азывать анекдоты, острить над Пархоменко и ялтинской  публикой,  а
потом неожиданно попросил сто рублей.
     Мижуев, думая о другом, машинально полез  в  карман  и  дал.  Когда  он
открыл бумажник, Подгурский  острыми  глазками  пронизал  разноцветные  края
бумажек, торчавших оттуда. И когда Мижуев положил бумажник на стол, не сразу
отвел глаза.
     - Я не понимаю одного... - медленно выговорил Мижуев, как  бы  в  ответ
собственным мыслям.
     - Чего?
     Мижуев ответил  не  сразу  и  смотрел  в  сторону  с  таким  выражением
затуманившихся глаз, точно хотел и не  решался  высказать  что-то  важное  и
трудное.
     - Видите ли, - слегка запинаясь и по-прежнему не глядя, сказал он, -  о
чем бы я ни говорил, что бы ни сделал, все смотрят не так, как на  других...
Никто не говорит, что я думаю неверно, чувствую  неправильно,  все  говорят:
"миллионер... миллионы..." Если б вы знали, как это... скучно!..
     Мижуев неловко улыбнулся, и по  этой  улыбке  видно  было,  что  вместо
"скучно" он хотел сказать нечто большее и серьезное.
     Подгурский во все глаза посмотрел на  него.  Он  уже  забыл  предыдущий
разговор и не сразу понял, почему Мижуев говорит об этом.
     "А ведь Четырев, пожалуй, прав! - с любопытством  подумал  он.  -  Его,
очевидно, здорово кочевряжит!.. Дурак все-таки... с жиру бесится!.."
     -  Тут  есть  что-то  ненормальное,  -  продолжал  Мижуев,  скорбно   и
болезненно морщась... -  Почему  вы,  например,  смотрите  на  какого-нибудь
Четырева, который зарабатывает в сто раз больше вас, совершенно просто, а...
     - Что ж  -  Четырев...  -  заметил  Подгурский:  -  Сколько  бы  он  ни
зарабатывал, он все  зарабатывает  собственным  горбом.  Пока  есть  силы  -
работает, заболеет или выйдет из моды и сделается таким же, как  я...  Да  и
что он там зарабатывает!.. Жизнь его мало отличается от моей. А миллионер  -
дело другое. Другая жизнь, иные возможности... Положение его  исключительное
и отношения к нему исключительные. Я, собственно говоря, не совсем  понимаю,
что вас так мучит?..
     -  Не  мучит,  а...  раздражает...  -   возразил   Мижуев,   болезненно
почувствовав, что его излияние приняло характер слишком серьезный. Ему стало
стыдно, что он откровенничает с Подгурским.
     Подгурский молчал и любопытно ждал.
     -  Раздражает  это  выделение  меня  из  общего  строя,  -   поддаваясь
выжидательному молчанию Подгурского, против воли продолжал Мижуев. - Неужели
нельзя допустить, что я такой же человек, как и все, так же  думаю,  так  же
чувствую...
     - Я думаю не так, - улыбнулся Подгурский, - как хотите, а деньги - сила
большая... И вы не можете не пользоваться ею, потому что всякий  живет  тем,
что у него есть. Там, где мы рассчитываем только на свое "я", на его хорошие
или дурные качества, там вы невольно пустите в ход свои деньги...  И  всякий
человек это знает. Мне, например... Мне наплевать, а  все-таки  я  чувствую,
что вы - не я, не Опалов, не Четырев... Может, вы и ничего мне не  сделаете,
ни дурного, ни хорошего, но вы можете  это  сделать.  И...  черт  его  знает
что!.. Это, конечно, мешает. Я, например, сейчас сказал,  что  мне  на  ваши
миллионы наплевать, и сказал искренне, а между тем в тоне-то и сфальшивил!..
     Подгурский искренне усмехнулся и развел руками.
     Мижуев кивнул головой. Он смотрел теперь прямо в  лицо  Подгурскому  и,
казалось, чего-то ждал.
     - Как хотите, - с какою-то даже досадой сказал Подгурский. - Не могу же
я забыть, что вы миллионер, что вы жили  и  живете  такими  наслаждениями  и
такими возможностями, которые мне и во сне не снились; можете вот  дать  мне
тысячу рублей, а  можете  не  дать  и  сделать  мне  что-нибудь  скверное...
Возьмите вы Пархоменко...
     - Я не говорю  о  Пархоменко,  -  возразил  Мижуев,  выражением  голоса
отделяя себя от этого имени.
     - Да ведь для нас  вы  -  одно  и  и  то  же!..  -  опять  с  искренней
горячностью убедительно вскрикнул Подгурский. - Ведь мы же не знаем, что  вы
думаете, что вы чувствуете...
     Он на секунду замолчал и вдруг, как бы поймав что-то:
     - Вот вас раздражает, что на вас так смотрят все... Но вы  сами,  Федор
Иваныч; делаете ли что-нибудь, чтобы показать нам свою настоящую душу  -  не
миллионера, а просто Мижуева... Ведь вы сами ни на секунду не забываете, что
вы миллионер!.. Вместо того, чтобы заслужить хорошее отношение, вызвать  его
чем-нибудь,  вы  раздражаетесь,  требуете  таких  отношений...  Хочу,   мол,
"штоп!.." Это ведь тоже...
     - Мне кажется, я держу себя даже слишком просто...  -  горячо  возразил
Мижуев.
     Подгурский чуть-чуть пожал плечами.
     - Вот вы говорите "слишком"... Для меня  не  будет  "слишком",  если  я
возьму да и расскажу Опалову, что меня мучает, а вы в этом видите "слишком":
вам кажется, что, откровенничая со мной, вы снисходите! Вам, пожалуй, уже  и
стыдно своей откровенности? Ведь правда?
     Тон Подгурского  стал  дерзким,  и  какая-то  непонятная  мстительность
зазвучала в нем.
     - Вы сами этого, может быть, и не замечаете! - с торжеством сказал он.
     - Вот видите... - скорбно сказал Мижуев и пожал широкими плечами.  -  У
другого вы бы и не заметили этого, а мне не прощаете... Вы слушаете меня  и,
наверное, думаете, что я ломаюсь или самодурствую на свой  манер...  С  жиру
бешусь.
     Подгурский невольно смутился и засмеялся.
     - Не буду отрицать. Немного есть...
     - Да... - грустно кивнул головой Мижуев. - Вы не хотите видеть,  что  я
искренне рад поговорить с вами, потому что мне кажется, будто вы  относитесь
ко мне - дурно или хорошо - независимо от моих миллионов!..
     - Я думаю!.. - сказал Подгурский и  против  желания  припустил  лишнего
благородства.
     И разом уловив эту фальшь, оба замолчали: Мижуев  угрюмо  и  бессильно,
Подгурский с досадой.
     "Сумасшедший какой-то!" - подумал он, за свою фальшь раздражаясь не  на
себя, а на Мижуева.
     В раскрытое окно  было  видно  темное  движущееся  море;  с  набережной
долетали глухие стуки копыт и отдаленная музыка. Подгурский чувствовал,  что
надо скорее говорить, но сразу не  нашелся.  Молчание  продолжалось,  и  чем
дальше, тем труднее было возобновить разговор. Как будто что-то  оборвалось.
И стало тяжело, точно напрасно и бессмысленно было потрачено то, чего в душе
мало. Мижуев тяжело вздохнул и расправил скрещенные на столе могучие руки.
     - Ну, пойду... - выговорил он.
     - Куда? Посидите.
     - Нет, у меня голова что-то болит. До свидания.
     Подгурский с досадой неприметно пожал плечами.
     "Тьфу, черт, какой тяжелый!.." - подумал он.
     И в эту минуту  ему  бросился  в  глаза  бумажник,  забытый  на  столе.
Подгурский хотел позвать Мижуева, но что-то удержало его.
     Мижуев вышел на тротуар и тихо побрел в сторону сада.
     Нечто странное осталось в памяти и мучило его: не то это  был  тяжелый,
неудачный, глупый разговор с каким-то проходимцем, не то какое-то торопливое
движение за его спиной, когда он выходил из ресторана.
     - Что такое?
     И вдруг  он  вспомнил,  что  забыл  бумажник.  И  прежде  чем  подумал,
почувствовал, что произошло скверное. Неясная мысль родилась в нем,  и  одну
минуту он хотел скорее уйти, но потом поймал себя на мысли,  что  Подгурский
украдет, и ему стало неловко. Мижуев повернулся и вошел обратно в ресторан.
     Подгурский чуть не наткнулся на него. И по  одному  взгляду  на  слегка
растерянное, но в то же время наглое лицо, с враждебными, готовыми к  защите
глазами, Мижуев гадливо понял, что это правда.
     С минуту они смотрели друг на  друга  в  глаза.  Потом  Мижуев  неловко
выговорил:
     - Я тут забыл кошелек.
     Подгурский мигнул глазами, вскинул брови и весь пришел в движение,  как
бы готовый лететь на поиски:
     - Разве?.. Я не видал. Человек!
     - Не надо... - тихо возразил Мижуев.
     - Как не надо... надо поискать... - засуетился Подгурский, но лицо  его
стало похоже на пойманного, но еще готового кусаться зверя.
     Мижуев прямо посмотрел ему в глаза.
     - Мне ведь это неважно... - путаясь, проговорил он.
     Ему вдруг страстно захотелось, чтобы Подгурский понял, что он не  может
сердиться за эти проклятые деньги, и прямо, просто сказал.
     Но лицо Подгурского стало еще злобнее и даже как будто  оскалились  его
готовые укусить зубы.
     - Что вы хотите сказать?.. Я говорю, что не видал!..
     Мижуев коротко посмотрел ему в глаза, криво усмехнулся и вдруг,  махнув
рукой, пошел назад.

VIII

     Когда Мижуев вернулся домой, сел  за  письменный  стол  и  по  привычке
потянул к себе кучу писем и телеграмм, вошла Мария Сергеевна, вся  свежая  и
сияющая, как будто вносящая с собой облако горного воздуха и запах цветов  и
моря. И сразу - по беспричинно улыбающемуся лицу и по  ускользающему  блеску
глаз - Мижуев почуял, что она, еще  не  сказав  ни  слова,  чего-то  хитрит.
Хитрит и боится, как боятся только красивые женщины, и тонкая, и  прозрачная
лукавая игра красоты, слабости, беззащитности и лжи придает им раздражающую,
неуловимую загадочность.
     Она громко позвала его, чересчур легко и оживленно подбежала и положила
теплые руки на его массивные плечи.
     - А, ты уже вернулся!.. Милый, я за тобой соскучилась!
     Мижуев посмотрел ей  прямо  в  глаза,  мелькающие  темными  русалочьими
искорками,  и  насупился.  Тысячи  острых  и  больных  подозрений  мгновенно
родились в нем, и сейчас же сердце стало тяжелым и неровным.
     - Если бы ты знал, как было  весело!..  Мы  ездили  по  Симферопольской
дороге,  далеко-далеко!..  Всю  дорогу  дурачились,  пели,  хохотали.  Потом
ужинали в Гурзуфе!
     Мижуев внимательно и молча смотрел на нее, и под этим тяжелым  взглядом
нежное личико слегка порозовело, фигурка стала гибка, как  у  кошки,  зрачки
засветились неверным, фальшивым светом.
     - Нет, в самом деле... Ты не сердишься  на  меня,  Теодор,  что  я  так
ветреничаю?.. - заглядывала ему в глаза хорошенькая женщина. - Я тебя совсем
забросила!.. Отчего ты с нами не поехал?  Так  было  весело!..  А  без  тебя
все-таки не то!
     Она хотела поцеловать, изогнувшись всем своим гибким телом и как  будто
нарочно тронув его упругостью своей груди.
     Мижуев раздраженно отодвинулся.
     - Слушай, Мэри, не хитри, пожалуйста!.. - неловко сказал он.
     - Что такое?.. - сделала Мария Сергеевна большие искренние глаза. Но  в
них еще прозрачнее и светлее показалась трусливая женская ложь.
     - Я же вижу, что с  тобой  что-то  случилось,  -  с  трудом  проговорил
Мижуев. - Ну, и не лги... говори прямо!.. Это лучше.
     Мария Сергеевна засмеялась фальшивым русалочьим смехом  и  прильнула  к
нему  всем  телом-грудью,  руками,  ногами  и  щекочущими  волосами,  видимо
стараясь укротить его дурманом своего запаха, жара и упругости.
     И от этой лживой ласки все тело  Мижуева  вместо  обычного  возбуждения
охватило невыносимое физическое раздражение.
     - Да оставь, я говорю!.. - грубо выставил он плечо навстречу ее ласке.
     - Какой ты странный...  Чего-то  сердишься!..  -  неискренне  удивленно
начала было Мария Сергеевна и почти силой попыталась обнять его.  Но  Мижуев
оттолкнул и, видимо, сделал ей больно, потому что хорошенькое лицо стало  на
мгновение испуганным и жалким. - Вот, ей-Богу...
     - Говори же!.. - вдруг бешено крикнул он. Молодая женщина испугалась  и
отошла, издали глядя прозрачными, все-таки лгущими глазами.
     - Да ничего... так, пустяки... Я даже не хотела тебе говорить...
     Холод прошел под волосами Мижуева. Он почувствовал, что если она сейчас
же не скажет, то он потеряет сознание от бешеного взрыва  и  сделает  что-то
страшное.
     И, должно быть, она почувствовала это, потому что осторожно подошла  и,
точно пробуя, положила на его круглый локоть самые кончики пальцев.
     - Видишь ли... ты не сердись... тут ничего нет такого... В  Гурзуфе  мы
ужинали на балконе, знаешь, над морем... там замечательно красиво и...
     Она тянула, продолжая осторожно держаться пальцами  за  его  локоть,  и
Мижуев чувствовал, как эти изящные пальцы тихонько дрожат.
     Уверенность в том, что случилось что-то гадкое и непоправимое,  выросла
в мозгу Мижуева с безумной силой.
     - Говори!.. - в остром порыве злобы и боли крикнул так, что  голос  его
полетел по всей квартире.
     Мария Сергеевна как-то осела назад, и глаза у нее стали совсем круглые,
как у испуганной кошки.
     - Видишь ли... - торопливо забормотала  она,  проглатывая  слова  и  не
двигаясь с места. - Я встретила там  Васю...  мужа...  Попросил  меня  зайти
переговорить с ним... Не нужно было? -  неожиданно  спросила  она,  и  видно
было, что сама знает, что не нужно, и опять лжет, спрашивая об этом.
     Мижуев молчал и дышал неровно.
     Мария Сергеевна осторожно подвинулась и опять дотронулась до его руки.
     - Ты сердишься?.. - спросила она тем же тоном, в котором ясно было, что
она видит его гнев и старается представиться наивной, не понимающей этого.
     Мижуев вдруг бешено поднялся и молча отшвырнул ее. Мария Сергеевна чуть
не упала через кресло и, только извернувшись, как падающая  кошка,  гибко  и
цепко удержалась за его ручку.
     - Какой ты... - начала она побледневшими губами.
     - Скажи, пожалуйста... - зловещим сдержанным голосом заговорил  Мижуев,
глядя на нее  с  холодной  ненавистью.  -  А  ты  думаешь,  что  я  могу  не
сердиться?.. Зачем ты лжешь!..
     - Но что же я такого сделала... - уже искренне беззащитно  пробормотала
Мария Сергеевна.
     - Что?.. А то... - Мижуев помолчал, отыскивая  слово  и  со  страданием
чувствуя, что его не найти, а скажется другое.  -  А  то...  что  что-нибудь
одно: или прямо признайся, что я для тебя ничто, что  ты  пошла  ко  мне  на
содержание и... или...
     Мижуев оборвался. Ему вдруг стало жалко себя; он так любил эту женщину,
пожертвовал  для  нее  дорогим  человеком,  сделал  подлое,  грязнее   дело,
обманывал, лгал и думал, что хоть за это она будет близка  ему;  Из-за  этих
уже  не  раз  настойчиво  повторяющихся  свиданий  с  мужем   было   столько
мучительно-унизительных сцен ревности, он даже пересилил себя, признался ей,
что его мучит будто она ушла к нему  только  из-за  денег.  И  теперь  вдруг
увидел, что это так и есть: - она никогда не любила его, любит того,  готова
опять отдаться ему, а лжет и обманывает его, как дурака, только  из  страха.
Он почувствовал себя смешным; глупым и жалким.
     - Так не сделает последняя тварь!..
     Эти  слова  он  выкрикнул  в  целом  взрыве  бешеных  грубых  слов,   и
непобедимая  потребность  охватила  его:  ударить  ее,  сделать  жестокое  и
унизительное до последней степени, чтобы доказать, что если она пошла к нему
за деньги, то она и есть  его  собственность,  тварь,  с  которою  он  может
сделать все, что захочет.
     И только когда он увидел в ее глазах бессильный страх покорной  рабыни,
Мижуеву вдруг стало так тяжело и гадко, что он грузно сел  к  столу,  поднял
руки и схватился за голову, стараясь не видеть и не думать ничего.
     Несколько минут продолжалось молчание. Мижуев все сидел, и его огромная
голова, беспомощно опущенная на руки, казалась Жалкой и беззащитной.
     Мария Сергеевна долго стояла на месте и пугливо смотрела на него. Потом
в глазах ее мягко и  трогательно  засветилась  милая  женская  жалость.  Она
тихонько шевельнулась, робко подошла, остановилась, и Мижуев услышал быстрое
неровное биение ее сердца.
     Нежные теплые пальцы чуть-чуть, как дыхание, коснулись его волос.

IX

     Такие сцены были уже не раз и повторялись все чаще и чаще, со  зловещим
нарастанием. Каждая новая была безобразнее и бессмысленнее предыдущей. Мария
Сергеевна не понимала их: порой она с жестоким раскаянием упрекала  себя  во
всевозможных  преступлениях,  которых,  в  спокойном  состоянии  не   могла,
признать. Она видела, что на их жизнь  надвигается  какое  то  неотвратимое,
несчастье, но как прекратить этот кошмар, не знала. И страдала  бессильно  и
жалко.
     И ужаснее всего, была потеря  уважения  к  себе  и  та  грязь,  которую
порождали  эти  безобразные  сцены.  Они  унижали  и  ставили   в   какую-то
зависимость от окружающих, даже от прислуги. Со всех, сторон смотрели  глаза
и слушали уши любопытных чужих людей, которым было все равно,  страдают  или
просто дурят они, а было только занятно, как на  представлении.  Приходилось
сдерживать голоса, быстро прятать  мучительные  слезы,  придавать  фальшивые
выражения искаженным от боли лицам и чувствовать себя несчастнее  последнего
лакея.
     В последнее время такие сцены начали кончаться только  с  истерикой,  с
полным  изнеможением.  Как  будто  с  них  обоих   слетало   все   красивое,
интеллигентное и благородное, и в дикой ярости корчились какие-то полоумные,
которые сами уже не знают, зачем и что  кричат  друг  другу  в  лицо,  думая
только о том, чтобы как можно больнее уязвить и обидеть,
     Временами являлось уже отчаяние и желание какого  бы  то  ни  было,  но
только конца. Казалось, что уже последняя ссора, и за нею все кончено. Но  в
ту самую минуту, когда боль и ярость доходили до крайнего предела, вдруг все
падало, нервы ослабевали, начинались слезы,  уступки  и  вдруг  болезненное,
неожиданное возбуждение, бросавшее их друг на друга в жгучем  сладострастном
припадке.  А  потом  наступало  сознание  нелепости  всего  происшедшего   и
безнадежного, мучительного раскаяния.
     - Мы сумасшедшие! - говорила Мария Сергеевна  с  отчаянием  и  плакала,
прижимаясь к Мижуеву, как бы ища защиты, а он страдал молча  и  видел  перед
собою черную неизбежную пропасть конца.
     И так же прошла дикая сцена в этот день.
     Когда Мария Сергеевна, замученная, мягкая и горячая, с мокрым  от  слез
лицом и потемневшими глазами, лежала с ним, и еще не удовлетворенное желание
тянуло их друг к другу  с  болезненно  обостренной  силой,  она  тихонько  и
искренне рассказывала ему:
     - Я знаю, что для твоего спокойствия мне не следовало  этого  делать...
Но неужели ты можешь думать?.. Мне просто  стало  жалко:  он  показался  мне
таким несчастным. Больной... Ведь как бы то ни было, а все-таки  я  виновата
перед ним!..
     И не то усталому, не то прояснившемуся после бури  мозгу  Мижуева  и  в
самом деле казалось, что это так просто и естественно:
     "Конечно, она виновата перед ним... и как бы то ни было,  когда-то  она
любила его..."
     А все подозрения казались совершенно нелепыми, ни на чем не основанными
- какими-то омерзительными капризами.
     - Прости меня... Я правда сумасшедший... - страдая от  жалости,  любви,
раскаяния и презрения к себе самому, говорил Мижуев и целовал мокрое горячее
личико.
     И ей казалось, будто все кончилось, теперь они  объяснятся,  он  увидит
всю нелепость своих подозрений, и с завтрашнего дня  все  пойдет  счастливо,
как никогда. И она торопилась высказаться:
     - Я знаю, что ты думаешь, будто я не любила тебя и пошла ради  денег...
Я знаю, ты имеешь право так думать... Я пустая и гадкая, но все-таки это  не
так: я тебя люблю больше  жизни!..  Ты  мне  всегда  нравился,  давно...  Ты
такой... большой, сильный, чуткий!..
     В комнате было темно, и лицо Марии Сергеевны смутно  белело  на  темной
подушке дивана. Глаза казались у нее большими, как две пропасти.  И  голосок
звучал нежно и порывисто, как у обиженного ребенка.
     - Мне нравилось, что ты сознаешь свою силу,  и  все  подчиняются  тебе.
Конечно, было приятно, что ты можешь бросить для меня столько, что я  и  вся
того не; стою... Но мало ли там было богатых людей! Если б я захотела...  Но
ты больше, сильнее всех!.. Мы, женщины, любим в мужчине силу и власть...
     Мижуев со слезами нежности и умиления целовал ее, и было  так  тепло  и
счастливо от  ее  тихих,  влюбленных  слов.  Она  шептала  так  торопливо  и
искренне, была такая горячая, покорная и сладострастная. И  являлось  гордое
сознание сво