ь тебя своей стряпней.  Ее сын Антуан,  которому едва
минуло восемнадцать лет,  тоже в России.  Он служит в 28-м пехотном полку.
Аннет  просит  тебя  присмотреть  за  мальчиком.   У  нее,  кажется,  свои
представления о России и войне.


     17. Жак Шасс - Леблану

     Письмо ваше ожидало меня в Москве.  Курьеры делают чудеса,  хотя иным
из  них  это  стоит жизни:  казаки не  раз перехватывали почту.  В  Москву
вернулся я после визита к...  императору. Чего не породит водоворот войны!
Здесь появился человек,  выдающий себя за Наполеона. Он цитирует Шекспира,
освобождает рабов и говорит языком карточного шулера.  Впрочем,  положение
армии таково, что мой доклад не слишком заинтересовал Бертье и принца.
     Имя Пирра навело меня на мысли о некоторых других событиях древности.
К  тому располагают и  прекрасные книги из  библиотеки графа Апраксина,  в
чьем доме мы живем.  Его удалось отстоять от пожара,  спалившего две трети
Москвы.  Этой библиотеке вы  бы  позавидовали.  Боюсь,  что мне не удастся
выполнить желание моего  сына,  но  вам  я  обещаю  несколько великолепных
томов.  Это не будет ни воровством,  ни грабежом.  Напротив, таким образом
будут спасены ценности, которые в противном случае пошли бы нашим солдатам
на топку печей.
     Вот  что  прочел я  у  Геродота о  походе персидского царя  Камбиса в
Эфиопию:
     "Не успело войско пройти пятой части пути,  как уже истощились взятые
с  собой съестные припасы.  Вьючные животные были также забиты и  съедены.
Если бы Камбис,  заметив это,  одумался и повернул назад,  то, несмотря на
свою первую ошибку,  он  все-таки поступил бы  как  благоразумный человек.
Однако царь,  ни о чем не рассуждая,  шел все вперед и вперед.  Пока воины
находили еще съедобную траву и коренья,  они питались ими. Когда же пришли
в  песчаную пустыню,  то некоторые воины совершили страшное дело:  каждого
десятого они по жребию убивали и съедали".
     Должен сказать,  что это очень похоже на наш поход.  Людей мы пока не
пожираем, но, может быть, это еще впереди?
     Чтобы понять Россию, надо побывать в ней. Никакие описания и рассказы
здесь не  помогут.  Может быть,  об  этом народе сказал Петрарка:  там,  в
северной туманной стране,  родится племя, которому умирать не больно. Я не
считаю себя трусом,  но  мне страшно.  Это же  сказал в  разговоре со мной
герцог де Виченца. А в его мужестве никто еще не сомневался.
     Ваши  мысли  о  французской литературе  меня  позабавили.  С  грустью
признал я,  что  вы  во  многом правы.  Писатели наши  либо в  опале и  на
чужбине, либо пишут верноподданнический бред. Музы переселились в Германию
и в Англию.
     Меня беспокоит то, что вы пишете о моем брате. Я знаю Марка. Он может
теперь решиться на что-то гибельное и сумеет увлечь своих друзей.


     18. Николай Истомин - Сперанскому

     Любезный Михайло Михайлович!  Наконец имею возможность писать вам, не
опасаясь любопытных глаз.  О  великих  и  грозных  событиях,  коих  был  я
свидетель,  знаете вы от многих.  О счастье своем писал я вам прошлый раз.
Ныне поделиться хочу сомнениями,  тяжко мне на душе лежащими.  Дошел ли до
Нижнего слух о самозванце? Так вот, мне известно, кто есть сей самозванец,
именем Наполеона крестьянам нашим волю дарующий.  Поверите ли:  это  некто
поручик Глинский,  игрок и бретер,  но,  впрочем, добрый и весьма неглупый
малый.  Я  его  в  Петербурге знавал:  он  известному вам  Андрею Татищеву
близкий приятель был. Месяца за два до войны вынужден он был полк оставить
после  какой-то  неблаговидной истории.  Вины  его,  однако,  как  Татищев
уверяет, не было, а лишь стечение обстоятельств.
     Представьте же мое положение.  Я послан с  пакетом,  попадаю  в  руки
неизвестных, отведен к их главарю, коего ониї сїиїрїоїмї именуют. И вижу в
избе близ Волоколамска...  живого Наполеона. Не сразу понял я, что со мной
происходит.  Глинский  же меня сразу узнал.  Надо сказать,  что по причине
сходства он еще в пажеском корпусе прозвище Наполеон имел.
     Он выходит изменник отечеству.  Мой долг убить его аки пса,  не глядя
на  последствия для  себя.  Он  же  меня  сердечно обнимает,  велит подать
шампанского...
     Как я  его убью?  Да и  оружие у меня отобрано.  Но не то главное.  А
главное то, что этот дуэлянт эмансипацию крестьян, о чем я мечтал лишь, на
деле делает!  Под  именем деспота иноземного,  но  делает.  "А  как  иначе
возможно?" -  спросил он меня.  Я ему говорю: после войны, после победы...
Он смеется, да и я верю ли подлинно?
     Но  и  другое  понял  я:   для  Глинского  все  это  игра,   авантюра
неслыханная, которой он, может, всю жизнь ждал. Натура у него такая: игрок
до мозга костей!
     До  глубокой ночи мы  с  ним проговорили.  Наутро отдал он  мне пакет
нераспечатанный и велел своим людям на большую дорогу вывести и отпустить.
     Теперь сам я отчасти преступник,  ибо по начальству,  как положено, о
приключении не доложил.
     Думаю о  том днем и  ночью.  Каковы бы  ни были цели у  Глинского,  а
поступки  его  с  крестьянами благородны  и  могут  начало  великому  делу
положить.
     А  с  другой стороны посмотреть:  враг в Москве,  землю нашу топчет и
поганит.  Одна  ныне  цель  у  народа  русского -  лютого врага  разбить и
изгнать.  Помогает этому Глинского авантюра? Нет, конечно! Напротив, очень
помешать может,  распри и смуту породив.  Что будет с крестьянами, кои ему
поверили?..


     19. Николай Истомин - сестре

     Приготовься узнать дурную весть,  сестра. Андрей Татищев умер вчера у
меня на руках от ран,  полученных в сражении две недели назад.  Жил и умер
он как мужественный человек.  Ты знаешь,  и отец наш, и я лелеяли надежду,
что  он  породнится с  нами.  Казалось мне,  и  ты  была  к  нему склонна.
Коснеющими устами желал он тебе в жизни счастья...  Могилу его на сельском
кладбище запомнил я. Если будем живы, придем сюда...
     Враг оставил Москву.  Молвить -  сердце переворачивается: Москвы нет!
Есть огромное пепелище. Офицер, приятель мой, который через Москву проехал
и мне письмецо от Настеньки привез, поистине страшные вещи рассказывает.
     Но горе злодеям!  Оставив столицу, бросились французы навстречу армии
нашей и  получили тяжкий удар.  Ныне отступают враги,  бросая награбленное
добро и раненых своих!
     Пишу  я  тебе  из  гошпиталя.  Не  пугайся,  душа  моя,  рана у  меня
пустяшная,  а  в  гошпиталь попал я только по личному приказу светлейшего.
Довелось мне спасителя России увидеть!
     В гошпитале у меня общество отменное. Но притом думаю на днях сбежать
и своих догонять.  Представь себе - странный случай. Ехал я с донесением к
светлейшему и нос к носу столкнулся в сумерках с французами.  Им там вовсе
не  полагалось быть.  Вишь ты,  двое офицеров погулять засветло выехали да
заблудились и  в наше расположение попали.  Началась стрельба.  Тут-то я и
получил пулю в плечо,  но и сам одного француза с коня ссадил. Мой Федор и
солдат,  с нами бывший,  обоих скрутили и в лагерь доставили.  Донесение я
сдал,  и  в  штабной  комнате неладно мне  стало.  Князь  прикрикнул да  в
гошпиталь послал.
     Кого ж, думаешь, я на другой день там встретил? Того самого француза,
раненого! Может, моя пуля его и задела, а его - у меня через плечо прошла.
     Встреча спервоначалу мне не из приятных показалась:  убивец с жертвой
чуть не из одного котелка едят. Да притом оба мы и убивцы и жертвы. О том,
что они Москву пожгли и отечество наше как на кресте распяли, и не говорю.
     Врач мне сказал, что француз сей по особому указанию светлейшего сюда
доставлен.
     Лежим  рядом,  молчим.  Да  ведь  долго  не  умолчишь.  Разговорились
понемногу.  Оказалось, к тому же, что мы с ним однажды видели друг друга в
весьма необычных обстоятельствах,  о  чем не время рассказывать.  Я к нему
присмотрелся,  он ко мне.  Лицо открытое, смелое, шрам от сабельного удара
на  правой щеке.  Лоб высокий,  в  волосах седина пробивается.  Держится с
достоинством,  что  в  его  положении нелегко.  Говорит  всегда  спокойно,
раздумчиво.  Человек он  не  простой:  historiographe du quartier general,
chevalier de la Legion d'Honneur* за Смоленск.
     _______________
          * Историограф   генерального  штаба,  кавалер  ордена  Почетного
     легиона (фр.).

     Сколько я  от него узнал за неделю,  что мы вместе провели!  О  войне
откровенно сказал мне он в  том смысле,  что французам теперь дай бог ноги
унести.
     Я  его  спросил:  "Как  полагаете вы,  если бы  император был  жив  и
возглавлял армию, пошло бы дело в сей войне иначе?"
     Видно было, что он вопросом немало затруднен. Долго помолчав, ответил
он:  "Теперь думаю я,  что сам император был бы здесь бессилен.  Я не вижу
капитальных ошибок,  совершенных принцем,  коих император мог бы избежать.
Император не  остановился бы  в  Смоленске,  чего  и  Евгений  не  сделал.
Император взял бы Москву непременно,  и  Евгений взял.  Что до пожара,  то
подлинно знаю: ни император, ни кто другой этому помешать не могли бы".
     Не  перескажешь всех  разговоров  наших.  Испытывая  к  нему  доверие
искреннее и  расположение,  не  скрыл  я  от  него  и  своих чувств насчет
рабского состояния народа нашего. Он меня понял и чувства мои оценил.


     20. Из донесения Ростопчина

     ...Самозванец,   более   месяца  мутивший  западные  уезды   губернии
Московской,  более не  существует.  Как  мне  докладывают,  возмутились на
прошлой неделе противу него  крестьяне сельца Горюны Волоколамского уезда,
коих его приспешники неслыханным грабежам и насилиям подвергали.
     Окружив ночью дом, где самозванец квартиру имел, перебили они охрану,
а самого его хотели живым взять. Самозванец же, изрядной силой и ловкостью
отличаясь,  сквозь них пробился,  в одном исподнем белье в седло вскочил и
бегством спастись пытался. Юноша крестьянский, по имени Ефим Зубков, сумел
коню беглеца ноги косой подсечь.  При  падении самозванец расшибся сильно,
да и крестьяне его не помиловали.
     Труп в  неузнаваемом виде доставлен был в Волоколамск.  Никаких бумаг
на  нем не обнаружено.  Личность убитого опознать до сих пор не удалось и,
как  полагают  местные  власти  воинские,   едва  ли  удастся.  Мною  дано
разрешение на погребение тела сего неизвестного человека.


     21. Ольга Истомина - брату в армию

     Приехал г-н Корсаков и привез твое,  милый братец, письмо. У нас смог
он пробыть лишь один день.  Шутник он и балагур, маменьку очень рассказами
своими развлек,  а  мне с ним шутить тяжко.  Бедный,  бедный Андрюша!  Все
перечитываю его  единственное письмо из-под Смоленска и  плачу...  О  ране
своей пишешь ты  как о  пустяке.  Так ли?  Не могу тебе сказать,  как мы с
маменькой за  тебя  боимся,  как  господу молимся.  Ты  ведь  один у  нас.
Написала бы "береги себя", да знаю, что пользы от этих слов мало.
     Все имения по уезду заполнены родственниками, знакомыми и незнакомыми
из Москвы. Живут порой целыми семьями в одной горнице. Принимали всех, кто
просился,  не разбирали,  у нас живут Погожевы,  семь человек да дворня, и
еще две семьи,  ты их не знаешь.  Дети малые болеют, старушка одна на моих
руках  третьего дня  умерла.  Нянька  Матрена  тоже  на  прошлой неделе...
Страшно.  Но я  рада,  что дело есть,  весь день в  трудах и заботах.  Так
легче.
     О  французе твоем трудно мне  судить.  Как  думаю,  что его пуля тебя
ранила... Но тебе виднее, я ведь его не знаю. Может, он и хороший человек.
Ведь не  стали же  все французы негодяями.  Тоже ведь не  своей волей шли.
Раньше бы сказали:  волей узурпатора и деспота Бонапарта.  А теперь? Волей
вице-короля Евгения? Да неужто у этого вице-короля, о коем вчера еще никто
и слыхом не слыхал,  власть и сила такая?  Не верится. Но тогда чья же это
воля?
     Слышала я,  что M-r  Сперанский по указу государя из Нижнего в  Пермь
послан.  Будто он неуместные какие-то разговоры вел и  на него в Петербург
донесли.
     Напиши Настеньке, что я ее люблю и встречи с нетерпением жду.


     22. "Московские ведомости" в ноябре 1812 г.

     Из  Радзивиллова,  ноябрь  7.  В  австрийской  газете  под  названием
Oesterreichischer Beobachter,  ј  511,  под  статьей  из  Франции помещено
следующее:  "Граф  Дежан,  первый генерал-инспектор инженерного ведомства,
назначен быть  президентом военной  комиссии,  которая будет  судить  трех
бывших генералов Мале,  Лагори и  Гвидаля с прочими виновными.  Journal de
Paris  возвещает,  что  упомянутые бывшие генералы 23-го  числа  октября в
половине осьмого часа  утра  отважились на  разные насильственные поступки
против государственных чиновников, которых попечению в особенности вверена
всеобщая  безопасность в  Париже.  Через  три  четверти часа  после  того,
продолжает  упомянутый журнал,  бессмысленные те  люди  были  арестованы и
приведены в несостояние больше вредить:  а через два часа были уже в руках
полиции и все те, коих они обольстили к соучастию в их дерзости..."
     Хотя  по  сим  французским известиям,  сие  возмущение представляется
неважным, имевшим целию своею токмо грабеж и похищение казны, и почитается
прекращенным и  утихшим,  однако  ж  небезосновательные слухи  утверждают,
напротив,  что  дух  возмущения  в  Париже  день  ото  дня  усиливается  и
распространяется...


     23. Из мемуаров Талейрана

     Находясь в течение стольких лет в гуще его (Наполеона) планов и,  так
сказать,  в  самом  кратере его  политики,  я  был  свидетелем всего,  что
делалось и подготовлялось против него...

     ...Я знавал Мале в его лучшие времена.  Он был человек мужественный и
решительный,  но после любой встречи  с  ним  всегда  оставалось  какое-то
недоумение:  на  что намерен направить этот человек свою решительность?  В
1812 году ему было за пятьдесят лет. Он давно уже был в отставке, и притом
не  по  своей  воле.  Служа  в  наших  войсках в Италии,  он был обвинен в
злоупотреблениях,  и император,  всегда вершивший  скорый  (но  далеко  не
всегда правый) суд, уволил его в отставку.
     Самолюбие Мале  было жестоко уязвлено.  Никакого другого дела,  кроме
военного,  он  не знал,  семьи у  него,  насколько я  знаю,  не было.  Так
сказать, от нечего делать он оказался среди республиканских заговорщиков и
даже стал их главой,  так как им были нужны его военные познания. Выданный
одним из сообщников, Мале попал в тюрьму.
     После  этого он  стал  профессиональным заговорщиком.  Однако полиция
легко узнавала о его замыслах через шпионов,  которых подсаживали к нему в
камеру.  В  конце концов Мале был признан помешанным и  помещен в тюремную
больницу. Но безумие это было отмечено следами гениальности. Новый заговор
его  едва  не  удался.  Имея  в  начале выступления всего пять  или  шесть
человек,  Мале  за  несколько часов стал хозяином Парижа.  Только стечение
обстоятельств погубило его план.
     Второй  по  значению фигурой заговора был  Марк  Шасс,  тоже  имевший
богатое прошлое.  В  свое время он  был  близок к  Бабефу и  лишь случайно
избежал наказания.  Я впервые увидел его на суде,  и его мрачная решимость
произвела на  меня  и  на  всех  присутствующих большее  впечатление,  чем
актерская бравада  Мале.  Шасс  был  убежденным якобинцем самого  крайнего
толка, возможно, он сохранил верность идеям Бабефа.
     О  заговоре и  его  провале  узнал  я  хмурым  утром,  когда  ко  мне
неожиданно явился г-н  Леблан.  Он  был мой добрый знакомый в  первые годы
революции.  Потом пути наши разошлись;  я оказался за пределами Франции, а
он  -  в  якобинской фракции Конвента.  Когда я  вернулся,  мы встретились
вновь.  Во  многом мы  не  могли согласиться,  но  он  был  своеобразный и
остроумный человек,  и беседы с ним доставляли мне удовольствие.  С годами
разговоры наши все менее касались политики,  все более -  римской истории,
которой он был великий знаток. Из появления г-на Леблана в неурочный час и
его  встревоженного вида я  сделал вывод,  что  случилось нечто необычное.
Скоро все объяснилось:  он пришел просить моего заступничества за Шасса, с
семьей которого его связывали дружеские узы. Я знал, что брат Марка Шасса,
офицер  генерального  штаба,  был  в  каком-то  смысле  воспитанником г-на
Леблана. Этот офицер не вернулся из русского похода.
     Несмотря на свою опалу, я пытался ради Леблана спасти от смерти Марка
Шасса,  но  это  оказалось невозможным.  Я  видел  Леблана в  день,  когда
заговорщики были расстреляны.  Он был очень огорчен. Несколько отвлекся он
лишь, когда я заговорил с ним о его любимом предмете - книге о Таците, над
которой он тогда работал.  Книга эта теперь известна каждому образованному
человеку...


     24. Марк Шасс - брату

     Не знаю,  найдет ли тебя в снегах России это письмо,  которое обещает
переслать Леблан. Ведь правда, там уже снег?
     Через два часа я  умру.  В  последние годы мы с  тобой мало виделись,
малыш.  Мне даже трудно вызвать в памяти твое лицо. Все вижу восьмилетнего
кудрявого  мальчика,  которого  я  защищал  от  жестоких  сорванцов нашего
квартала...
     У  меня  немного путаются мысли,  дьявольски болит  голова,  разбитая
прикладом.  Ударил бравый французский солдат, верный потомству деспота или
негодяю Савари,  герцогу (!) Ровиго. Ты не представляешь, как хотелось мне
ткнуть этого полицейского герцога саблей или  чем другим острым в  толстое
брюхо, когда мы его схватили. Может быть, надо было это сделать. Все равно
один конец.
     Кому-то,  может, даже тебе, гибель моя покажется бессмысленной. Да, я
принял участие в деле,  цели которого во многом вовсе не разделял.  Умру я
вместе с людьми мужественными и верными. Но взгляды у нас разные.
     Что делать?  События складываются не так,  как нам угодно.  Я  не мог
больше молчать и  терпеть.  Здесь  же  была  возможность действовать.  Vae
victis*. Остается лишь надежда, что кровь наша оросит корни древа свободы.
     _______________
          * Горе побежденным (лат.).

     Малыш Жако!  Если тебе суждено вернуться из  России,  воспитай своего
сына  с  любовью к  свободе.  Прощай и  постарайся выбраться оттуда живым.
Живые все же нужнее Франции.


     25. Николай Истомин - сестре

     Завтра  выезжаю я  в  армию,  догонять дивизию свою.  Рана  оказалась
немного серьезнее, чем я полагал. Но теперь вполне здоров.
     Три  недели  провел  я  в  каждодневном общении  с  французом майором
Шассом.   Скажу  без  преувеличения:   многое  мне  яснее  стало  от  этих
разговоров.  Умный и  благородный человек в полном смысле слова.  Ты скоро
сама в  этом убедишься,  ибо...  письмо сие он тебе сам доставит.  Прошу я
тебя и  маменьку отнестись к нему ласково и приютить на время.  Разрешение
испросил  я  у  здешнего воинского начальника,  пленными ведающего.  Смело
сказать могу, что Шасс другом мне сделался, и одним из ближайших. Не вечна
война нынешняя и  вражда между народами нашими,  величайшими в Европе.  Не
должно и  о  том  забывать,  что Франция нам дорогу к  освобождению народа
показала.   Оставлять  его  здесь  никак  нельзя.   Человек  он  гордый  и
несговорчивый,  а плен,  душа моя,  дело нешуточное.  К тому ж зима,  пища
плохая, болезни кругом.
     Война,  как слышим повседневно,  крайнего ожесточения достигает,  так
что испанские ужасы перед тем бледнеют. Весь народ поднялся.
     Теперь о тревогах моих.  Три недели уже нет от Настеньки писем. Верно
знаю между тем,  что почта из Ярославля была. Знаешь ведь ты, что провел я
с нею как с женой моей ровно четверо суток всего. Не променяю я эти четыре
дня  на  четыре года жизни.  Но  была ли  она  так же,  как я,  счастлива?
Понимает ли, как люблю я ее?
     Брак наш без согласия матери ее заключен. Воля ее высочества для тещи
моей,  конечно,  закон,  но что внутри она чувствует?  Теща же,  как я  из
последнего письма Настенькиного понял, должна была к ней приехать.
     Но довольно!  Верю я  в жену мою и в любовь ее!  Хоть бы скорее война
кончилась. Буду тогда в отпус