.  Скоро  разъезд
Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.
   Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии  с  планом.  Анданов
растворяет  в  стакане  четыре  таблетки  нембутала.  "Пей!  Станет  легче!"
Беспомощная, привыкшая  подчиняться  беспрекословно,  она  выпивает  стакан.
Через десять минут кре