т  уж
хочешь не хочешь - поверишь.
     - Бежи скорее к Пахе-рыбнадзору! Тот иуда избу пропивает.
     И вот заклубилась, задымилась пыль  под  ногами,  застучали,  захлопали
ворота и двери. Паха в одном конце деревни, Петр Житов в другом... В сельпо,
в ларек заскочила, к Филе-петуху наведалась - тоже не последний пьяница. Всю
деревню прочесала, как собака по следу за зверем шла.
     Отыскала у Евсея Мошкина - за "бомбой" сидят.
     - А-а, что я тебе говорил? Что?  -  Егорша  закричал,  заулюлюкал,  как
будто только ее прихода и ждал. - Говорил, что сама приползет?  Вот  тебе  и
дом не горит, не тонет. Все шкуры, все святоши, покуда огонек  не  лизнет  в
одно место!.. Думаешь, из-за чего она пришлепала? Из-за дома  главного?  Как
бы не так! Из-за того, в котором живет. Из-за того, что я малость жилплощадь
у ей подсократил...
     Лиза молчала. Бесполезно взывать к Егорше, когда он вот  так  беснуется
(она это знала по прошлому), - дай выкричаться, дай выпустить из себя зверя.
И  тогда  делай  с  ним  что  хочешь,  голыми  руками  бери  -  как  голубь,
смирнехонек.
     - Егорий... Лизавета Ивановна...
     - Цыц! - заорал Егорша на пьяного старика и  опять  начал  звереть,  на
глазах обрастать шерстью.
     И Лиза, как слепой котенок,  тыкалась  своими  глазами  ему  в  мутные,
пьяные глаза, в обвисшие - мешочками - щеки,  в  опавший  полусгнивший  рот,
чтобы найти лазейку к его сердцу - ведь есть же у него сердце, не сгнило  же
напрочь! - и Егорша, как всегда, как раньше, как в те  далекие  годы,  когда
она соломкой стлалась перед ним, когда при одном погляде его  тонула  в  его
синих нахальных глазах, разгадал ее.
     - Ну че, че зеленые кругляши вылупила? Не  ожидала?  Дурачки,  думаешь,
кругом? "Я ведь вон как тебя встретила... на постой к себе приглашала..."  Я
покажу тебе постой в собственном доме! Я покажу, как  хозяина  законного  по
всяким конурам держать! Я докажу... Имею... Закон есть...
     Надо бы плюнуть в бесстыжую рожу, надо бы возненавидеть на  всю  жизнь,
до конца дней своих, а у нее жалость, непрошеная жалость вдруг подступила  к
сердцу, и она поняла, почему так лютует над ней Егорша. Не  от  силы  своей,
нет. А от слабости, от неприкаянности и загубленности своей  жизни,  оттого,
что никому-то он тут, в Пекашине, больше не нужен. Но бес, бес дернул ее  за
язык:
     - Ты меня-то казни как хошь, топчи, да зачем деда-то  мертвого  казнить
дважды?
     И этими словами она погубила все.
     Сам сатана, сам дьявол вселился в Егоршу. И он просто завизжал, затопал
ногами. И она больше не могла выговорить ни единого слова.
     Как распятая, как пригвожденная стояла у  дверного  косяка.  Нахлынуло,
накатило прошлое - отбросило на двадцать лет назад. Вот так же было тогда, в
тот роковой вечер, вот так же кричал тогда и бесновался  Егорша,  перед  тем
как исчезнуть из Пекашина, навсегда уйти из ее жизни.

        "3 "

     Михаила дома не было, иначе  у  нее  хватило  бы  духу,  преступила  бы
запретную черту, потому, что не со своей докукой - ставровский дом на  карту
поставлен; Петра она сама проводила на пожар, чтобы отвести беду от  Михаила
(того, по словам Фили, чуть ли не судить собираются  -  будто  бы  на  пожар
ехать отказался); на Григория  валить  такую  ношу  -  своими  руками  убить
человека...
     Что делать? С кем посоветоваться?
     Побежала все к той же Анфисе Петровне - кто лучше ее рассудит?
     - В сельсовет надо, - сказала Анфиса Петровна, ни минуты не раздумывая.
     - Да я уж тоже было так подумала... - вздохнула Лиза.
     - Ну дак чего ждешь? Чего сидишь?.. А-а, вот у тебя что на уме!  Родной
внук, думаешь. Думаешь, как же это я против родного-то внука  войной  пойду?
Не беспокойся. Его еще дедко дома лишил. Знал, что за ягодка растет... Да ты
что, дуреха, - закричала уже на нее Анфиса Петровна, - какие тут могут  быть
вздохи да охи? Для того Степан Андреянович полжизни на  дом  положил,  чтобы
его по ветру пускали да пропивали? Ты подумала об этом-то, нет?
     Председатель сельсовета был у них новый, хороший мужик из приезжих,  не
то что Суса-балалайка. Все честь по чести выслушал, выспросил, но под  конец
сказал то, чего она больше всего боялась: в суд надо подавать. По суду такие
дела решаются.
     Нет, нет, нет, замотала головой Лиза. В суд на Егоршу? На родного внука
Степана Андреяновича? На человека, которому она  свою  девичью  красу,  свою
молодость отдала? Ни за что на свете!
     Побежала еще раз к Пахе-рыбнадзору.
     Паха Баландин все деревни окрест в страхе держал. Издали такой закон  -
половина  штрафных  денег  рыбнадзору.  А  штрафы  какие:  за   одну   семгу
восемьдесят рублей, за харьюса пять рублей, за сига десять. Вот он и лютует,
вот он и сыплет штрафы направо и налево: за  один  выход  на  Пинегу  двести
рублей в карман кладет.
     В прошлом году мужики припугнули ружьем: стой, коли жить не надоело! Не
дрогнул. "Вихрь" свой с кованым носом разогнал - вдребезги  разнес  лодку  у
мужиков, те едва и спаслись.
     И вот к такому-то человеку, а лучше сказать нечеловеку, Лиза второй раз
сегодня торила дорогу - давеча в усмерть упился, лыка не вязал.
     -  Где  у  тебя  хозяин-то?  На  порядках  ли?  -  спросила   у   жены,
развешивавшей у крыльца белье.
     - В сарае.
     В сутемени сарая Лиза только по лысине и угадала: утонул,  запутался  в
сетях. Как паук.
     - Ну, Павел Матвеевич, и богатства у  тебя.  Хоть  бы  мне  одну  сетку
продал.
     - Марш с государственного объекта! Вход посторонним запрещен!
     - Да не реви больно-то, я не жена, чтобы реветь-то. Откуда  мне  знать,
что у тебя и сараи государственные?
     Так вот со злой собакой разговаривать надо. Без страха.
     Паха все же вытолкал ее  из  сарая,  захлопнул  дверь,  прикрыл  собой.
Маленький, брюхатый, ножонки в  спортивных  объехавших  штанишках  кривые  -
непонятно, почему все и боятся его. И только когда встретилась с  глазами  -
два ружья на тебя наставлены - поняла.
     - Вопросы? - опять  гаркнул  Паха.  Коротко,  по-военному  -  разучился
по-человечески-то говорить.
     - А вопрос один: зачем в чужой дом вором лезешь?
     - Дальше!
     - А дальше вот что тебе скажу, Павел Матвеевич, - у меня  бумага  есть.
Сам татя мне дом перед смертью из рук в руки передал.
     - Все? - Паха сплюнул. - Теперь слушай сюда, что я буду говорить. Пункт
первый: за вора привлеку к ответственности,  поскоко  оскорбление  личности.
Понятно тебе? Пункт второй: заткнись! Поскоко бумага твоя липовая.
     - Липовая? Это завещанье-то липовое? Да ты обалдел?
     - А я заявляю: липовое! - сквозь зубы процедил Паха. - А доказательства
найдешь у себя дома в зыбке. Есть еще вопросы к суду?
     Не было, не было у нее больше вопросов. Паха заткнул ей рот, сказал то,
чего она больше всего боялась, о чем сама не раз про себя подумала.
     Дети, дети у тебя чужие! Дети не ставровской крови - вот о  чем  сказал
ей Паха. А раз дети чужие, какая цена твоему завещанью? Старик-то  для  чего
оставил тебе свой дом? Чтобы ты чужих детей разводила?..
     Отогнали, видно, пожары от Пекашина, на той стороне Пинеги  впервые  за
последние дни проглянул  песчаный  берег,  ребятишки  высыпали  на  вечернюю
улицу... А ей как из дыма выбраться? ЕЙ что делать?
     Дома ее ждал еще один удар - Нюрка Яковлева  со  своим  Борькой  в  дом
вломилась. Силой, без спроса заняла нижнюю половину передка.

        ^TГЛАВА ПЯТАЯ^U

        "1 "

     Лыско целыми днями, целыми сутками лежал вразвалку в заулке, пинком  не
оторвешь от земли, а тут, на Марьюше, будто подменили пса, будто живой водой
спрыснули: весь день в бегах, весь день в рысканье по кустам, по лывам.
     Но только ли Лыско ожил на сенокосе? А хозяин?
     Сутки, всего сутки пробыл Михаил в деревне, а душу и нервы  вымотал  за
год. Сперва причитания жены- то не сделано, это не сделано,  хоть  работницу
для нее заводи, - потом эта новая схватка с Таборским и  его  шайкой,  потом
Егорша...
     Сукин сын, мало того что из-за  него  всю  ночь  не  спали,  решил  еще
заявиться  самолично.  Под  парами,  конечно:  всегда  и  раньше  в  бутылке
храбрости искал. Подошел - он, Михаил, как раз собирался ехать на Марьюшу, -
руку кверху, глаз вприжмур, как будто вчера только и расстались:
     - Помнят здесь еще друзей молодости? Не забыли?
     - Молодость помним, -  с  ходу,  ни  секунды  не  задумываясь,  ответил
Михаил, - и друзей помним, но только не подлецов!
     А как еще с ним разговаривать? На что он  рассчитывает?  Может,  думал,
под руки его да за стол?
     Потом, водой вышли все нервы и психи в первый же день, а  потом  в  раж
вошел - про все забыл, даже про больную руку. Просто осатанел - часами махал
косой без передыху. И мнение о себе такое разыгралось, на такие высоты  себя
подымал, что дух захватывало.
     И вот раз смотрел, смотрел вокруг - с кем бы помериться силенкой,  кого
бы на соревнование вызвать? Один на лугу, никого  вокруг,  кроме  кустов  да
старого Миролюба, лениво помахивающего хвостом, и до чего додумался?  Солнце
вызвал... Давай, мол: кто кого?
     Ну и жали, ну и робили! Солнце  калит,  жарит  двадцать  один  час  без
передыху - и он: три-четыре часа вздремнет, а все остальное  время  -  коса,
грабли, вилы.

        "2 "

     Боль в руке началась ночью. Проснулся - огнем горит левая кисть.
     Он вышел из избушки на волю. Всходило солнце. Лыско хрустел  костями  в
кустах - должно быть, поймал зайчонка или утенка.
     Михаил развязал обтрепавшийся, посеревший от грязи бинт  и  поморщился:
закраснела, распухла ладонь, как колодка. Подумал, чем бы смазать, и  ничего
не придумал. Сроду не знал никаких лекарств, все порезы, все порубы заживали
сами собой, как на собаке.
     Все же он сделал примочку из холодного  чая,  оставшегося  с  вечера  в
чайнике, покурил и пошел косить: росы почти не было, но все-таки  с  раннего
утра косить легче, то крайней мере, не так жарко.
     За работой боль утихла, да и некогда было о ней раздумывай, а пришел  к
избе перекусить - и опять огонь в руке.
     В обед он почти ничего не  ел,  только  все  нажимал  на  чай,  полтора
чайника выпил. Но что его особенно расстроило - не мог курить. А это  верный
признак того, что у него температура.
     Еще работал полдня и назавтра полдня работал, потому что травы навалено
было гектара три - как не прибрать, прежде чем отправляться домой?  А  вдруг
зарядят дожди?
     Не удалось прибрать. К полудню у него начало двоиться в глазах  солнце,
а потом уж и совсем чертовщина: черные колеса закатались перед глазами...
     Собрав последние силы,  Михаил  отвязал  с  привязи  Миролюба  -  иначе
пропадет конь - и на большую дорогу.
     Как продирался через кусты, через  кочкарник,  как  лежал  у  дороги  в
ожидании попутной машины - помнил, и помнил, как в районную больницу входил,
а дальше что было, надо у людей спрашивать.
     После операции Евгений Александрович  Хоханов,  главный  врач  районной
больницы, сказал:
     - Ну, Пряслин, моли бога за тех, кто тебя так  выковал.  Другой  бы  на
твоем месте пошел ко дну. А уж насчет того, что без  руки  остался  бы,  это
точно.

        "3 "

     Недолго, неполную неделю томился Михаил в больнице, а с чем сравнить то
чувство радости, которое хватило  его,  когда  за  ним  захлопнулись  ворота
больничной ограды?
     Все вновь, все заново: земля, воздух, синь  небесная  над  головой.  На
райцентровские мостки ступил - вприпляс. Но стой: больная рука! Такой  вдруг
болью опалило, что он закусил губу.
     В нижнем конце райцентра Михаилу не доводилось бывать лет десять, а  то
и больше, и он теперь с изумлением и любопытством  школьника  вглядывался  в
новые улицы, в новые дома и магазины.
     Разбухла, разрослась районная столица, уже в поля залезла,  уже  сосняк
на задворках под себя подмяла, и все ей места мало - за.  ручей  шагнула.  А
ведь он, Михаил,  помнил  ее  еще  деревней  -  с  амбарами,  с  гумнами,  с
изгородями жердяными, пряслами.
     После войны райцентр стал набирать силу. Мужиков собралось  людно  -  в
первую очередь укрепить руководящие кадры районного звена! - а жить где? Вот
они и начали по вечерам да по  утрам  топориком  поигрывать,  благо  перышко
конторское не очень-то выматывало за день. И было дико в те годы видеть: как
грибы растут новые дома  в  райцентре  и  хиреют,  пустеют  с  каждым  годом
деревни.
     Самое  видное  здание  в   райцентре,   конечно,   райком.   Просторный
двухэтажный домина кирпичной кладки, или, как  теперь  принято  говорить,  в
каменном исполнении (на веки вечные поставлен!), и  внутри  нарядно,  как  в
храме: пол из цветной плитки, стены расписные, зеркала -  с  ног  до  головы
видишь себя...
     Кабинет Константина Тюряпина на первом  этаже  был  закрыт,  и  Михаил,
пожав плечами, пошел наверх.
     - Здравствуй, здравствуй, товарищ Пряслин!
     Северьян Матвеевич, инструктор райкома, сбегал с лестницы. Как  всегда,
чистенький, вежливенький, сладкоречивый, очень похожий на юркого  воробья  и
своей проворностью, и своим острым личиком с черными бегающими глазками.
     Михаил пожал протянутую руку.
     - Слышал, слышал про твои дела. - Северьян Матвеевич  участливо  кивнул
на больную руку. - С каким вопросом пожаловал?
     - Да не знаю. В больнице сказали, чтобы к Тюря-пину зашел.
     - К Константину Васильевичу? На партактиве он, парень. Партактив у  нас
сегодня работает. Первый вопрос обсудили - заготовка кормов, сейчас к борьбе
с алкоголем перешли. Советовал бы заглянуть в ожидании.

        ^TГЛАВА ШЕСТАЯ^U

        "1 "

     Вот это  да!  -  мысленно  ахнул  Михаил,  когда  вслед  за  Северьяном
Матвеевичем вошел в зал.
     Окна во всю стену, от пола  до  потолка,  хоть  на  лошади  въезжай,  с
занавесями белыми, шелковыми - как  паруса,  натянуты  ветром,  -  люстры  с
хрустальными подвесами, красная ковровая дорожка через весь зал,  от  дверей
до сцены, сиденья мягкие... Его в Москве  как-то  сват  затянул  к  себе  на
заседанье - куда там до этого зала!
     А вот насчет бумажного бормотанья... Как зачалась у них эта канитель  в
районе после Подрезова, так и по сю пору продолжается.
     Выходил  на  трибуну  начальник  сельхозтехники,  выходила  молоденькая
совхозная доярка, выходил главный инженер леспромхоза  -  все  первым  делом
вынимали бумажку.
     Михаил  немного   оживился,   когда   слово   предоставили   начальнику
стройколонны Хвиюзову. Хвиюзовские  гвардейцы  по  части  пьянки  давно  уже
первенство по району держат, да и сам Хвиюзов выпить не дурак.  Две  бутылки
опростает - только во вкус войдет, только голос прорежется - страсть  мастер
анекдоты наворачивать.
     Нет, и Хвиюзов не обрадовал. Подменили мужика. Отчитал что положено - и
с колокольни долой. Даже на людей забыл взглянуть.
     Сосед у Михаила, знакомый шофер с  Шайволы,  дремал,  уронив  на  грудь
большую голову с подопрелым волосом. Другие вокруг тоже водили  отяжелевшими
головами. И ничего удивительного в том  не  было.  Бумажная  бормотуха  кого
угодно в сон вгонит, а тем более работягу, который, может, чтобы попасть  на
это совещание с Дальнего покоса или лесопункта,  всю  ночь  не  спал.  Да  и
вообще - кто это сказал, что у заседателей легкая жизнь?
     Михаила в конце концов тоже укачало.
     Очнулся он от толчка соседа:
     - Вставай, начальство твое на трибуну  лезет.  Точно,  Антон  Таборский
взбегал на сцену. Поначалу, как все,  надел  очки,  развернул  бумажку,  дал
запев:
     -  Товарищи,  обсуждаемое  постановление  -  это   документ   огромного
исторического значения, новое проявление заботы... новый вклад...
     В общем, не придерешься - не вышел из установленной борозды, сказал все
нужные слова, а потом бумажку в сторону, бах:
     - Для русского Ивана это постановление,  скажем  прямо,  самое  трудное
постановление изо всех постановлений, какие были  и  какие  еще  будут,  под
корень режет...
     Смех, хохот, топот. Даже в  президиуме  заулыбались  -  белой  подковой
просиял зубастый рот на смуглом лице первого секретаря.
     -  А  чего  смеяться-то,  дорогие  товарищи?  -  Таборский   прикинулся
дурачком: великий мастер по части прикидона. - Плакать надо.  Ведь  кабы  мы
как люди пили, кто бы нам чего сказал? А то ведь  мы  все  наповал,  все  до
схватки с землей...
     Опять смех и хохот.
     - Давай  по  существу,  товарищ  Таборский,  -  мягко  поправил  первый
секретарь.
     Таборский секунды не задумывался - всегда слово на языке:
     - А по существу, Григорий Мартынович, все в докладе райкома сказано.  А
наше дело известно - выполняй. Ставь первым  делом  ограничитель  у  себя  в
горле да мобилизуй массы.
     Тут уж не смех, одобрительный гул прошел по залу  -  всем  понравилось,
что Таборский не отделяет себя от других, не корчит из себя трезвенника.
     - Ну а в части конкретных предложений, товарищи,  -  Таборский  поискал
кого-то глазами в зале, -  то  я  целиком  и  полностью  согласен  с  Марьей
Федоровной, нашей заслуженной  учительницей  РСФСР.  Замечательно,  в  самую
точку сказала Марья Федоровна: одной силой бутылку не  сокрушишь.  Она  сама
кого хошь  с  ног  валит.  Надо,  понимаете  ли,  культуру  двинуть  на  эту
зеленоглазую стерву. Да по всему фронту. А то у нас что получается? Пекашино
взять, к примеру. Клуб новый построили - спасибо, а про  самодеятельность  и
забыли. Вот наши мужики, понимаете, и  прутся  к  Петру  Житову  в  ресторан
"Улыбка", чтобы свою самодеятельность развернуть...
     Таборского проводили с трибуны аплодисментами. И, честное слово, будь у
Михаила рука здоровая, он бы тоже ударил  в  ладоши.  Прохвост,  сукин  сын,
жулик из жуликов, а вышел на трибуну - и свежим ветром дохнуло.

        "2 "

     С Костей Тюряпиным Михаила свела жизнь еще в сорок  четвертом  году  на
сплаве - тогда под Выхте-мой они до самой ледяной шуги бродили с  баграми  в
Пинеге,  приказ  родины  выполняли:  всю,  до  последнего  бревна  древесину
пропихать  через  выхтемские  мели.  И   попервости   после   войны,   когда
сталкивались в райцентре, всегда вспоминали те дни. Да и вообще  им  было  о
чем поговорить: у  обоих  отцы  на  войне  убиты,  обоим  семьи  многодетные
пришлось вытаскивать на своем  горбу.  А  потом  начались  кукурузные  дела,
Михаила с треском, с пропечаткой  в  районке  и  областной  газете  сняли  с
бригадиров, и Тюряпин замкнул свои уста: кивать при встрече  кивал,  а  звук
пропал начисто.
     И вот сейчас,  попыхивая  папироской  в  шумном,  переполненном  людьми
вестибюле - весь зал сюда высыпал,  -  Михаил  припомнил  все  это  и  вдруг
подумал: а может, не ходить? Может, дать поворот на сто восемьдесят градусов
- и будьте-нате? В случае чего всегда можно отбрехаться:  забыл,  болен,  на
автобус торопился. Да и вообще с каких это пор у Тюряпина дела к нему?
     Пошел. Терпеть не мог трусов.
     - Заходи, заходи, товарищ Пряслин, - встретил его Тюряпин и  кивнул  на
стул у дверей. - Присаживайся.
     Михаил сел.
     Тюряпин, не глядя на  него,  зашелестел  бумажками.  Ручищи  большущие,
суковатые, сразу видно, что не от карандашика жить начал, плечи в  развороте
на метр, а вот головка какой была, такой и осталась - малюсенькая,  с  рыжим
хохолком, и Михаил невольно скосил глаз на вешалку в углу возле дверей,  где
висела шляпа: какой же, интересно, он размер носит?
     Тюряпин прокашлялся.
     - С тобой, товарищ Пряслин, первый собирался потолковать, да у Григория
Мартыновича сегодня, вишь, народ, руководители производства...
     Михаил ждал. Второй  раз  называл  его  Тюряпин  товарищем,  а  это  не
предвещало ничего хорошего.
     Так оно и оказалось.
     - Претензии к тебе, товарищ Пряслин. И очень  серьезные  претензии.  По
части производственной дисциплины...  -  Тут  Тюряпин  поднял  наконец  свои
глаза. - Работать людям мешаешь...
     - Это кому м