чего восстает вся душа его.
     Смутно он видел, что причина этого лежит в  том  противоречии,  которое
лежит в нем самом: одно возможное, святое решение заключалось в  том,  чтобы
правда   оставалась   правдой,   и   если   для   удовлетворения   ее   надо
разориться-разорится!.. Что будет потом - дело другое!.. Другие найдут,  что
сделать дальше, а его дело - провести свою правду до конца.
     Но туманом затягивало эту простую и  ясную  мысль:  много  лет  он  уже
привык видеть в точности этих цифр неизбежный закон, какую-то другую правду.
И теперь мозг его, ясный и твердый, перед железной логикой пугался, слабел и
сбивался. Мижуев сам не замечал уже, что спорит не о  справедливости,  не  о
правде, а о том,  верно  ли,  что  можно  спустить  двадцать  процентов  или
возможно только десять.
     За окнами, потрясая их мутные стекла, что-то рокотало  и  роптало,  как
отдаленный водопад, и по временам рассыпалось резкими острыми вскриками.
     А Шанц все говорил и говорил и все  сыпал  цифрами,  точно  высыпал  из
бесконечного мешка каких-то злых неодолимых уродцев, которые путали по рукам
и ногам, залезали в голову и возбуждали там тяжкое чувство полного  бессилия
перед силой вещей.
     - Пойми же, - вмешался Степан Иваныч уже более спокойным голосом, - тут
не может быть середины. На десять  процентов  они  не  пойдут.  Речь  шла  о
тридцати, десять сброшены, депутаты уступили, а десять!..
     Мижуев поднял на него смутные, усталые глаза.
     - Надо уступить или все, - опираясь на стол, говорил Степан  Иваныч,  -
или ничего... Ничего, чтобы после  неизбежного  разгрома  иметь  возможность
успокоить их же самих самостоятельной надбавкой...
     - А пока... - бледнея, спросил Мижуев.
     - А пока...
     Степан Иваныч быстро отвел глаза и, скрестив пальцы, похрустел ими.
     - Нет!.. - крикнул Мижуев, вставая во весь свой громадный  рост.  Я  не
могу... не могу допустить, чтобы убивали людей за то, что  они  голодны,  за
то, что наши интересы, - не их интересы...
     - Тогда выйди к ним и предложи им свои условия, - развел руками  Степан
Иваныч.
     Мижуев постоял молча, глядя в пол. Ему страстно захотелось,  чтобы  тут
появился  Николаев.  Казалось,  что   вдвоем   они   сумели   бы   разорвать
заколдованный круг.
     - Я пойду...  лучше  уж  это,  чем...  -  выговорил  он,  и  голос  его
болезненно сорвался.
     - Что ж, как хочешь... - развел руками Степан Иваныч. - Может,  тебе  и
удастся, но... я должен предупредить тебя, что ты сильно рискуешь...
     - Чем?
     - Ты примешь на себя всю их злобу... Ведь! эти твои рабочие, за которых
ты так стоишь, в одну минуту забудут твои хлопоты за  них,  и  стоит  только
тебе оказаться против них, они возненавидят тебя больше, чем кого бы  то  ни
было, именно за то, что уже сделал им и что они верили в тебя!
     Мижуев молча смотрел на него.
     - Слушай, Федя!.. - ласково начал Степан Иваныч. - Неужели ты  думаешь,
что мне самому не  тяжело?..  Но  ты  рискуешь  самым  серьезным  образом...
Оставь... я тебя прошу!..
     Мижуев долго стоял на месте, потом круто повернулся  и  пошел  вон.  Он
почувствовал, что если  он  не  выйдет,  то...  и  представились  ему  треск
выстрелов, крики и кровь. Он тряхнул тяжелой головой  и  с  глухим,  мертвым
чувством в груди, как бы принимая на  одного  себя  какой-то  тяжкий  крест,
вышел на крыльцо.
     Шум  и  белый  свет  охватили  его.  Тысячи  лиц  повернулись  к   нему
выжидательно и многие почти весело. Он начал говорить.
     И то, что произошло потом, было похоже на  внезапно  налетевший  смерч.
Как будто он не слышал своих первых слов, но сразу  увидел,  как  страшно  и
быстро  изменились  лица  вокруг.  Мгновенно  исчезло  выражение  доверия  и
веселья, и лица стали другими. Мижуев почувствовал это и стал вдруг одиноким
в этой громадной толпе. Стал одиноким и чужим ей. Он попытался выкарабкаться
из пустоты, в которую пошел, но слова уже были бессильны. Связь,  казавшаяся
такой искренней и прочной, разорвалась в одно мгновение,  как  будто  ее  не
было никогда. И перед Мижуевым стояли одни враги.
     Потом он помнил, как стал возражать  знакомый  ему  токарь,  маленький,
черный мужчина с пронзительными глазами.
     - Довольно обманов!.. - кричал  он.  -  Вы  обнаружили  свое  настоящее
лицо... Между вами и миллионами людей, которые вам верили  и  ждали  от  вас
справедливости, стоят ваши миллионы рублей!.. Мы требуем своего!.. Стреляйте
в нас, стреляйте!.. Делайте свое дело!.. Палачи!
     Мижуев, бледный как смерть, попробовал говорить, но уже  не  знал,  что
сказать, и вдруг почувствовал страх,  как  будто  во  сне  упал  в  страшную
пропасть.
     Кто-то схватил его за руку, он инстинктивно оттолкнул и хотел  повысить
голос, но это движение приняли за угрозу. Кто-то еще крепче схватил  его  за
рукав, потом за грудь, комок снега резко ударился в глаз, и в страшном реве,
растерянный и бледный как смерть, Мижуев скрылся в  толпе.  Инстинктивно  он
вырвал правую руку и со всей своей страшной силой ударил кого-то по  голове.
На мгновение  перед  ним  образовалось  пустое  пространство,  и  он  увидел
въезжающих во двор красноголовых солдат и  нагайки  в  воздухе.  В  страшном
ужасе он бросился к ним навстречу, но сзади бросились на него, навалились, и
он упал вниз,  увлекая  за  собой  черненького  токаря  с  разбитой  красной
головой.

XV

     Восток, омытый и сияющий, радостно выходил из моря,  все  ярче  и  выше
охватывая голубое небо, проснувшееся и загоревшееся огнем торопливых  тучек.
Чувствовалось, что еще немного, и из-за края  земли  ослепительно  улыбнется
великое веселое солнце.
     Но водная даль еще спала. Холодные зеленые волны сонно облизывали борта
парохода, и дремотный холодок утренней тени  лежал  на  море  и  еще  синих,
пустынных склонах тяжелых гор. Только высоко-высоко над морем  остроконечные
вершинки, со своей счастливой высоты уже увидевшие солнце, ярко,  как  языки
красного, розоватого и золотого пламени, горели в голубом небе.
     Мижуев тяжело вылез на палубу и оглянулся кругом усталыми, горящими  от
бессонной ночи глазами.
     На пароходе еще спали. Два-три матроса швабрами  мыли  и  терли  мокрую
блестящую палубу, да из трюма доносился неопределенный  пробуждающийся  шум.
Пароход глухо и мерно стучал, незаметно и  однообразно  журчала  вода.  Было
холодно, и широкие  плечи  Мижуева  сжимались  в  мелкой  судорожной  дрожи.
Невыспавшееся лицо было измято, и волосы всклокочены.
     Тяжелым шагом он прошел на корму и долго стоял там, неподвижно глядя не
то в зеленую вспененную воду, не то на  дальние  вершины  гор,  где,  должно
быть, уже был яркий солнечный день.
     Потом поднялся на верхнюю палубу и сел за один из  мраморных  столиков,
крепко привинченных к месту, неудобных и  холодных,  как  лед.  Скрестив  на
мраморе массивные руки, Мижуев сонно и скупо  окинул  завалившимися  глазами
пустую палубу.
     Солнце быстро поднималось где-то там, за краем земли,  и  горы  уже  до
половины горели утренним блеском. Видно было, как быстро  уступая  склон  за
склоном, цепляясь в ущельях и ускользая по ним,  все  ниже  и  ниже  убегала
синяя холодная тень.
     На пароходе зашевелилась жизнь. Пробежал куда-то кельнер в белой куртке
с безобразно большими серебряными  пуговицами;  прошел  с  вахты  продрогший
серый помощник капитана; две молоденькие барышни,  с  еще  не  проснувшимися
глазками, вышли из первого класса и оглянулись вокруг с таким видом,  словно
страшно удивились, что уже так  светло  и  красиво,  когда  они  только  что
встали. Потом появился длинный карикатурный англичанин в  панаме,  и  сейчас
же, вытянув ноги с одной скамьи на другую, закурил громадную сигару. Выбежал
маленький мальчик в матросской курточке и, мелькая  голыми  икрами,  побежал
куда-то навстречу солнцу. Еще и еще сонные, жмурящиеся  и  улыбающиеся  люди
появлялись на палубе, и когда на горизонте вдруг  выглянуло  и  ослепительно
брызнуло по верхушкам волн, по реям, по палубе и по зеленым  берегам  низкое
утреннее солнце, пароход уже жил своей пестрой, праздной и веселой жизнью.
     Две француженки,  с  весело-любопытными  глазами,  щебеча,  как  птицы,
приветствующие утро, уселись за  соседним  столиком,  оглянулись  направо  и
налево, увидели угрюмого соседа, переглянулись и засмеялись.
     Мижуев хотел уйти - ему были противны все человеческие лица, голоса, не
говорящие того, что есть, и фальшивые глаза. Но руки и ноги у него  дрожали,
спина ныла, веки резало, и никуда не  хотелось  двигаться.  Тогда  стуком  о
столик он позвал пробегавшего кельнера и уже открыл рот, чтобы заказать,  но
поймал любопытный взгляд двух француженок, уже знавших, что он  -  известный
русский миллионер, и промолчал. Ему показалось, что  если  он  услышит  звук
собственного голоса, то сейчас же вспыхнет тот  припадок  нервного,  слепого
гнева, который так часто в последнее время охватывал  его.  И  еще  казалось
ему, что во всем свете нет ничего противнее, глупее  и  ненужнее,  чем  свой
голос.
     Кельнер стоял молча и уже начинал изумляться. Тогда Мижуев,  неожиданно
для самого себя, взял карандаш и написал на скользком мраморе столика:
     - Дайте мне кофе...
     Кельнер, как петух, собирающийся клюнуть, изогнув набок  голову,  одним
глазом прочел надпись, изумился, но мгновенно умчался прочь.
     А Мижуев обрадовался; как это раньше не пришло ему в  голову?  Это  так
просто... Можно замолчать совсем и то немногое,  что  ему  нужно  от  людей,
получать не слыша ни своего, ни их фальшивых  голосов.  Даже  нечто  лукавое
скользнуло в мозгу Мижуева, точно он нашел средство спрятаться от всех.
     Когда принесли кофе, он  слегка  отвернулся  к  морю,  положил  тяжелую
больную голову на ладонь и задумался. Между  пальцев,  сжавших  череп,  дико
торчали всклокоченные волосы и глаза смотрели мутно и безжизненно.
     Уже много дней жизни являлись для него одной сплошной думой,  тяжело  и
трудно проходившей сквозь мучительную головную боль. А  когда  он  забывался
болезненным коротким сном и настойчивая мысль исчезала, появлялось кошмарное
невыносимое ощущение пустоты, в которой он  судорожно  барахтался,  стараясь
ухватиться за что-нибудь и бессильно опускаясь все ниже и ниже. За это время
он проехал огромное пространство, видел массу людей, городов, гор  и  морей,
но в мозгу его  все  это  отпечаталось  так  бледно  и  тускло,  точно  было
воспоминанием о давно  минувшем.  Но  настойчиво  повторяясь,  с  неуклонной
точностью и неустранимостью  крута,  в  центре  которого  была  его  больная
голова, ярко, но кошмарной спутанной яркостью, стояли перед ним одни и те же
лица.
     И теперь на голубо-зеленом мареве плывущих мимо берегов, которых он  не
видел, Мижуев внимательно, с упрямым страданием восстанавливал себе.
     Сначала появилось  растерянное,  смущенное  лицо  Николаева:  он  стоял
посреди своего кабинета -  перед  растерзанным,  кричащим,  плохо  сознающим
Мижуевым - смотрел в сторону и дрожащими пальцами мял  кисти  своего  пояса.
Мижуева душило слепое бешенство, и он старался  понять:  как  этот  человек,
лучший из всех, кого он знал и  любил,  не  мог  почувствовать  той  ужасной
несправедливости, жертвой которой ой стал. Люди-звери, которым он не  сделал
ничего, кроме добра, которым хотел посвятить всю жизнь и ради которых шел на
все, избили его,  били  и  хотели  убить!..  Надо  было  прийти  в  ужас,  в
бешенство, возмутиться до глубины души, а вместо того  он  слышал  смущенный
искренний голос, который убеждал его, что они не виноваты.
     - Это звери... бессмысленное, злое, жадное зверье!.. - кричал Мижуев. -
Что я сделал им? За что?..
     Но Николаев смотрел в сторону, и лицо его было странно и даже как будто
брезгливо.
     - Они жестоко поплатились  за  это...  за  одного  человека...  -  тихо
говорил он.
     -  Поплатились!..  Разве  за  это  можно   поплатиться?..   Еще   бы!..
Поплатились?.. Жаль, что мало!.. Я рад, рад, рад!..
     Мижуев кричал все громче и громче, точно спешил  вылить  в  этом  диком
крике наслаждение ненавистью, которой захлебывался. Но чем громче кричал  он
жестокие слова, казавшиеся ему теми, которые и были нужны,  тем  холоднее  и
брезгливее становилось лицо Николаева. А когда Мижуев заметил это и  стал  с
мучительной злобой и ужасом упрекать Николаева в том, что он не понимает его
и не чувствует его боли, Николаев с тихой, но жестокой враждой сказал:
     - Им и не то приходилось выносить... Ну, пусть, это была ошибка, слепой
взрыв измученных людей... Но ведь, если говорить правду, что ты для  них?  -
ты им такой же враг, как и все, как твой брат...
     - Я?.. - с ужасом и укором спросил Мижуев.
     - Ну, и ты!.. Ты так же пользовался их потом и кровью, как и  другие...
Если ты и не душил  их,  а  иногда  помогал...  так...  это  ведь,  право...
небольшая заслуга...
     Разбитое, с нависшей губой и запухшим глазом лицо Мижуева стало страшно
и жалко.
     - Значит, они, по-твоему, правы были бы, если  бы  и  убили  меня?..  -
задыхаясь; как рыба на песке, с ужасом спросил он.
     Николаев побледнел, и только еще сильнее задрожали его  пальцы,  рвущие
кисти пояса.
     - А если так, ты... - начал Мижуев, чувствуя,  как  падает  в  холодную
бездну.
     И тут произошло то, что было самое  омерзительное:  на  лице  Николаева
мелькнуло трусливое выражение, глаза его забегали с затрудненным  выражением
какой-то скрытой мысли, и вдруг он стал говорить фальшиво звучащие,  бледные
примирительные слова. И с чуткостью  маньяка  Мижуев  понял  их  сокровенный
смысл: Николаев боялся ссоры - чтобы  Мижуев  не  отказался  дать  денег  на
задуманный им журнал. И странно  -  Мижуев  вдруг  страшно  сконфузился.  Он
замолчал. Замолчал и Николаев, и краска выступила на  его  всегда  смелом  и
мужественном лице. С минуту они смотрели друг другу в  глаза,  и  в  течение
этой минуты бесследно растаяла и исчезла  та,  казавшаяся  такой  прочной  и
искренней, связь, которая столько лет связывала их.
     И когда через полчаса Мижуев  уходил,  это  были  уже  не  два  близких
человека, а два врага, ненавидящие и презирающие друг друга.
     Потом Мижуев видел себя в вагоне, в длинную глухую ночь. Это было после
того, как он, должно быть, полусумасшедший, кидающийся из стороны в  сторону
в нелепых и бессмысленных корчах,  очутился  у  того  человека,  у  которого
когда-то отнял счастье. Он сам не знал, зачем нашел этого человека, и только
увидев его непонимающий, ненавидящий взгляд, смутно понял: должно быть,  ему
хотелось найти хотя кого-нибудь, хотя врага, который бы взглянул в его  лицо
прямо, как в лицо человека.
     Муж Марии  Сергеевны  стоял  перед  ним,  худой,  с  длинными  бледными
волосами, и смотрел прямо в глаза горящим неутолимой ненавистью взглядом.
     - Что вам угодно?  -  с  трудом  спросил  он.  -  Вам  мало...  вы  еще
издеваться надо мной пришли? Вы думаете, что вам уже все позволено?..
     Мижуев не помнил, что он говорил ему, но отчетливо помнил, как на  лице
этого человека выразилось сначала недоумение,  потом  смутное  понимание,  а
потом холодная, непримиримая и даже торжествующая насмешка.
     - Ага... - тихо выговорил он, - значит, оказалось кое-что,  чего  и  за
деньги не купишь?.. Это хорошо...
     И он стал смеяться все громче и громче, а  потом  выгнал  Мижуева,  как
собаку. И Мижуев ушел. Он уже потерял ту живую нить, которая привела  его  к
этому человеку, и не знал, зачем пришел, что надо говорить, как уйти.
     Ночью в вагоне он не спал. Неясные, но громадные образы томили  его.  И
рисовался образ большого человека, человека, который знает всю жизнь  и  всю
правду о жизни. Как и когда пришло ему в голову ехать к  великому  писателю,
старику, имя которого он с детства произносил, как  самое  большое  слово  в
мире. Помнил только, что когда пришло, то почувствовалась легкость и надежда
необычайная. И было легко и радостно, пока не был получен ответ на посланную
телеграмму. Но когда он понял, что великий старик согласен  принять  его,  -
все пропало. Стало  казаться,  что  его  принимают  только  потому,  что  он
миллионер Мижуев, а до него  самого  нет  и  не  может  быть  дела  и  этому
единственному человеку. Тогда все упало, и Мижуев увидел,  что  это  смешно,
что никуда ему не надо ехать, что никто не скажет ему ничего такого, чего бы
он сам не знал. И мелькнула в нем первый раз в  жизни  мысль  отказаться  от
своего состояния, стать бедным, таким, как все  люди.  Но  еще  прежде,  чем
мысль эта была им понята, он уже знал, что это невозможно.
     - Почему? - спрашивал себя  Мижуев,  напряженно  вглядываясь  в  темные
призраки, проносившиеся за окном вагона.
     И в ответ представились ему жалкие  и  смешные  картины:  он,  человек,
который всю жизнь пользовался самым лучшим, что  есть  в  жизни,  и  который
может пользоваться им, вдруг нарочно станет нищим, будет ходить  в  контору,
получать двадцать рублей жалованья,  а  дальше...  может  быть,  женится  на
скромной барышне, переписывающей на машинке?.. Это глупо!..
     - Почему глупо?
     Неизвестно почему,  но  глупо  и  смешно,  как  все  сентиментальное  и
бессмысленное.
     Над головой повисла темная громада,  и  знакомое  ощущение  мучительной
пустоты  охватило  со  всех  сторон.  Тогда  Мижуев   впервые   почувствовал
приближение конца и с тех пор знал его.
     Была еще одна судорожная вспышка: он вспомнил, что где-то там,  далеко,
есть женщина, обиженная, несчастная, которая когда-то  любила  его.  Но  эта
вспышка потухла так же быстро, как все, что теперь загоралось и  потухало  в
его мозгу.
     Мучительно ясно стало, что ему некуда ехать. Он был всегда  и  везде  -
тем, чем и был. Ничто не могло исцелить того, что навсегда исковеркано в его
душе.
     И эта мысль, - мысль, что никуда не надо ехать, и каждый новый,  шаг  -
только новое звено тоски и страданий,  пришла  кругло  и  отчетливо  в  мозг
Мижуева и теперь.
     Он тяжко вздохнул, оторвался от плывущих мимо зеленых ненужных  берегов
Средиземного моря и закрыл глаза.
     И сейчас же ему стало слышно, что говорят вокруг.
     - А удивительно, знаете, - говорил молодой русский голос, - когда едешь
скорым поездом с севера на юг, кажется, что весна приходит не по дням, а  по
часам... прямо так и летит навстречу... Я не могу  этого  выразить,  но  мне
кажется, что выше наслаждения не  может  быть.  Вчера  еще  все  было  серо,
холодно, сегодня уже попадаются проталины и талый снег между березками...  а
завтра уже небо голубое... Ах, хорошо!..
     Мижуев машинально открыл глаза и посмотрел на того,  кто  говорил.  Это
был молодой человек, должно быть, больной, и говорил он  совсем  молоденькой
женщине с живыми веселыми глазами. Они стояли у  борта,  и  ветер  чуть-чуть
раздувал их мягкие волосы. И по их сияющим лицам и  по  тому,  как  легко  и
радостно дышали они, не спуская очарованных глаз с берегов, которые,  должно
быть, видели в первый раз, Мижуев понял, что это действительно - счастье.
     Тогда он мутно окинул взглядом эти берега, увидел  то,  что  видел  уже
сотни раз, и  опять  закрыл  глаза,  погружаясь  в  свою  безмолвную  черную
пустоту.
     А с другой стороны две француженки рассказывали друг другу о бое быков.
     - И перед  тем,  как  тореадор  убивает...  все  матадоры,  с  красными
плащами, долго кружат быка все в одну сторону...  понимаешь...  все  в  одну
сторону... пока он не одуреет совсем... Тогда тореадор  его  убивает...  Это
совсем некрасиво!
     Мижуев знал это.
     И вдруг перед его закрытыми глазами высунулась огромная бычья голова  с
неподвижными, налитыми кровью глазами.  Взглянула  прямо  ему  в  лицо,  как
кошмарный фантом. Мижуев вздрогнул и встал.
     Везде были люди, болтающие, смеющиеся  и  провожающие  его  любопытными
глазами. Он тихо обошел их и добрался до самой кормы.
     Тут  он