волчки,  твои пробирки, твои электромагниты,  твои колбы,
твоя механическая лебедка.
     ЖОРЖ. Мы мечтали сделать из тебя блестящего инженера.
     ГАСТОН (фыркнув). Из меня?
     Г-ЖА РЕНО. Но больше  всего ты  любил книги  о путешествиях! Кстати, по
географии ты всегда шел первым в классе...
     ЖОРЖ. Уже в десять  лет ты мог  перечислить все департаменты в обратном
порядке.
     ГАСТОН.  В обратном... Правда, я потерял  память... Потом, в приюте,  я
пытался выучить их все заново... Но даже в обычном порядке  не получалось...
Оставим  в  покое  этот чемодан с сюрпризами. Боюсь, что  он нам не поможет.
Совсем не  таким я видел  себя  в  детстве.  (Закрывает  чемодан, бродит  по
комнате,  трогает различные предметы,  садится  по очереди во  все кресла. И
вдруг спрашивает.) А  был у  него друг, у этого  маленького мальчика? Другой
мальчик, который  никогда  с ним  не расставался и с которым  он обменивался
своими мыслями и марками?
     Г-ЖА РЕНО  (скороговоркой). Ну конечно, у тебя было много приятелей.  А
как же иначе -- ты же учился в коллеже!
     ГАСТОН. Да, но...  не приятели. А друг...  Вы  сами  видите,  я сначала
спросил не о женщинах, с которыми был близок, а о друге.
     Г-ЖА РЕНО (шокирована).  Но  ведь ты был  совсем  мальчиком, Жак, когда
тебя призвали!
     ГАСТОН (улыбаясь).  И  все-таки  я  вас и об  этом потом  спрошу...  Но
сначала я спросил вас о  друге,  мне гораздо, гораздо важнее  узнать у  вас,
какой у меня был друг.
     Г-ЖА РЕНО. Чудесно,  ты  можешь  всех  их  видеть на  фотографии, у нас
сохранился  групповой снимок вашего  класса.  Там есть  и те, с  которыми ты
гулял по вечерам...
     ГАСТОН. А тот,  с которым я предпочитал гулять,  которому я рассказывал
все?
     Г-ЖА  РЕНО (скороговоркой, искоса поглядывая  на  Жоржа).  Ты никому не
отдавал предпочтения.
     ГАСТОН (смотрит на нее).  Значит, у  вашего сына не было друга, А жаль.
То  есть, я хочу сказать, будет жаль, если выяснится, что я это я. По-моему,
когда человек  взрослеет, единственное и самое надежное для него утешение --
это увидеть отблеск своего детства в глазах какого-нибудь другого тогдашнего
мальчика. Жаль. Признаюсь вам даже, я надеялся, что именно воображаемый друг
детства вернет мне память, окажет мне эту вполне законную услугу.
     ЖОРЖ  (после   небольшого  колебания).  Ну  да...   у  тебя...  у  тебя
действительно был друг, и  ты его очень любил. И  ваша  дружба  продолжалась
вплоть до семнадцати лет... Мы умолчали об этом, слишком тяжело вспоминать.
     ГАСТОН. Он умер?
     ЖОРЖ. Нет-нет. Не умер, но вы разошлись, поссорились... навсегда.
     ГАСТОН.  Навсегда в семнадцать  лет?! (Пауза.) А  вы знали причину этой
ссоры?
     ЖОРЖ. Только смутно...
     ГАСТОН. И ни ваш брат, ни тот мальчик даже не пытались увидеться вновь?
     Г-ЖА РЕНО.  Ты забываешь, что тогда  была  война. А потом... Словом, вы
поссорились из-за какого-то  пустяка, даже  подрались,  как обычно дерутся в
таком возрасте мальчики... И, конечно, без всякого дурного умысла  ты сделал
резкое движение... вернее, злополучное. Словом, столкнул его с лестницы.  И,
падая, он повредил себе позвоночник. Его долго держали в гипсе, и он остался
калекой. Поэтому, сам понимаешь, как мучительно трудна, даже для тебя, будет
любая попытка увидеться с ним.
     ГАСТОН (помолчав).  Понимаю. А где произошла эта  ссора,  в  коллеже, у
него дома?
     Г-ЖА  РЕНО (поспешно). Нет,  здесь. Давай  не будет  говорить  о  таких
страшных вещах, такие вещи лучше не вспоминать, Жак.
     ГАСТОН. Если я вспомню хоть что-нибудь одно, придется вспомнить все, вы
же сами знаете. Прошлое  в розницу не продается. Где эта лестница? Я хочу ее
видеть.
     Г-ЖА РЕНО. Да здесь, рядом с твоей комнатой, Жак. Но к чему все это?
     ГАСТОН (Жоржу). Не проведете ли вы меня туда?
     ЖОРЖ. Если хочешь, но я тоже не  совсем понимаю, зачем тебе видеть  это
место.
     Проходят в холл.
     Г-ЖА РЕНО. Вот здесь.
     ЖОРЖ. Здесь.
     ГАСТОН (оглядывается, свешивается через перила). А где мы дрались?
     ЖОРЖ. Представь, мы сами точно не знаем. Нам рассказывала служанка...
     ГАСТОН. Это же был  не обычный случай... Очевидно, она сообщила вам все
подробности. Где мы дрались? Ведь площадка широкая...
     Г-ЖА  РЕНО.  Должно  быть, вы  дрались  на  самом  краю. Он  оступился.
Возможно, ты его даже не толкал.
     ГАСТОН (поворачивается к ней).  Но раз это был  лишь несчастный случай,
почему же тогда я  не навещал больного каждый день? Почему не проводил с ним
все  четверги, вместо  того чтобы гонять по  улицам?  Почему хоть отчасти не
смягчил, несправедливость содеянного?
     ЖОРЖ. Пойми, каждый истолковывал  этот  случай по-своему... А  тут  еще
пошли злобные сплетни...
     ГАСТОН. А какая служанка нас видела?
     Г-ЖА РЕНО.  К  чему тебе знать подробности! Впрочем, эта девушка  у нас
уже не служит.
     ГАСТОН. Но ведь остались же еще слуги, которые тогда были в доме?.. Вот
их я и расспрошу.
     Г-ЖА  РЕНО. Надеюсь все-таки, ты  не примешь на веру  кухонные сплетни.
Они, слуги, тебе такого наговорят, если только ты начнешь  их расспрашивать.
Ты ведь знаешь, какие это люди...
     ГАСТОН (оборачиваясь  к Жоржу).  Мсье, я уверен, что именно вы, вы меня
поймете.  До  сих пор здесь  у  вас я  еще  ничего  не вспомнил.  То, что вы
рассказывали мне о детстве вашего брата, кажется мне бесконечно чуждым моему
характеру,  как  я  сам  себе его представляю. Но, возможно,  это  следствие
усталости, а возможно,  и нечто другое,-- только я впервые, слушая рассказ о
моем детстве, ощутил какое-то смутное волнение.
     Г-ЖА РЕНО. Ах, Жак, сынок, я так и знала...
     ГАСТОН. Не нужно умиляться и преждевременно  называть меня  сынком.  Мы
сошлись сюда,  чтобы вести расследование,  тщательно, как полицейские, и так
же, как полицейские, по возможности не вкладывая в это дело ни грана чувств.
Эта  попытка сближения  с  существом,  полностью мне  чуждым, и  которое мне
придется,  быть  может, еще  сегодня  признать  частью  самого  себя,--  эта
странная помолвка с призраком -- и так уже достаточно мучительны,  а тут еще
я вынужден  отбиваться и от вас.  Я соглашусь пройти через  любые испытания,
выслушать  всякие истории, но внутренний  голос  говорит мне,  что  прежде я
обязан узнать правду об этой ссоре. Правду, как бы жестока она ни была...
     Г-ЖА  РЕНО (нерешительно).  Ну так  вот: из-за какого-то  пустяка,  как
обычно  у  мальчиков, вы подрались. Ты сам знаешь, в этом возрасте быстры на
расправу...
     ГАСТОН (прерывает ее). Нет, не Вы. Эта слушаний  еще здесь, ведь верно,
ведь вы только что солгали мне?
     ЖОРЖ (помолчав немного, решительно). Да, она еще у нас.
     ГАСТОН. Пожалуйста, позовите ее сюда, мсье.  К  чему все эти колебания,
вы же знаете, я все равно разыщу ее и рано или поздно сам расспрошу!..
     ЖОРЖ. Как глупо, как чудовищно глупо!
     ГАСТОН. Но я ведь здесь не затем, чтобы узнавать приятные вещи. Да и  к
тому же, если подробности этого события смогут вернуть мне память, вы просто
не вправе скрывать их от меня.
     ЖОРЖ. Ну, раз ты настаиваешь, я сейчас ее позову. (Звонит.)
     Г-ЖА РЕНО. Но ты весь дрожишь, Жак... Скажи, ты хоть не болен?
     ГАСТОН. Я дрожу?
     Г-ЖА  РЕНО.  Может  быть,  как  раз  в  эту  минуту   что-то  для  тебя
прояснилось, скажи, ты ничего не чувствуешь?
     ГАСТОН. Нет... Все тот же мрак, окончательный, беспросветный.
     Г-ЖА РЕНО. Тогда почему же ты дрожишь?
     ГАСТОН.   Все   это  ужасно  глупо.  Но,  перебирая   тысячи  возможных
воспоминаний, я  с особой нежностью  призывал  воспоминания о друге.  Именно
наша  воображаемая  дружба  была основой,  на  которой  я  воздвигал  здание
прошлого. Наши пылкие, беседы во время прогулок, книги, которые мы открывали
для  себя  вместе,  девушка,  которую  мы  любили  вместе,  и  ради  него  я
пожертвовал  своим  чувством  и даже  -- только не  смейтесь,  пожалуйста,--
однажды я спас  ему жизнь,  когда  он упал из лодки.  Поэтому-то, если я ваш
сын, мне придется привыкать к правде до того далекой от моих грез...
     Входит ЖЮЛЬЕТТА.
     ЖЮЛЬЕТТА. Мадам звонили?
     Г-ЖА РЕНО. Мсье Жак хотел бы поговорить с вами, ЖЮЛЬЕТТА.
     ЖЮЛЬЕТТА. Со мной?
     ЖОРЖ. Да, с вами. Поскольку вы были свидетельницей несчастного случая с
Марселем Граншаном, ему хотелось бы расспросить вас об этом.
     Г-ЖА РЕНО. Вы  же знаете всю правду, милочка. Знаете также, что, хотя у
мсье Жака был бешеный  характер, никаких преступных замыслов  он  питать  не
мог...
     ГАСТОН (снова ее перебивает). Пожалуйста, ничего ей не говорите! Где вы
находились, мадемуазель, в то время, как произошел несчастный случай?
     ЖЮЛЬЕТТА. На той же площадке, мсье Жак.
     ГАСТОН. Пока еще не называйте меня мсье Жаком. С чего началась ссора?
     ЖЮЛЬЕТТА (украдкой поглядывая на г-жу Рено и Жоржа). Значит, то есть...
     ГАСТОН (подходит к  ним). Не будете  ли вы  так любезны оставить меня с
ней наедине? По-моему, вы ее стесняете.
     Г-ЖА РЕНО. Я  готова  сделать  все,  что ты  хочешь, лишь бы  ты к  нам
вернулся, Жак.
     ГАСТОН  (провожая  их  до  двери).  Я  вас  потом  позову.  (Жюлъетте.)
Садитесь, пожалуйста.
     ЖЮЛЬЕТТА. Мсье разрешает?
     ГАСТОН  (усаживаясь напротив нее).  И давайте  оставим  это обращение в
третьем лице. Оно только стесняет нас обоих. Сколько вам лет?
     ЖЮЛЬЕТТА.  Тридцать три. И вы сами это отлично  знаете, мсье  Жак, ведь
когда вы ушли на фронт, мне было пятнадцать. Зачем же вы спрашиваете?
     ГАСТОН. Во-первых, я этого не знаю,  во-вторых, я вам уже говорил, что,
возможно, я вовсе и не мсье Жак.
     ЖЮЛЬЕТТА. Да нет же, я вас сразу узнала, мсье Жак...
     ГАСТОН. А разве вы его хорошо знали?
     ЖЮЛЬЕТТА  (внезапно  разражаясь рыданиями).  Ах,  да  разве  можно  так
забывать!.. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните, мсье Жак?
     ГАСТОН. Ровно ничего.
     ЖЮЛЬЕТТА (кричит сквозь слезы).  Каково мне  слышать такие слова, после
всего, что было!.. Да это же чистая мука для женщины...
     ГАСТОН (поначалу  опешил,  потом  все понял). О, простите,  пожалуйста.
Простите меня. Но, значит, мсье Жак...
     ЖЮЛЬЕТТА (всхлипывая). Да...
     ГАСТОН. О, тогда прошу меня простить... А сколько вам было лет?
     ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать, это мой первый...
     ГАСТОН  (вдруг  улыбается,   видимо,  напряжение  его  ослабело).   Вам
пятнадцать,  ему семнадцать... Но это же прелестная  история! Первое,  что я
услышал более или менее приятное. А долго это длилось?
     ЖЮЛЬЕТТА. Пока он не уехал.
     ГАСТОН. А я-то  так упорно  пытался  узнать, как  выглядела  моя первая
подружка! Оказывается, она была очаровательна!
     ЖЮЛЬЕТТА. Может, и была очаровательна, да только не одна она была!..
     ГАСТОН (снова улыбается). Ах, не одна?
     ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, не одна!
     ГАСТОН. Впрочем, и ото тоже не так уж неприятно!
     ЖЮЛЬЕТТА.  Вам, конечно,  может,  и  весело! Но все-таки,  признайтесь,
женщине...
     ГАСТОН. Конечно, конечно, женщине...
     ЖЮЛЬЕТТА. Женщине-то тяжело, когда попирают ее скорбную любовь!
     ГАСТОН (слегка опешив). Скорб... Да-да, конечно.
     ЖЮЛЬЕТТА. Пусть я была  самой  ничтожной  служанкой, но это не помешало
мне испить всю чашу жестоких мук поруганной любовницы...
     ГАСТОН. Жестоких?.. Да, конечно, конечно.
     ЖЮЛЬЕТТА. Вы никогда не читали "Изнасилования в день свадьбы"?
     ГАСТОН. Нет, не читал.
     ЖЮЛЬЕТТА. Непременно  прочтите, сами увидите, ну прямо  с  нас списано.
Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает -- только он в  Америку едет,
его  туда дядя  миллионер  вызвал.  И она,  Бертранда, говорит  ему, что она
выпила до дна чашу жестоких мук поруганной любовницы.
     ГАСТОН (поняв). Значит, эта фраза из книги!
     ЖЮЛЬЕТТА. Из книги! Как про меня сказано!
     ГАСТОН. Конечно... (Внезапно поднимается. Спрашивает странным голосом.)
А мсье Жак вас сильно любил?
     ЖЮЛЬЕТТА.  Страстно любил. Да чего  там, он  говорил,  что  застрелится
из-за меня!..
     ГАСТОН. А как вы стали его любовницей?
     ЖЮЛЬЕТТА. На второй день, как я к вам поступила. Я убирала его комнату,
а он  меня на кровать опрокинул.  А я,  как дура,  хохочу  и хохочу.  Оно  и
понятно, в такие-то годы!  Словно бы я  тут ни при  чем. А потом  уж  он мне
поклялся, что будет любить меня всю жизнь.
     ГАСТОН (глядя на нее с улыбкой). Странный этот мсье Жак...
     ЖЮЛЬЕТТА. Чем странный?
     ГАСТОН.  Да так, ничем. Во  всяком  случае, если я окажусь мсье  Жаком,
обещаю вам снова вернуться к этой теме и обсудить ее серьезно.
     ЖЮЛЬЕТТА. Да нет, не нужно мне ничего. Я теперь замужем...
     ГАСТОН.  А все-таки, все-таки...  (Пауза.) Но  я увиливаю  от уроков, и
меня  не  допустят к экзаменам.  Вернемся к этой  страшной истории, хотя так
хорошо было бы ее совсем не знать, а придется выслушать от начала до конца.
     ЖЮЛЬЕТТА. О драке с мсье Марселем?
     ГАСТОН. Да. Вы при этом присутствовали?
     ЖЮЛЬЕТТА (гордо выпрямившись). Еще бы не присутствовала!
     ГАСТОН. Были с самого начала ссоры?
     ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, была.
     ГАСТОН. Стало быть, вы можете сказать, что за безумие  их охватило, раз
они сцепились, как дикари?
     ЖЮЛЬЕТТА (спокойно). При чем тут безумие? Они же из-за меня дрались.
     ГАСТОН (вскакивает). Из-за вас?
     ЖЮЛЬЕТТА. Чего это вы так удивляетесь? А как же, из-за меня.
     ГАСТОН (растерянно переспрашивает). Из-за вас?
     ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, из-за меня. Понимаете,  я была  любовницей мсье Жака. Я
вам  об  этом  говорю,  вы должны это  знать,  но  никому  ни  слова.  Я  не
особенно-то желаю с места  уходить из-за какой-то истории, которая случилась
двадцать лет назад! Да, я была любовницей мсье Жака, и, надо правду сказать,
мсье Марсель чуточку за мной приударял.
     ГАСТОН. А дальше что?
     ЖЮЛЬЕТТА. А дальше  он как-то полез  ко мне целоваться  за дверью... Я,
конечно, не  давалась, но  вы сами знаете,  если  парню  что-нибудь в голову
взбредет... Тут мсье Жак вышел из своей комнаты и нас увидел. Он прыгнул  на
мсье  Марселя,  ну тот, конечно,  ответил. Они  сцепились  и  покатились  по
полу...
     ГАСТОН. Где это было?
     ЖЮЛЬЕТТА. На лестничной площадке второго этажа, вон там рядом.
     ГАСТОН (вскакивает, как бы охваченный безумием). Где, где, где? Пойдем,
я хочу точно узнать, где это было. (Тянет Жюльетту за руку в холл.)
     ЖЮЛЬЕТТА. Больно, пустите!
     ГАСТОН. Где, где?
     ЖЮЛЬЕТТА  (наконец вырываясь, трет запястье).  Да  здесь  же! Они упали
так, что наполовину  оказались в холле, наполовину на площадке. Мсье Марсель
находился снизу...
     ГАСТОН (кричит).  Но это же далеко  от края! Как  же он мог свалиться с
лестницы? Очевидно, они оба скатились вниз во время драки...
     ЖЮЛЬЕТТА. Вот уж нет,  просто мсье Жаку удалось вскочить, и он подтащил
мсье Марселя за ногу к ступенькам...
     ГАСТОН. А потом?
     ЖЮЛЬЕТТА. А потом толкнул его! Да как крикнет: "Будешь  знать, сволочь,
как  целовать чужих девчонок!" Вот  и  все.  (Пауза.) Мсье  Жака так  голыми
руками не возьмешь!
     ГАСТОН (глухо). И он был его другом?
     ЖЮЛЬЕТТА. А то как же! С шести лет в школу вместе ходили.
     ГАСТОН. С шести лет...
     ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, дело  страшное, кто же говорит!.. Но что  вы хотите?
Любовь -- она сильнее всего.
     ГАСТОН  (глядит на нее и бормочет). Любовь,  да-да,  конечно, любовь...
Благодарю вас, мадемуазель.
     ЖОРЖ (стучит  в дверь, заглядывает в  комнату и, не найдя  там  никого,
идет в  холл). Я позволил  себе прийти сюда. Вы нас так и не позвали. А мама
волнуется. Ну что, узнали то, что хотели знать?
     ГАСТОН. Да, спасибо. Узнал, что хотел знать.
     ЖЮЛЬЕТТА уходит.
     ЖОРЖ. Понятно, не так все это  получилось красиво...  Но я хочу верить,
вопреки  всем  россказням, что,  в конце  концов, это  был просто несчастный
случай  и  -- не забывай,  тебе было  всего  семнадцать  --  и если  угодно,
ребячество, пусть  злосчастное, но ребячество. (Пауза. Смущенно.) А  что она
вам рассказала?
     ГАСТОН. Разумеется, то, что видела.
     ЖОРЖ. А сообщила она вам, что причиной драки было соперничество клубов?
Марсель по каким-то личным соображениям вышел из вашего клуба и стал  играть
в другой команде против вашей... И в спортивном азарте, не правда ли...
     ГАСТОН молчит.
     Словом,  я  хочу  верить этой  версии. Потому  что Граншаны  распускали
различные  сплетни, но  я всегда  наотрез  отказывался их слушать.  Даже  не
пытался узнать их версию, это глупая и некрасивая история.
     ГАСТОН (глядя на Жоржа). Вы его очень любили?
     ЖОРЖ. Что бы то ни было, он был моим младшим братом. Что бы то ни было,
повторяю. Потому  что  было  кое-что  и другое. О,  конечно,  ты был ужасным
созданием.
     ГАСТОН. Будьте добры, говорите: "он" был ужасным созданием.  Пока я еще
имею на это право.
     ЖОРЖ  (растерянно и жалко улыбаясь своим воспоминаниям). Да... ужасным.
Каких только  забот  ты  нам не доставлял;  И  если  вернешься  к  нам, тебе
предстоит узнать кое-что посерьезнее, чем этот злосчастный поступок, хотя бы
потому, что в данном случае есть еще возможность усомниться.
     ГАСТОН. Значит, мне предстоит узнать еще что-то?
     ЖОРЖ. Ты был ребенок,  да, ребенок, барахтался один в этом неустроенном
мире.  Мама с  ее твердыми  принципами пыталась на тебя  воздействовать, но,
очевидно,  бралась за дело неловко, только натыкалась на твое сопротивление,
и в  результате  ты еще  больше  замыкался. А у  меня не  было  достаточного
авторитета... Ты совершил огромную глупость, и, помимо всего, она стоила нам
больших денег... Мы, старшие, как тебе известно,  были на фронте. Поэтому-то
юноши,  твои ровесники,  считали, что им,  мол,  все дозволено.  Ты  захотел
заняться делами.  Только верил  ли  ты  сам в  успех?  Или  это было  просто
предлогом, чтобы легче осуществить какие-то свои планы? Лишь ты один сможешь
нам  сказать  это,  когда  к  тебе полностью  вернется  память.  Словом,  ты
околдовал  -- да-да, именно околдовал --  одну  пожилую даму, давнишнюю нашу
приятельницу... Тебе удалось уговорить  ее внести в дело весьма значительную
сумму  --   что-то  около  полумиллиона  франков.  А  сам  ты  стал  как  бы
посредником.  И  выдал  фальшивый  вексель  на  бланке Компании, разумеется,
существующей только в твоем воображении... Подписывал поддельные векселя.  В
один  прекрасный день  все  открылось.  Но было  уже  слишком поздно. У тебя
осталось всего несколько тысяч  франков.  Ты растранжирил все  остальное бог
весть в каких притонах, злачных заведениях, женщины, приятели... Понятно, мы
покрыли всю эту сумму.
     ГАСТОН. Меня воистину восхищает та радость, с какой вы готовитесь вновь
принять в лоно семьи вашего брата.
     ЖОРЖ (опустив голову). Ты бы еще больше восхитился, Жак...
     ГАСТОН. Как?! Значит, за ним числится еще что-то?
     ЖОРЖ. Поговорим об этом в следующий раз.
     ГАСТОН. Почему в следующий?
     ЖОРЖ.   Так  будет  лучше.  Пойду  позову   маму.  Она,  должно   быть,
беспокоится, что ее не зовут.
     ГАСТОН  (жестом  останавливая его).  Можете сказать  мне  все. Я  почти
уверен, что я не ваш брат.
     ЖОРЖ (молча глядит на  него; потом  глухим голосом). Однако вы очень на
него похожи. То же лицо, но словно какой-то шквал прошел по нему...
     ГАСТОН (улыбаясь). Ведь восемнадцать лет! И ваше лицо, разумеется, тоже
изменилось, хотя я не имел чести видеть, вернее, помнить его без морщин.
     ЖОРЖ.  Не  только  в  морщинах  дело.  Это  больше,  чем  морщины,  это
неизгладимые пометы времени. Но  пометы эти не избороздили  ваше лицо, черты
не только  не  стали жестче, напротив,  смягчились,  разгладились. Будто  по
вашему лицу прошел шквал нежности и доброты.
     ГАСТОН.  Да. Только  теперь я  понял, сколь многое способствовало тому,
чтобы лицо вашего уважаемого брата не слишком дышало нежностью.
     ЖОРЖ.   Вы   ошибаетесь.  Правда,   он   был   жестокий,  непостоянный,