ргеевича нет... - говорит мама.
- Я к вам. Вера Петровна. Поздравьте меня... - говорит Шура. - Я выхожу
замуж... Дороги наши расходятся... Не думайте ничего плохого... Николай
Сергеевич - святой человек. Мама обняла ее за плечи и заплакала. И тут
опять раздается звонок в дверь. Мама идет открывать. Входит отец, Шура
отшатывается к вешалке.
 - Отец бледен и пьян. Никто никогда не видел его пьяным.
Бедный пьяный святой. Так была спасена наша семья. Потому что Шура любила
нас всех, бывшая Шурка-певица стала комсомольским работником, время было
тревожное, и Шурке-певице было не до песен.
 - С этого момента я много думал о святости. Иногда я
думал о ней так, иногда этак. Одно время я даже думал, что святость - это
храбрость от трусости. Потом я отказался от этой мысли и стал только
спрашивать: а что такое святость? Детский вопрос, правда? Но потом я понял,
что вопросы называются детскими, когда на них взрослые ответить не могут.
- А-а... Шура? - говорит отец, держась за притолоку. - Поздравляю вас. Вы
выходите замуж... Это хорошо...
 - Мама смотрит то на Шуру, то на отца. Рот Шурки-певицы
улыбается, а глаза горят черным огнем.
- Что-то я хотел сказать... - говорит отец. Он сдвигает на затылок фуражку
и грет потный лоб.
- Ах, да... как это у вас там в Испании? Любовь свободна, мир чаруя,
законов всех она сильней... - говорит он.
 - Он качнулся.
 - Шура кинулась к нему.
 - Но он отстранил ее и прошел в детскую. Так называлась
моя комната.
 - Мать провожает отца взглядом и оборачивается.
Шурка-певица беззвучно рыдает и кусает белые костяшки пальцев, стиснутых в
кулаки, и старается не закричать.
 - Потом она уходит, и дверь тихо щелкает английским
замком.
 - Я сижу у приемника, положив на него щеку.
 - Отец подходит и опускает руку мне на плечо.
- А Испанию можно поймать? - спрашивает он бесцветным, картонным каким-то
голосом, и лицо у него белое-белое. - Отличная страна.
- Можно, - говорю я.
 - Я кручу ручки настройки, и свист и скрежет опять
врываются в нашу тихую квартиру.
 - Потом голос диктора сказал внятно и раздельно
несколько слов по-испански. Музыки не было.
 - Назавтра эти слова были напечатаны по-русски во всех
газетах:
 - "Вчера ночью в Испании начался фашистский мятеж".



Разлука 2.

ВЕНСКИЙ ВАЛЬС.

 - Это случилось весной, когда в школе был первомайский
вечер.
 - В зале горит свет. Школьники стоят между стульев. "Это
есть наш последний и решительный бой, - поют школьники. - С Интернационалом
воспрянет род людской".
 - Гимн заканчивается. Грохочут растаскиваемые стулья.
- Вальс! Вальс! - кричат веселые голоса. В зал входит дед Шурки-певицы.
Сколько лет прошло, а он все такой же. Даже помолодел. Хорошо подстрижен и
хорошо одет. Дела у него поправились. Он теперь консультант Загорского дома
игрушек.
 - К деду подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.
- Нехорошо получилось, - говорит она. - Сегодня в комсомол принимали. Алеша
так эту рекомендацию ждал. Я свою предлагала, но он хотел только от Шуры.
 - Дед смотрит на нее.
- Катарина погибла, - говорит дед.
- Что? - спрашивает учительница. Ока мне потом рассказывала, что наступила
удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказывала.
- В Испании. Краус письмо прислал, - говорит дед. - Где Лешка?
 - Учительница берется рукой за горло. Снова становится
слышен шум голосов.
- В радиоузел пошел... пластинки ставить, - детально объясняет она.
- Передайте ему, - говорит дед.
- Нет! - говорит учительница. - Нет.
- Проводите меня, - говорит дед.
 - Они поднимаются по лестнице, как будто несут гроб.
 - Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим
никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и
паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в
застекленные двери.
 - Это было четверть века назад, и вот как это было,
товарищи.
 - Скрип половиц становится как гром.
 - Они проходят к двери в конце коридора, на которой
висит табличка "Радиоузел". Около стены стоит велосипед вверх колесами,
приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете.
 - Дед открывает дверь и входит.
 - Я поворачиваюсь к нему с пластинкой в руках.
 - Учительница остается в дверях.
- Здравствуй, -говорит дед и садится на стул.
- Здравствуйте, - отвечаю я. - Прислала? Дед смотрит в пол.
- Отцу отдал рекомендацию-то, - медленно говорит он. - У него возьмешь.
- Спасибо, - говорю я и смотрю на него. Учительница молчит.
 - Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать
пластинка в руках.
- У Шурки дочь родилась, - говорит дед. - Потому задержала.
- Я понимаю, - говорю я. - Поздравляю вас...
 - Дед не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все
сильнее.
- Положь пластинку, - говорит дед. Я медленно, как бы нехотя, кладу
пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
- Краус письмо прислал, - говорит дед.
- Я понимаю, - говорю я, глядя на вращающийся диск.
 - Учительница пятится назад.
 - Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и
колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от
этой комнаты, в которой мальчику разбивают сердце.
 - Я все это вижу. И тут начинается песня. Сначала
тихонько, потом громче.
- Я люблю тебя. Вена... - запевает голос.
- Горячо, неизменно... - Голос звучит как кощунство.
 - Медленно отворяется дверь. Это выходит старик. Я
остаюсь один в радиорубке. Все громче становится вальс. Он звучит все
яростней. Он звучит как сопротивление смерти.
 - Я открываю дверь в коридор.
 - Колесо велосипеда останавливается, и я вижу, что на
нем не хватает четырех спиц, выбитых ногой Катарины.
 - И тогда я слышу, как со всех сторон эхом доносится
музыка Венского вальса.



Разлука 3.

САМАЯ КРАЙНЯЯ ИЗБА.

 - Я ползу в сторону от перекрестка, где валяются остатки
грузовика, где снег залит бензином и кровью, где у висящего над Можайским
шоссе светофора остался один красный сигнал, где догорает на рекламном щите
портрет веселого повара и дымятся вареные сосиски, которые предлагается
требовать всюду.
 - Пятно тавота на грязном снегу - вот все, что осталось
от моего МГУ, от моего первого военного университета, от моей Мощной
Говорящей Установки, через которую я мощно уговаривал немцев сдаваться и
отравлял эфир вальсами Штрауса, хотя дело происходило не в предместьях
Берлина, а в предместьях Москвы, возле деревни Рощино, от которой осталась
одна изба.
 - Я ползу от шоссе прочь к единственной уцелевшей избе
разбитой деревни и волоку беспомощные перебитые ноги и серый ящик рации,
впрягшись в брезентовую лямку.
 - Судя по тому, как быстро немеют ноги, на личную жизнь
мне отпущено минут двадцать.
 - В глазах у меня все плывет, но я все-таки добираюсь до
избы и вползаю через порог. Силы оставляют меня, и я забываюсь на полу
пустой избы с выбитыми окнами.
 - Потом я услышал какие-то звуки и открыл глаза.
 - За окном раздавались фырчание и кашель
останавливающегося мотора.
 - Потом слышны шаги.
 - Входит немецкий офицер в русском тулупе внакидку,
держа в руках два пистолета "вальтер". Он скидывает полушубок на пол и
остается в шинели с эсэсовскими нашивками.
 - Я широко раскрываю глаза, потом прикрываю их с дрожью
ресниц. Я узнаю "красавца мужчину", человека, который увозил в машине
Катарину.
 - Сквозь полуопущенные ресницы я вижу, как эсэсовец
вытаскивает из кармана еще два пистолета разных систем и кладет их на
скамью.
 - Потом он оглядывается, замечает меня и направляется ко
мне с пистолетом в руке. Он наклоняется, вытаскивает из моей кобуры
пистолет "ТТ" и сует его в карман своей шинели вместе с запасной обоймой.
 - Потом он смотрит мне в лицо и опускается около меня на
корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствую на себе его взгляд.
Холодный пистолет в руке эсэсовца противно тычется мне в скулу. Эсэсовец
отстегивает у меня карман гимнастерки и вытаскивает солдатскую книжку и
комсомольский билет. Я не выдерживаю, открываю глаза н вижу, что эсэсовец
узнал меня потому, что держит в руках карточку Катарины.
- Агитатор... - говорит эсэсовец, глядя на меня угрюмыми глазами. -
Прекрасно...
 - Я с ненавистью смотрю на его проклятые усики и, собрав
все силы, плюю в его холеное лицо. Но силы у меня мало, и плевок, не
долетев падает на кончик щегольского сапога. Эсэсовец берет мою
шапку-ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен.
 - Потом, взяв меня за ноги, он тащит меня в дальний
угол, не обращая внимания на стон.
 - Оставив меня, он кладет мой пистолет рядом с другими
на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на
скамью, а патрон прячет под шинель в карман френча. Он всегда был чертовски
аккуратен.
 - После этого он саперной лопаткой раздвигает доски пола
и опускает в щель солдатскую книжку и мой комсомольский билет. Потом он
берет за лямки тяжелую рацию и волочет ее по полу в мой угол и бросает ее
там. Теперь я почти ничего не вижу. Рация закрывает меня совсем.
 - Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки
в карманы шинели.
 - Снаружи становятся слышны голоса немецких солдат и
топот ног.
 - Дверь открывается, на пороге показывается эсэсовский
офицер с пистолетом в руке и видит стоящего.
- Хенде хох! - говорит он, поднимая пистолет.
 - Но у того два раза полыхает пламенем карман шинели, и
вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить.
 - А первый закрывает ногой дверь и закидывает щеколду.
 - Дверь мгновенно прошивается очередью из автомата.
 - Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовый треск
автоматов, звон стекла и редкий грохот пистолетных выстрелов, гулко
раздающихся в избе.
 - Пули прошивают бревна, иногда попадают в рацию,
откалывают щепки от потолка, и они падают мне в лицо.
 - Потом грохот пистолетных выстрелов умолкает. Затихает
и автоматная стрельба на дворе.
 - Я опять открываю глаза. Дверь избы расколочена в
щепки. Бревна стен светятся бесчисленными отверстиями и, словно ежи,
ощетинились деревянными колючками. Прекрасная, усовершенствованная мной
рация безнадежно испорчена. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на
полу.
 - Однако красавец мужчина еще жив и даже не ранен.
 - Он достает из кармана френча последний патрон,
оттягивает пистолет и аккуратно вводит патрон прямо в ствол. Он снимает
фуражку я приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен.
 - Во дворе раздаются крики, приглашающие его сдаваться.
 - Он оборачивается ко мне.
- Прощай, малыш... - говорит он. - Молодец, что плюнул... Плевали мы на
них...
 - Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я
закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок.
 - Наступает тишина.
 - Потом я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как
что-то тяжелое, мягкое волокут по полу вон из избы, как на дворе начинается
возня, брань и крики, которые разом умолкают. Я слышу топот многих
убегающих ног и, наконец, теряю сознание.
 - Когда я прихожу в себя, я слышу ровный гул где-то в
стороне шоссе, а на дворе гомон многих голосов, перекликающихся по-русски.
Женское лицо склоняется надо мной, и милый голос говорит по-русски:
- Тося, примите раненого. Нежные руки осторожно поднимают меня с пола, им
помогают другие руки, меня укладывают на носилки и выносят из избы.
 - Я вижу колонны солдат, которые движутся по дороге в
белых полушубках, окутанные паром. Кашляют заиндевевшие лошади
кавалеристов. Танки скрежещут на поворотах. Октябрь 41-го года. Сибиряки
подошли.
 - Когда меня проносят по двору, я вижу офицеров и
штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в
эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, накрытым фуражкой. А рядом
солдат заканчивает рыть могилу, кидая землю саперной лопаткой.
 - Последний раз я вижу белое, как мел, лицо этого
человека и усики, темные от крови, когда один из полковников, наклонившись,
отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его своей фуражкой со
звездой.
 - Потом меня несут к санитарному автобусу, обычному
московскому автобусу, и около него я вижу капитана, который хмуро кивает
мне.
 - Я оборачиваюсь в ту сторону, откуда доносится сухой
треск салюта, сделанного из пистолетов.
- Товарищ капитан, - говорю я заплетающимся языком. - Комсомольский билет
под полом... рация в избе... испорчена...
 - Капитан вопросительно смотрит на дядьку в белом халате.
- Ничего, - басом говорит тот. - Починим.
- Будет жить? - спрашивает капитан. - Это у него первый бой.
- Побегает еще,- говорит дядька.- Еще до последнего боя доживет.



Разлука 4.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ.

 - В полевой бинокль я вижу панораму дальнего города,
затуманенного дымом.
- Вена...- говорю я.
 - Я опускаю бинокль и сажусь в кабину рации-грузовичка,
из рупоров которого слышна музыка гимна.
- Давай, - говорю я, и грузовик медленно съезжает с холма на
железнодорожные пути. По старой памяти меня часто подвозят радисты.
 - Грузовик пробирается по путям, по которым вразброд
идут солдаты в ватниках, положив руки на автоматы, висящие на груди.
 - На рельсах догорают товарные вагоны.
 - Издалека доносится тяжелое дыхание артиллерийского боя.
 - Грузовик выезжает на просторную площадь перед депо,
где по бесчисленным скрещениям путей редкими кучками бредут солдаты.
 - Грузовик набирает скорость и въезжает на улицы Вены.
Хотя пожары кое-где закрывают апрельское небо, город мало поврежден.
 - Я выскакиваю из кабины.
- Эй, солдат! - кричу я автоматчику, медленно бредущему навстречу общему
движению. - Кладбище городское где, не слыхал?
- За поворотом.
- Ясно.

 - Памятник Штраусу стоит окруженный солдатами.
 - Кладут цветы. Иногда стреляют вверх из пистолетов и
автоматов. Эту Австрию, эту Вену Россия любит.
 - Я протискиваюсь к памятнику. Сажусь на камни подумать.
Мне есть что вспомнить.
 - Потом я ухожу.
 - И в толпе на улице меня кто-то толкает. Я нехотя
оглядываюсь. Какая-то женщина - подполковник танковых войск.
- Шура! - кричу я и осекаюсь. - Виноват, товарищ подполковник. Обознался.
- Алешенька... - ахает женщина, вглядываясь.
 - Потом она кидается ко мне, целует меня в обе щеки,
утирает слезы и снова целует...
 - Это прежняя Шурка-певица, такая же диковатая и
горячая. Только плечи и бедра стали шире и прическа другая - косы острижены
и волосы вьются из-под берета. Лицо чуть увядшее, но такое же яркое и
приметное.
 - Наконец она садится на скамью и смотрит на меня
влажными глазами.
- Какой ты ладный! - говорит она и тянет меня за ремень. - Садись,
офицер... Алешка-офицер, вот ей-богу...
 - Я сажусь рядом с ней. Я счастлив. Я улыбаюсь.
- Встретились, - говорю я.
- Кто живой, тот встретится, - говорит она. - Я вот здесь Крауса встретила.
Помнишь Крауса?.. Ох, прости, милый!
 - Она кладет мне руку на колено и смотрит в сторону. С
моего лица будто стерли улыбку.
- Пошли, - говорит она. - Я тут неподалеку расположилась.
 - И когда мы, свернув за угол, подходим к небольшому
зданию с каменными завитушками на фасаде, на котором висит вывеска "Отель
"Европа", из подъезда выходит и идет к нам навстречу худой, как мощи,
человек в шляпе и пальто, надетом поверх арестантских полосатых брюк. Он
подходит к Шуре и, сняв шляпу, вытирает рукой потный лоб.
- Шура, я искал тебя. Городскую управу организуем, - говорит он.
 - Я смотрю на его беззубый рот, на обритую голову с
седым ежиком волос.
- Краус... - говорю я.
 - Что-то начинает вздрагивать в лице у человека.
- Алешенька, - говорит он и протягивает руки. - Майн кинд...

 - Скрипка в пустом зале запела нежно и тихо. Рояль
ответил чуть-чуть и испуганно остановился.
- Краус, объясни им, - говорит Шура. - Чего они боятся? Всю войну спеть
мечтала.
 - Краус кивает головой и говорит что-то по-немецки
испуганным и обтрепанным музыкантам, сгрудившимся на эстраде ресторанного
зала, пустого и нетопленного. Выслушав Крауса, музыканты недоверчиво
улыбаются, но, подбодренные кивками и улыбками Шуры, разбирают инструменты.
Только один, во фраке и в рваных солдатских штанах и ботинках на босу ногу,
мечется между ними, что-то говорит быстро и непонятно, и музыканты
стараются загородить его от взглядов советских военных.
- Что это он? - спрашивает Шура.
- Сумасшедший. Саксофонист, - говорит Краус. - Из нашего лагеря.
 - Краус отвечает неохотно. Он стоит рядом со мной, и в
руках у него карточка Катарины.
 - Шура поднимается на эстраду. Она счастливо и смущенно
жмурится и смотрит в окно, где проходят колонны пленных.
 - Музыка начинает тихо-тихо. Потом набирает силу. И
огромный вальс заполняет комнату. Как будто и не было этих кровавых лет.
Как будто жива Катарина.
Я люблю тебя. Вена...
- поет Шура голосом, лучше которого не бывает, лучше которого никто никогда
не слышал. И в этот момент снаряд попадает в оркестр. Естественно, музыка
умолкает. Потому что весь оркестр убит, кроме сумасшедшего саксофониста,
которого война убила раньше. Кроме Шуры, которую война убила только сейчас,
хотя она еще не умерла.
 - Ее выносят на улицу, где снаряды рвутся среди толпы
пленных. Ее осторожно кладут в машину. Краус садится с шофером. Я вскакиваю
на подножку.
- Голосу не хватило... - говорит она.
- В городскую управу, - говорит Краус. Машина медленно двигается. Обстрел
прекратился. Тишина.
 - Мы медленно движемся среди обломков улицы. Газ сочится
из порванных труб. На развалинах пел и приплясывал сумасшедший саксофонист,
и обломки вальса вылетали из его помятой никелированной дудки. Он бил ногой
по вывеске "Отель "Европа", валяющейся на кирпичах, и жесть грохотала под
его ногами. Потом он побежал по развалинам вслед за нашей машиной,
перескакивая с гребня на гребень. Апрельский ветер гнал нотные листы.

 - Полная луна светит сквозь разбитые стекла городской
управы. На столе, накрытая до горла шинелью, лежит Шурка-певица. Она
умирает. Она сильная и горячая, и смерть не может никак с ней справиться.
На полу стоит таз с кровавой ватой, бинтами и ненужными теперь
инструментами. Лицо Шуры освещает сильная лампа, свисающая с потолка на
шнуре. За окном работает движок. Рядом со мной стоят Краус и
полковник-танкист с мокрыми от слез усами. Хирург в белом халате держит ее
руку, считая пульс.
 - Шура открывает глаза.
- Не успела я попеть, - говорит она. - Тут меня и убили...
- Молчите. Нельзя разговаривать, - произносит хирург и берет шприц.
- Это вы бросьте, - говорит Шура. - Когда и поговорить-то. Алеша, хочу,
чтобы музыка... для меня одной...
 - Я кидаюсь из комнаты.
 - Выскочив во двор, я подбегаю к грузовику с глухо
работающим мотором и влезаю внутрь. Оттолкнув радиста, я дрожащими пальцами
перебираю пластинки и, найдя нужную, передаю ее радисту.
- Включай... - говорю я и выскакиваю наружу.
 - Я бегу обратно, стараясь не задеть провод, тянущийся
от машины на второй этаж к сияющему окну. Я скачу по мраморной лестнице
через две ступеньки и слышу, как большие репродукторы, предназначенные для
агитации противника, хрипят и начинают играть Большой вальс.
 - Я прибегаю и слышу голос Шуры.
- ...Я жила счастливо... - убежденно говорит она. - Все у меня было...
Любовь безответная была. Дочь была. Себя не жалела, и люди хвалили... Все я
видела, во всем участвовала. Разве что на Луну не летала... Я Луну в первый
раз в революцию увидела... Мне пять лет было... Все выше меня ростом были -
женщины, дядьки, столы даже... Я только ноги и помню... Раз из богатого
дома собачку вывели погулять и шоколадку ей кинули. А я на помойке играла.
Я шоколадку схватила - ив рот. Собачка залаяла, а я со страху шоколадку
проглотила. Вольно очень. Я заплакала. До темноты плакала... Тут вдруг ноги
вокруг меня побежали. Ноги бегут, и я за ними... Страшно... Добежали
куда-то до большой пушки, а пушка как выстрелит. Я и закричала. Слышу,
кто-то чудно так говорит: "Ребьенок... ребьенок... - и меня на плечо
сажает. - Не плакай, - говорит дядька. - Туда летает, туда..." И пальцем
показывает. Я смотрю, а на небе новая луна светит, круглая... Пушка эта
благушинская теперь в Москве у Музея Революции стоит. Что, Краус? Правду я
говорю?.