Наган уставился отцу в кожаную
куртку.
- Ложись! - вскрикнул отец и взметнул вверх блестящий круглый предмет.
 - Все упали на пол. Из кассы выскочил человек в
тельняшке под пиджаком.
- Бомба! - крикнул первый с пола, и второй кинулся на землю.
- Наганы на середину,- сказал отец. На пол полетели наганы и парабеллум.
Покупатели бросились на бандитов и стали выкручивать им руки назад. Отец
опустился на корточки перед стариком. Старик посмотрел на него мутным
глазом.
- Подыми меня, - сказал он. - Плечо зашибли... вот бандиты... Я на них
полез спьяну.
 - Отец покачал головой. Подскочила девочка лет десяти.
- Дедушка,- сказала она.
- Подержи,- сказал отец и протянул девочке блестящий предмет.
 - Девочка в страхе отступила.
- Не бойся,-сказал отец.- Это консервы. Рыбные.
 - Все повернули к нему головы. Девочка взяла банку
консервов. Отец стал поднимать старика.
- Товарищ начальник, этих куда? - спросил продавец с огромным хлебным ножом.
- В милицию,- сказал отец и повел старика к выходу.
 - Он толкнул ногой дверь. Светила луна. Пьяного на углу
уже не было.
- Далеко вести? - спросил отец.
- Мы туточки... за углом,- сказала девочка, с восторгом глядя на отца; на
кожаную куртку, на чистый белый воротничок, на темный галстук.
 - В свете луны блестели большие глаза девочки и
консервная банка, которую она прижимала к груди.
 - Отец отвел старика и пошел домой.
 - Отворил дверь.
- Коля... - сказала мама необыкновенно богатым грудным голосом.
 - Он осторожно усадил ее на стул. Мама вытерла глаза.
- Что ты так поздно?
- Заканчиваем,- сказал отец.- В общем даже закончили...
- Ты все не шел... не шел,- сказала она.
- Ну-ну,- сказал он.- Что ты...
- Говорят, булочную ограбили...
- Врут... - убежденно сказал он. - Врут.
- Коля... - укоризненно сказала она.- Я же дочку жду.
- Дочка - это хорошо,- мечтательно сказал отец.

 - Я родился в ту ночь, когда достроили радиостанцию.
 - Отец часто рассказывал мне об этой ночи.
 -  - ...Дядька в белом халате потрогал
за плечо отца, и тот поднял заспанное лицо. Приоткрылась дверь в соседнюю
комнату, и стало слышно, как надсадно плачет ребенок. Вообще-то мне
говорили, что я был не очень крикливый. - Мальчик. Вес четыре кило. Полейте
мне на руки,- сказал доктор, засучивая рукава халата.
 - Он взял мыло и стал над тазом, и отец начал лить ему
воду на руки из эмалированного голубого кувшина.
- Как сына назовете?
- Мы хотели Катей,- сказал отец.
- Мальчика Катей нельзя,- сказал доктор.- Вам нездоровится?
- Не спал... - отец потер лоб. - Сына можно посмотреть?
 - Доктор мыл руки тщательно. Каждый палец отдельно.
Надсадно плакал ребенок...
- Доктор, что с сыном? - спросил отец.
- Нужны дрова... Хотя бы три-четыре полена... Главное - тепло, а у вас...
хы-хы... пар идет.- Доктор подышал открытым ртом.- Для грудного младенца
холод - это смерть.
 - Он протянул мокрые руки, и отец хотел вложить в них
деньги.
- Полотенце... - сказал доктор и, обойдя его, взял полотенце.
 - Он стал вытирать руки, тщательно, каждый палец
отдельно. Отец понял и сунул ему деньги в карман.
- Ну, зачем это? - сказал доктор и повеселел.- И потом, бросьте курить.
Необходимо ради сына. Назовите его Алешей. Великолепное имя... Вам нравится?
- Да...- сказал отец.- Дрова я сейчас достану.
 - Отец стоит в полутемной каморке и держит в руках
деревянного пучеглазого коня. Он слышит шорох и оборачивается к давешней
девочке.
- Значит, спит дед... - говорит он.
- Он выпимши.
- Жаль,- говорит он.- Я хотел у вас дров разжиться.
 - Он ставит коня на пол. Рядом со вторым таким же.
- Дед, что ли, мастерит? - спрашивает он.
- Ага... из полена... вон из етого... На базаре продает,- говорит она и
протягивает ему полено.
 - Отец смотрит на девочку. Подержав полено, он ставит
его торцом на стол.
- Сколько из полена коней выйдет? - спросил он.
- Три коня.
 - Он лезет в карман и вытаскивает комок денег и смотрит
на поленья, на ветхое платье девочки, на ее дырявый платок, на ее рваные
валенки.
- Сейчас за деньгами схожу,- говорит он и идет к дверям.
 - Он выходит наружу и широкими шагами пересекает
заснеженный двор.
- Дяденька... - слышит он тонкий голос и останавливается.
 - Девочка догоняет его, проваливаясь в снегу, неся в
охапке три полена.
 - Он пошел к ней навстречу, и они встретились посреди
двора.
- Дяденька, возьмите,- сказала она и обронила поленья в снег.
 - Он с жадностью посмотрел на поленья.
- У меня столько денег нет,- сказал он.
 - Девочка повернулась и пошла домой, вытягивая при
каждом шаге ногу из валенка. Он догнал ее, взял за плечо и повернул к себе.
Она смотрела исподлобья. Он поцеловал ее в лоб и сунул в карман комок
денег. Потом повернулся и, подобрав поленья, понес их к дому.
 - Девочка пошла к своему дому, проваливаясь в снегу и
вытягивая при каждом шаге худые ноги из валенок.  - Во
дворе остались две цепочки следов, ведущие в разные стороны.

 - Мама услышала, как отворилась дверь и вошел отец, но
не повернула головы. Горит огонь в печке. Плачет малыш.
- Завтра тридцать первое декабря,- говорит она.- Когда-то встречали Новый
год... Елки были... игрушки... Когда же жизнь наладится?..
- Сейчас наладится,- сказал отец.
 - Мама обернулась.
 - На стуле около детской кроватки с сеткой стоял
странный аппарат круглой формы - Древний детекторный приемник. Отец держал
наушник около уха младенца, а другой рукой водил проволочкой по
кристаллику, ища звучащую точку.
- Коля... с ума сошел,- нерешительно сказала мама.
 - Отец протянул ей свободный наушник.
- Внимание... Говорит Москва,- сказал голос.- Радиостанция имени
Коминтерна. Мама отстранила трубку.
- Наша? - шепотом спросила она.
- Да... первый раз,- сказал отец. Голос продолжал:
- Сегодня, тридцатого декабря 1922 года, открылся первый съезд Советов
Союза Социалистических Республик... Почетным председателем избран Ленин...
 - Голос, несущийся из морозной ночи, заполнял комнату.
- Таким образом, учреждено невиданное в мировой истории социалистическое
многонациональное государство.
- Боже мой!..- сказала мама.- Боже мой!..
- ...Ко всем народам и правительствам мира... Будучи естественным союзником
угнетенных народов, СССР ищет со всеми народами мирных и дружественных
отношений и экономического сотрудничества...
 - Голос стал таким громким, что мама испуганно
посмотрела на малыша. Он не плакал. Трубка лежала у самого его уха. Он
таращил глаза такие бездонно глупые, что они казались почти мудрыми.

 - Есть в каждом дне, в каждом часе даже, строчки,
отпечатанные крупным шрифтом. Только мы их не замечаем, занятые заботами
дня.
 - Вот, например, выходит человек на снежную улицу.
Белый-белый снег летит наискосок на фоне домов и исчезает в сугробах.
 - Человек поднимает воротник и, засунув руки в рукава,
бежит, семеня ногами и мотая локтями из стороны в сторону.
 - Он сворачивает за угол, и на том месте, где он исчез,
секунду-другую снег кажется темнее, чем вокруг. Проезжает троллейбус. Снег
заинтересованно кидается за ним вслед. А человека, свернувшего за угол, и
след простыл. Стынут и заметаются снегом неглубокие его следы.
 - Но ведь где-то, в каком-то месте, может быть, в
чьей-то душе он оставил горячий незаметаемый след. Не может же быть, чтобы
совсем бесследно прошел человек.
 - Мы значительны, дорогие друзья. Мы значительны друг
для друга и вписаны в соседскую жизнь гораздо более крупным шрифтом, чем
нам кажется.
 - Остановимся же, подумаем и поглядим друг на друга с
добрым расположением. Ибо жизнь коротка, а снег падает каждую зиму.

 - Внучку деда-игрушечника звали Шурка-певица, потому что
она целыми днями голосила в форточку.
 - Она была большая фантазерка. Впрочем, вся Благуша была
полна фантазеров. Так и говорили - благушинские вруны. Нас не понимали - мы
были мечтателями.  - Итак, мне шесть лет, и я играю во
дворе. Двора, собственно, нет, а есть тихая улица вся в сугробах, куда
выходят калитки многих дворов.
Ой, девочка Надя,
Чего тебе надо,
Ничего не надо,
Кроме шоколада...-
несется из форточки девичий голос, старающийся быть похожим на оперный.
- Шурка! Шурка-а! Выходи гулять!..-скандируют подруги.
 - Окно в доме игрушечника захлопывается. Какая-то тень
пролетает мимо щелей забора, и на улицу вылетает Шурка-певица.
 - Неужели это та девочка-заморыш? Да, это она. Ей
шестнадцать лет. Она красавица.
 - Ее окружают подруги.
 - У нас на Благуше все девушки были красавицами. По
крайней мере мы, мужчины, так считали.
 - Мужчина со сбившейся шапкой таращит глаза на Шурку и
ее подруг. Этот мужчина - я. Мне шесть лет.
- Алешенька... - томно говорит Шурка.- Я тебе шапочку поправлю.
 - Она нахлобучивает мне шапку и завязывает тесемки. Я
улыбаюсь.
- Шура, а я чего умею...- говорю я и, вырвавшись, пыхтя, лезу на поленницу
дров.
 - Я раскидываю руки, как крылья, и, мотнув валенками,
лечу в сугроб.
- Ой... - говорит Шурка и бежит ко мне.
- Лешка... нос расшибешь! - слышен мужской голос.
 - Шурка и девочки оборачиваются, как по команде, и
застывают.
 - По дорожке идет мой отец. Он все в той же кожанке.
- Здравствуйте, Николай Сергеевич,- говорит Шурка тихим голосом.
- Здравствуй, Шура,- отвечает он.- Как поживаешь?
- Ничего...
- А дед как? Все так же?
- Ага... Отец уходит.
 - Подруги окружают Шурку, которая глядит ему вслед.
- Какой интересный! - говорят подруги.
- На инженера учится,- говорит Шурка. В то время инженерское звание весило
больше, чем сейчас.
- Ой, Шурка, откуда он тебя знает? Глаза у Шурки-певицы становятся
мечтательными. У наших благушинских всегда такие глаза, когда они
собираются сказать чистую правду.
- Он меня от смерти спас,- говорит она.
- Не ври...
- Дуры... Когда это я врала? - спрашивает Шурка.-Это случай был. Я в
булочную пошла, ну, значит, беру ситный. Вдруг раз - бандиты! Наганы
вытащили и на меня...
- Ой...
- Вдруг влетел мужчина весь в кожаном и бомбу кинул... Все взорвались.
Остались только он и я.- Шурка перевела дух.- И тут он меня поцеловал
роковым поцелуем...
- Поцеловал? Врешь! А куда?
- Сюда... - подумав, говорит Шурка и показывает на губы.
- Ой, а ты? - ужасаются подруги, глядя на ее губы.
- А я ему говорю: "Вы, Николай Сергеевич, конечно, меня безумно любите, но
ничего этого нельзя. У вас жена и этот... как его... прелестное дитя..."
 - Подруги замирают в блаженстве. Благушинские всегда
замирают после этого.
 - А прелестное дитя таращит глаза на Шуркиного деда. Дед
действительно "как всегда". Он идет покачиваясь. Он бурчит песню.
- А-а... Лешка? Будь готов - всегда готов,- говорит он.- Коня хочешь?
- Хочу.
- Идем.
- Дедушка, опять... - сказала Шурка. Она сразу сникла.- Алешенька, ступай,-
сказала она.
- Не ходи. Коня дам. Идем ко мне,- сказал дед и взял меня за руку.

 - Дед улегся на кровать с ногами.
 - На Благуше все жилища были похожи одно на другое.
Розовые обои в полоску, ситцевые цветочки на подушках, сундук с жестяными
крестами, бумажные фестоны. На жилье фантазия не распространялась.
 - Дед опустил руку под кровать и вытащил пучеглазого,
яркого, как праздник, коня.
- Бери.
 - Я схватил коня.
- Нет, ты скажи, почему меня частником обозвали? - спросил дед.
- Дедушка, шел бы на фабрику работать,- с тоской сказала Шурка.-Там столяр
нужен... Такие-то, как ты, не нужны нынче.
- Врешь! - сказал дед.- Всякие нужны. И как я... Раз я нэпман, значит
должен гаврилку носить.
 - Он оттянул галстук-бабочку, повязанный на грязную
рубаху.
- Цветок нэпа, - сказал он и запел:
Ай, девочка Надя,
Чего тебе надо...
- А тебе чего надо? - спросил он у меня.
- Сказку,- ответил я, глядя на деда во все глаза.
- Сказку... А про что?.. Сказку ему надо, слыхали?
 - Шурка загремела посудой.
- Про коня,- ответил я и протянул пучеглазого коня.
- Про коня? - спросил дед.- Про коня сказка особая.
 - Он тупо посмотрел в угол и оттянул бабочку. Потом
оторвал ее к чертям и обнажил жилистую рабочую шею.

- Значит, так... - говорит он.- Был я молодой, и отдали меня в богомазы. На
Преображенском рынке, у Черкизовского кладбища... Ну, вскорости обучился я
доски левкасить, крылушки контурить. Только чем бы работать - баловаться
стал... Коней этих из липы тесать.
 - Ну, бить меня стали. Тут я выпивать начал... Меня бьют
- я пью, я пью - меня бьют...
- Хороша сказка,- говорит Шурка.- Алеша, не слушай, иди картошечки дам...
 - Дед поворачивается и смотрит на меня.
- Тебе чего? Картошки или про коня? - спрашивает он.
- Про коня...
 - Шурка садится в угол и надевает наушники знакомого
детекторного приемника, который перекочевал сюда.
- Ну, вот значит... вздули меня раз шибче прежнего. Угостился я
монопольской и пошел домой на Благушу... Дорога длинная, ночь морозная. Иду
- думаю, куда иду, зачем живу на свете, сам не пойму. И тут приключилась со
мной странность.
- Чего? - спрашиваю я.
- Случай, значит... Всю жизнь мою перевернул. Иду я один, луна светит, снег
скрипит - скрип-скрип... Лабазы черкизовские длинные. За заборами псы
брешут купеческие. Им ухи стригли. Огорчали для лютости... И вижу, следы на
снегу проложены. А место разбойное было, я и усумнился. Гляжу - человек не
человек, а вроде фигура. Исхилилась на бочок и вроде лежит. Ну, думаю,
пошалил кто. Подхожу, смотрю, шуба-шапка не сняты, лицо башлыком повязано.
"Эй,-говорю,-живой?" Смотрю, шевелится. Стал я его поднимать, и так мне это
легко показалось. Вот, думаю, водочка-матушка силу оказывает. Поднял я его
на закорки, и, слышу, шепчет: "Милый человек, посошок мой захвати, вон на
снегу..." Эх, думаю, будешь ли еще живой-то. Однако посошок взял. Ну,
значит, понес я его сюда, на квартиру, на табурет посадил, лампу-"молнию"
засветил, стал башлык с него разматывать. Водочки приготовил. С него-то
шапку снял, а своя с головы свалилась... Тут я и сомлел... Вроде искрой по
комнате ударило...
- Элек... электрической? - спрашиваю я.
- Чего?.. Нет.. Тут был я пронзен в душу от того часу и до скончания дней
моих, когда уйду, где несть же ни печали, ни воздыхания, как сказано. Как я
стоял с той шапкой в руке, так и сомлел и сел на табуретку. А почему? А
потому, что на стуле моем, извиняюсь, паршивом откинулась девица непонятно
прекрасная. Исключительно неслыханной красоты девица, какие только в сказке
бывают, и описать кою не в силах человеческих, разве что болярину
Александру Сергеевичу Пушкину, невинно убиенному... Я в ту зиму грамоте
выучился, все его читал... Ветер по морю гуляеть... и кораблик
под-гоняеть... Он летать себе в волнах... На раздутых парусах... Царствие
ему небесное, мученику...
- Дед, хватит тебе... Дальше что? - спрашивает Шурка.
 - Радионаушники давно лежат на столе.
- Дальше протер я глаза - нет, сидит, не исчезла. А я думал, это с пьяных
глаз мне явление. И так я сижу не дыша некоторое долгое время и думаю:
"Боже мой, вот оно, что всю жизнь искал и по ночам звал! Боже мой, как я
дальше буду!.." А она погодя глаза открыла и все мысли, которые были, и те
отняла. "Не пугайся,- говорит.- И спасибо тебе. А что водочки мне
приготовил, то мне не надобно. Я и так отогрелась". А я охрип весь и чуть
говорю: "Да кто же ты и каким языком говорить с тобой позволишь?" Она мне
отвечает: "Говорить со мною надо просто. Потому что я знаешь кто? Я -
простая красота..." Боже мой! Ну, тут я заплакал, и она спрашивает: "Ты
почему плачешь?" А я ей в ответ, что плачу, мол, вспоминая ее по снегам
ночное хождение и как она обиду принять могла. "Не плачь,- говорит,- я,-
говорит, - простая красота, а ты,- говорит, - святая простота... Ты думал,
что красота на крылушках порхает и где слаще живет? Ан нет. Я по земле
хожу, по людям, посошком подпираюсь. И тебе спасибо, что меня уважил и его
с собой захватил, потому я без него ходить не могу. Но теперь,- говорит
она,- я в твоей власти, и если ты посошок изломаешь, то я от тебя и вовсе
не уйду". Так сказала и этим сердце мое надорвала. Но я, сколь ни дурак был
в те годы, однако поклонился ей как мог и отвечал: "Прости меня,
несказанная, но мало как я не смею удержать тебя, а кроме ежели и другим
покажешься ты и откроешься, то великое просветление жизни может быть.
Затем, что у кого сердце есть, не устоит он перед тобою, и посошок твой
ломать не стану". А сам плачу, потому понимаю, лелею ее последние чудные
мгновения, передо мной явилась она как гений чистой красоты... Подумал я
так, и почудилось мне, все мои горшки, плошки алмазами играют. Ну, только я
не присматривался... А она мне еще в ответ: "Спасибо тебе в другой раз.
Первая мысль душевная. Хотела я тебя испытать и на тяготу и на совесть, и
все испытания ты прошел и посошок мой не изломал. А посох он не простой,
посоху этому имя "правда". Понял теперь? Ну, а теперь иди ко мне, я тебя
поцелую". Обожгла меня на всю жизнь. "И еще помни, беру я за все то тебя в
помощники, дабы ты, как мог, про меня людям пересказывал и изображал". Я ей
хриплю: "Клянусь тебе, послужу..." А она: "Не клянись. У тебя талант коней
золотых лелеять... Не клянись, а преклонись, да не забывай, а старайся".
Поклонился я ей, а она поднялась и тихо так вышла. Я и глаза закрыл...
Открыл - нет ее... Только будто из-за двери снегом кинуло.
- Шура, не плачь... - говорю я. Шура кладет голову щекой на стол. У деда
глаза совсем сонные.
- И сейчас не знаю... То ли была со мной странность, то есть случайность...
то ли водочка-матушка... то ли добрая душа пьяного пожалела,- проговорил
дед сонным голосом.
 - Шура поднимает лицо от стола и смотрит на деда
блестящими глазами.
- Дед, а дед... Дед захрапел. Шура вытерла глаза.
- Наврал все... Ничего не было,- говорит она.- Идем, Алеша, домой. Папа
заругает.

 - Мы вышли. Снег блестит, как сахарный. Я прижимаю к
груди деревянного пучеглазого коня.
 - Снег скрипит - скрип-скрип. Луна светит. Мрачно
сверкают глаза Шурки-певицы. На крыльцо нашего дома выходит отец и
вглядывается в темноту.
- Папа вышел... - говорю я.
- Ой,- отвечает Шурка и начинает хромать,- Алеша, иди. У меня нога
подвернулась.
 - Она сворачивает с тропинки и ложится в сугроб,
раскинув руки, как птица. Я смотрю на нее, потом бегу к отцу.
- Лешка, вот я тебе задам,- говорит отец.
- Папа, мне коня дали, а у Шурки-певицы нога подвернулась, видишь, лежит? -
радостно сообщаю я.
- Вот я вам сейчас задам,- обещает отец и сходит с крыльца.
 - Он идет по снегу, я "ковыляю за ним. Он подходит к
сугробу, на котором лежит Шура, и наклоняется. Лицо девушки освещено луной.
- Что... с вами?.. - спрашивает он почему-то на "вы".
 - Шура молчит.
- Нога у нее! Нога! - ликую я непонятно почему.
- Помолчи. Вы идти можете? - спрашивает отец.
 - Шурка отрицательно мотает головой. У нее зуб на зуб не
попадает. Отец наклоняется и, легко подняв девушку, несет ее на руках к
крыльцу. Там он топает ногами и говорит мне:
- Снег стряхни с валенок... И вносит Шурку в дом.
 - Он внес ее в ярко освещенную кухню и усадил на стул.
 - Открылась дверь из комнаты, и вышла мама.
- Вот знакомься - Шура, по прозвищу "певица",- сказал отец.
- Очень приятно,- сказала мама и протянула руку.
 - И в это время в открытую дверь комнаты Шурка увидала
старомодный рояль красного дерева фирмы "Эберг". Он был куплен отцом в
подарок матери за мешок соли, полученный им в премию после окончания
строительства радиостанции - вот происхождение рояля. Я тосковал. На меня
надвигалась музыка. Уже заводили разговор на эту тему. Отец сочувствовал
мне, но скрытно.
 - А Шурка стояла и смотрела на рояль.
- Ой... - наконец произнесла она. - Пианина...
 - Она, как сомнамбула, пошла в другую комнату, ни
капельки не хромая, и отец смотрел вслед, удивленно сощурившись.
- Это рояль, не пианино,- сказала мама.- Сейчас я попробую твой голос.
Встань вот тут. Что ты будешь петь?
- Я не знаю,- сказала Шура.
- Ну подумай. Мама села к роялю. Отец спросил меня:
- Ты зачем палку принес? Она же ведь не хромает.
- Для красоты,- сказал я.- Посошок...
- Тише,- сказала мама и прикрыла дверь. Я стал шепотом пересказывать отцу
что к чему. Он смотрел в полуоткрытую дверь. Шура стояла вся красная.
-