ей силы, сознание, что она любит его и отдается ему, как солнцу,
выше которого для нее нет ничего.
     -  Я,  глупая,  не  могу  этого  передать,  -  тихонько  шептала  Мария
Сергеевна. - У меня была такая однообразная, скучная  жизнь,  казалось,  что
уже все кончено и впереди нет ничего... а ты внес что-то яркое,  сильное,  я
прямо с ума сошла от счастья!.. Мечтала о  тебе,  бегала,  как  девочка,  за
тобой...
     - Но ведь это не я внес...  -  с  бессознательной  пытливостью  спросил
Мижуев, и голос его слегка вздрогнул от страха.
     - Нет - ты! Ты... такой, как есть:  большой,  сильный,  могущественный,
как царь!.. Но это не главное: если бы ты был беден, я все равно отдалась бы
тебе. Ты мое все! - трогательно стыдясь и стыдливо, и бесстыдно прижимаясь к
нему всем телом, горячо спорила Мария Сергеевна.
     Она еще что-то шептала, раскрываясь  под  его  лаской,  как  цветок,  и
Мижуеву все ничтожнее и непонятнее казались все прежние мысли и муки.
     "Я просто дикий самодур!" - думал он.
     И ему хотелось, чтобы она  еще  говорила,  еще  рассеивала  его  мысли,
спорила, доказывала.
     - Но ведь... твой муж был и умнее, и талантливее меня... Что  такое,  в
сущности, я?..
     Он допытывался сдержанным голосом, скрывая свое желание и пугаясь этого
допроса, как будто скользил над пропастью. И, замирая  от  страха,  старался
переспорить ее, напомнить ей мужа, доказать, что он был лучше его.
     - За что же ты меня полюбила?.. Не за то же, что я здоров, как  бык?  -
нарочно оскорбляя себя, говорил он и весь напрягался  в  страстном  ожидании
милых опровержений, страстных, возвышающих слов.
     Мария Сергеевна  страшно  оскорбилась.  Все  тело  ее,  точно  внезапно
обнаженное и выброшенное на улицу, возмутилось, и она стала уверять, что это
не то, не то.
     - Так что же?
     Она не сразу ответили, не найдя ни слов, ни чувств; было  темно,  и  не
видно было выражения ее глаз. Мижуев ждал и  с  ужасом  чувствовал,  как  во
мраке души рождается и ползет скользкое страшное подозрение.
     Тогда  она  стала  доказывать,  что  он  умнее;  лучше;   оригинальнее.
Доказывала страстно, волнуясь и спеша. Но он все-таки возражал и  фальшивым,
зловещим голосом говорил, что муж ее замечательный, прекрасный  человек.  Он
рисовал его правдиво, нестерпимо мучая и унижая самого  себя.  И  вот  перед
Марией Сергеевной ярко стала вырисовываться знакомая фигура - бессознательно
милое до сих пор лицо человека доброго, красивого, нежного, оригинального  и
чуткого, как никто.  Где-то  отдаленно,  возбуждая  тонкую  до  неуловимости
грусть, пробудились воспоминания о пережитом счастье, о первых  ласках.  Она
испугалась и стала спорить, странно, точно оспаривая не  Мижуева,  а  что-то
внутри самой себя.  И  болезненно  настороженное  ухо  Мижуева  уловило  эту
странную нотку надломившегося женского  голоса.  В  его  собственном  шепоте
что-то зловеще изменилось: он  спорил  суше,  холоднее,  с  непонятным  злым
упорством. И вдруг Мария Сергеевна заметила, что не знает, что сказать,  чем
доказать, за что же она полюбила Мижуева, если не может отрицать, что муж ее
был необыкновенный, милый, замечательный человек.
     И сквозь страстный шепот, среди любовных  слов  и  уверений,  незаметно
стало высовываться нечто безобразное, неожиданное и ужасное,  как  глумливая
рогатая голова ночного кошмара, рожденного тьмой.
     Сразу без слов стало понятно, что она любила и еще до сих пор не забыла
мужа, что ее увлекла именно та жажда новой блестящей жизни, от  которой  она
отреклась с таким упорством и, как казалось ей, с такой искренностью.
     И договорившись до этого, Мария Сергеевна,  растерянная  и  ослабевшая,
вдруг неловко  замолчала,  с  ужасом  сознавая,  что  каждая  секунда  этого
молчания губит ее. Мижуев ждал,  по-прежнему  придавливая  ее  мягкую  грудь
тяжелым плечом и не снимая  ноги  с  ее  круглых  теплых  ножек.  Глаза  его
пристально и прямо глядели во тьму, и все замерло в  этом  ужасном  ожидании
того, что он уже видел. И леденящий  неотвратимый  холод  откуда-то  изнутри
стал отделять их друг от друга. Она еще попыталась  что-то  сказать,  но  не
могла, и вдруг бессильно заплакала.
     - Зачем ты меня мучаешь!.. Я ничего не знаю... ничего...
     Мижуев молчал и тяжко дышал, чувствуя, как все тело его, сердце и  мозг
погружаются в черную пустоту.
     Мария Сергеевна всхлипнула и замолчала. Он молчал и чего-то ждал.  Она,
не переставая плакать, робко подняла на него глаза, и вдруг резкая  пощечина
со страшной злобой хлестнула ее по лицу.
     - Ай!.. - крикнула Мария Сергеевна и от ужаса и боли на  мгновение  как
будто потеряла сознание.
     - Дрянь!.. - хрипло выговорил Мижуев. Тяжелый и громадный, невидимый  в
темноте, он перелез через нее, стараясь  не  касаться  теплого  неподвижного
тела, и быстро, натыкаясь впотьмах на мебель, вышел из комнаты.
     - Кончено!.. - глухо сказал в нем какой-то голос.
     Он остановился посреди кабинета и широко  открытыми  глазами  уставился
перед собой. Там, позади, чуткое ухо уловило бы какие-нибудь звуки,  но  все
было тихо, как будто умерло. Он  боялся  двинуться  хоть  одним  пальцем,  и
казалось, что если двинется - будет смерть. Все существо  его  было  -  одна
невероятная боль.  Страшный  стыд,  глубочайшее  одиночество  и  смертельная
разрывающая сердце жалость и к себе, и к ней хаотически спутались с холодной
злобной радостью, точно он наконец отомстит кому-то, назло уничтожит  самого
себя.
     - Кончено!.. - повторил Мижуев, странно улыбаясь.
     Он хотел остановить эту нелепую улыбку, но  она  все  ширилась,  росла,
дергала, он не мог удержать прыгающих  челюстей,  и  вдруг  лицо  его  стало
кривиться в страшной, безумной судороге.

X

     День был ветреный, и все море, покрытое белыми  барашками,  резко-синее
вдали и ярко-зеленое вблизи,  не  двигалось,  а  как  будто  крутилось.  Все
казалось  резким  и  пестрым:  тени,  солнечный   свет,   нарядные   туалеты
провожающих пароходы дам,  борты  и  снасти  парохода.  Ветер  все  наполнял
прихотливым рвущим движением, и оттого мир казался непомерно большим, а люди
и городок, пестревший за бухтой, очень маленькими, как будто игрушечными.
     Отхода парохода ждали долго, и Мижуеву,  и  Марии  Сергеевне  было  так
грустно, тяжело и неуютно.
     Глухо тарахтела лебедка, поднимая и опуская в трюм  тяжелые  ящики.  По
сходням, на палубе и на набережной нетерпеливо двигалась  пестрая  толпа,  в
которой, казалось, очень много дам. С берега кричали на борт,  с  бортов  на
берег, перебрасывались цветами, которые резким ветром относило в воду.  Дамы
придерживали поля шляп; их  юбки  то  развевались,  то  обхватывали  колена,
бесстыдно показывая  мягкие  очертания  ног  и  сообщая  всему  нетерпеливый
минутный характер. И в то же время казалось, что пароход никогда не отойдет,
никогда не кончится погрузка бесконечных  ящиков.  Порой  начинала  неистово
реветь пароходная глотка, и ревущий могучий  стон  ее  покрывал  все  звуки,
поднимался все выше и выше, и когда уже уши начинали  болеть  и  становилось
мучительно, рев вдруг обрывался, коротко вскрикивал и  замирал.  Становилось
странно тихо, и долго было слышно вдали в  горах  отлетающее  эхо.  А  потом
опять поднимался резкий торопливый говор и неуклюже тарахтела лебедка.
     Мижуев  стоял  на  борту  и  томился  страшной  гнетущей  тяжестью.  Он
чувствовал, что Мария Сергеевна поглядывает  на  него,  и  искоса  видел  ее
темные,  старающиеся  быть  спокойными  и  улыбающимися,  глаза,  в  которых
прозрачно стояли слезы.
     Она ничего не  говорила.  Решение  было  принято  еще  вчера,  и  после
тяжелого нудного разговора теперь уже не о чем было говорить.
     - Ну, что ж... Кончено, кончено... -  беззвучно  повторяла  себе  Мария
Сергеевна, и только рука ее в белой перчатке без нужды перебирала  по  яркой
цепи борта. Только  по  этому  непрерывному,  напряженному  движению  Мижуев
понимал, что думает и чувствует она, какая безысходная  тоска  разрывает  ее
маленькое  сердце.  Было  мучительно  жалко  ее,  и  чувствовалась  какая-то
бесконечная вина. Но в то же время в душе было пусто, и возврата к прошлому,
к ласкам, совместной жизни и взаимной теплоте нельзя было представить  себе.
Что-то оборвалось.
     "Что ж, проживет и без меня, - думал Мижуев, неподвижно глядя в пеструю
толпу. - Будет жить тою же нарядной, веселой жизнью, ни в чем  не  нуждаясь,
кроме веселья".
     Ему представилось,  что  она  может  найти  другого  мужчину,  которого
полюбит так же, как и его, и который будет любить ее уже всегда  искренне  и
благодарно, с  теплым  умиленным  уважением.  Но  почему-то  этот  новый  не
рисовался ему,  и  вместо  него  припоминалось  то  черноусое  круглое  лицо
Пархоменко, то отвислые губы биржевика.
     "И это может быть... - думал Мижуев. - У нее ведь была  любовь  чистая,
искренняя, она сменила ее на меня, потому что я дал  ей  новые  впечатления,
возможность беззаботной и веселящей жизни. Теперь ей уже трудно вернуться  к
прежнему... надо  продолжать...  И  будет  веселиться,  капризно  одеваться,
смеяться, наряжаться... Пока  жизнь  сама  не  побледнеет  и  не  растает  в
пустоте... Жалко!.. Но я сам виноват... Что ж... А я буду жить,  как  жил...
будет скучно, нудно и одиноко! Пусто!"
     Заревела медная глотка,  потрясая  воздух,  задрожала  палуба,  и  одну
минуту казалось, что и небо, и море дрожат от этого нечеловеческого  голоса,
отдающегося в горах. На палубе закричали, задвигались, замахали платками.
     Мария Сергеевна  побледнела,  и  в  ее  темных  глазах  выразилась  уже
покорная  тоска.  Сжалось  сердце  Мижуева,  и  в   эту   последнюю   минуту
обнаружилась пустота между ними и теперь  хотелось  одного:  не  тянуть  бы!
Скорее!
     Они оба почувствовали безнадежную тоскливую нежность.
     Нельзя было заметить  момента,  когда  стал  отходить  пароход,  только
зеленая мутная полоса воды вдруг расширилась  и  стала  расти  между  мокрой
стеной набережной и его черным бортом.
     Мижуев стоял на палубе и долго  смотрел,  отыскивая  в  толпе  светлую,
охваченную ветром фигурку Марии Сергеевны. Пароход шел, и уже  между  ним  и
берегом показались барашки свободных волн. Мол все уменьшался и  уменьшался,
но еще долго Мижуев видел идущую вслед за пароходом светлую женскую фигурку,
платье которой рвал и поднимал яркий солнечный ветер.
     Уже не видно было выражения ее лица, не видно даже,  идет  ли  она  или
стоит... только маленькое светлое пятнышко, прилепившееся к длинному  серому
молу, среди ветра, бегущих волн и белой пены, срываемой с их верхушек.
     Все меньше и меньше. И  когда  городок,  и  мол,  и  крошечная  женская
фигурка слились в одно кружевное марево дальних  солнечных  берегов,  острою
болью кольнуло сердце, и Мижуев почувствовал себя одним во всем мире.
     Порвалась прежняя жизнь и навсегда ушла в голубое прошлое.  А  впереди,
поднимаясь и упадая, пустое и движущееся море  развернуло  свой  ветреный  и
холодный простор.
     "Ну, что ж... - подумал Мижуев. - Может быть, и к лучшему... Как-нибудь
проживу..."
     На пароходе было весело и пестро. Много женщин в красивых платьях  и  с
цветами придавали ему нарядный праздничный  вид,  а  когда  где-то  на  носу
неожиданно громко заиграла музыка - стало совсем  похоже  на  увеселительную
прогулку. Пассажиры поделились на группы, среди женщин появился  щеголеватый
капитан в белоснежном кителе, с видом не то пшюта, не  то  старого  морского
волка. Послышались шутки, смех, женские восклицания. А за пароходом пенилось
море и уплывало назад в тающую даль.
     Мимо в голубом тумане плыли зеленые берега и розоватые горы.  На  одном
выступе скалы, высоко над морем, показался белый  монастырь  и,  как  чайка,
долго реял в воздухе, пока не слился  с  голубою  далью.  Море  кружилось  и
двигалось, поднимались и упадали белые волны.
     Мижуев без устали ходил по  палубе,  смотрел  на  уплывающие  берега  и
думал. Тоненько звучала и ныла в душе тоскливая безнадежная нотка.
     "Куда ехать? Зачем?!" - думал он, равнодушно глядя на берега, на солнце
и море, которое видел много раз - и здесь,  и  у  берегов  Италии,  и  около
Египта - и которое уже ничего не  говорило  ему  о  той  задушевной  голубой
красоте природы, которая трогает, смягчает  сердце  человека  и  делает  его
мягким, веселым и свободным, как вольная птица в солнечный теплый день.
     Слышал он  только,  как  странно  надорванно  кричали  чайки,  провожая
пароход.

XI

     Посреди своей ванной, облицованной белыми и серыми изразцами, в которых
сверкал и дробился электрический свет, стояла Мария Сергеевна, и мускулистая
горничная ловко и крепко  вытирала  ее  мокрой  губкой.  Голое  мокрое  тело
блестело на свету, при каждом усилии горничной вся тоненькая гибкая  фигурка
Марии Сергеевны медленно подавалась и  выпрямлялась  опять.  Округлые  груди
вздрагивали и колыхались; то поднималась, то  опускалась  гордая  головка  с
тяжелой, опущенной на спину прической и казалось, что нагая женщина  томится
одной сладостной физической истомой.
     А между тем маленькое, сжавшееся в комочек сердце  ее  вмещало  столько
горя, грусти и мучительного недоумения, что порой  ей  казалось,  будто  она
умирает.
     - Может быть, холодная, барыня?  -  спросила  горничная,  заметив,  что
опущенные плечи Марии Сергеевны коротко вздрагивают.
     - Что?.. - испуганно  переспросила  Мария  Сергеевна  и  посмотрела  на
горничную большими тоскливыми глазами.
     - Вода не холодная? - повторила горничная.
     - Нет... ничего...
     Горничная окунула губку в теплую воду и опять ловко и равнодушно, думая
о своем, стала вытирать спину.
     Она мучила Марию Сергеевну: было  мучительно  стоять  голой  и  мыться,
когда сердце разрывается на части. Хотелось остаться одной, чтобы весь  свет
куда-то пропал, и лечь в подушку головой вниз.  Лечь  и  замереть  навсегда,
ничего не видеть, не слышать, не чувствовать.
     Но  эта  дрессированная   холодная   прислуга,   служившая   только   у
аристократов,  которой  Мария  Сергеевна  все  еще   боялась,   как   боятся
аристократической прислуги все бедные и кроткие люди, была тут и окружала ее
с  самого  утра  любопытными  холодными  и  даже  как   будто   ненавидящими
подстерегающими глазами. Надо было скрывать то, что  произошло  вчера,  надо
было, чтобы они не догадались, что она брошена, что она  только  содержанка,
что ее ударили по лицу, как последнюю женщину, унизили и бросили.
     С того самого момента, как после тяжелого  и  безнадежного  объяснения,
почувствовав, что связь порвалась навсегда, Мижуев  уехал,  Мария  Сергеевна
все силы свои тратила на то, чтобы никто не догадался  о  совершившемся.  На
пароходе она старалась быть веселой и улыбаться; когда ехала домой, унося  в
сердце безмерную боль, старалась быть  повелительной  с  камердинером:  дома
принуждала себя делать все, что делала каждый день, и чувствовала себя рабой
этих холодных и наемных людей, которым не было до нее никакого дела
     И когда горничная почтительно объявила  ей,  что  ванна  готова,  Мария
Сергеевна  пошла,  разделась  и  стала  голая  и  несчастная,  под  ненужные
мучительные заботы чужой женщины
     Больно сжималось сердце маленькой голой женщины,  окруженной  теплом  и
светом, ласкаемой мягкой водой и теплым воздухом, насыщенным паром и духами.
Тяжелое  чувство  полного  одиночества  было  внутри  нежимого  тела,  и  ей
казалось, будто кто-то издевается над нею.
     - Довольно Клавдия, хорошо, - с усилием сказала она, чувствуя, что  еще
немного - и она упадет
     - А душ, барыня? - почтительно осведомилась горничная и,  не  дожидаясь
ответа, подошла к эмалированному крану и  стала  заботливо  пробовать  рукой
теплый дождь, полившийся сверху.
     И Мария Сергеевна пошла под душ, чуть не заплакав от невыносимой тоски.
     И когда, наконец, горничная накинула на нее сухой, мягкий капот  и  она
осталась одна в спальне, Мария Сергеевна заломила  руки  и  бросилась  лицом
вниз в подушку.
     Долго сдерживаемые слезы прорвались горячей  волной,  и  она  заплакала
беспомощно и тихо, как ребенок.
     Прошла перед нею вся жизнь ее, все страдание прошлого и темное будущее,
жестокий обман и сознание ужасающей, непоправимой ошибки.
     Некому было видеть безобразную нелепость одиночества прекрасной молодой
женщины, одинокой среди целого мира, среди массы людей,  которым  общение  с
нею могло бы доставить самую яркую  радость  и  величайшее  наслаждение.  Но
остро сознавала эту нелепость ее собственная душа, заключенная  в  роскошное
тело и даже словами не могущая выразить себе свою бессильную муку.
     С тех пор, как резко изменилась ее жизнь  и  прежняя  Мария  Сергеевна,
жена тихого, доброго и ласкового человека, женщина с маленьким, но солнечным
и простым мирком, исчезла  и  на  ее  место  появилась  беспокойно  красивая
женщина, погруженная в кружева, шелк, бриллианты, удобства и пышность,  -  с
тех пор Мария Сергеевна никогда не  вспоминала  о  прежней  жизни.  То  было
что-то светлое, милое, о потере чего нельзя было  думать  без  страдания,  а
страдание  окончательно  отняло  бы  у  нее  последнее   оправдание   своего
проступка.
     Тяжкую драму пережил брошенный, когда-то  бесконечно  дорогой  человек,
повторявший в последнюю минуту, сквозь почти безумные  слезы,  только  одно:
"Мама, мамочка!.. Неужели бросишь своего мальчика.!. Что же  я  буду  делать
без тебя?.." Кошмарная борьба была в ней самой, и она почти не понимала  ее.
Сердце рвалось от жалости к плачущему взрослому человеку, беспомощно  и  уже
бесполезно повторявшему те наивные слова, которые еще так недавно трогали ее
до слез. Когда он сказал, захлебываясь рыданиями:  "Что  же  я  буду  делать
один?.." - она вдруг вспомнила, что прежде  не  могла  представить  его  без
своей ласки и заботы.  Представилось  его  одиночество,  тоска,  отравленная
тяжкой обидой, его заброшенность, его бедность, в то время, когда она  будет
наслаждаться роскошью, весельем и счастьем. И на одно мгновение  ее  решение
показалось ей безумной нелепостью.
     Она уже стала обнимать и целовать мужа, стала прямо рукой  утирать  его
мокрые милые глаза, воспалившиеся от  горя  и  слез.  Сердце  рвалось  между
красочной любовью, обещавшей неизведанно  прекрасную  жизнь,  и  бесконечной
жалостью  и  нежностью  к  этому  плачущему  человеку,   беспомощному,   как
покидаемый ребенок.
     Она чувствовала, что слабеет,  что  уходят  и  падают  мечты  о  новой,
блестящей, как сказка, жизни, и чтобы спастись, чтобы не бросить  все  и  не
остаться, Мария Сергеевна  сжала  свое  сердце,  укрепила  его  жестокостью,
мучительной и ужасной для нее самой. И  покинутый  человек,  исходивший  уже
последними безнадежными слезами, плакал, звал и бился об эту непонятную  ему
жестокость в таком страдании, которого нельзя уже никогда забыть и простить.
     Когда она уходила и  в  последний  раз  мелькнули  перед  нею  знакомая
комната, знакомая лампа, кровать, на которой она испытывала самое счастливое
в своей жизни, этюды, для которых она позировала целыми часами в надежде  на
будущую  победу  и  славу  милого  человека.  Эти  этюды,  которые  когда-то
составляли часть и ее души, ее гордость, резнули по сердцу с невыносим,  мой
болью. Было что-то ужасное в ее уходе, но она опять в последний раз  сдавила
свое сердце и ушла. А он уже не  плакал,  не  звал,  а  только  задыхался  и
цеплялся рукой за оставленную ею старенькую накидку, точно боялся, что и  ее
- это последнее - отнимут у него. Этот жест был ужасен, и потом вспоминать о
нем было не трудно, не  мучительно,  а  прямо  страшно,  как  о  совершенном
злодеянии.
     И для того, чтобы не помнить, чтобы не  сознавать  этого  ужаса  каждую
минуту,  Мария  Сергеевна  стала  вести  действительно  пышную,  безумную  и
легкомысленную жизнь.