Понемногу она забыла, стала весела, вошла во вкуси роскоши и привыкла к
ней. Театры,  Ницца,  балы,  туалеты,  общество  известных  блестящих  людей
мелькнули перед нею, как сон, и она уже начала думать, что счастлива.
     Только изредка, оставаясь одна, Мария Сергеевна  переставала  видеть  и
слышать окружающее и с тихой ноющей тоской, смутно и  печально  представляла
себе где-то далеко, там, неизвестно где одинокого брошенного человека.
     "Что он? Что теперь делает?.." - думала она, и становилось ей  грустно,
стыдно, и она шла опять на люди, ехала куда-нибудь, смеялась и кокетничала.
     Но эта мишура слетела, как пыль, и под нею обнаружилась голая  страшная
пустота.
     Она растерялась, и в ее бедной голове все закружилось. Куда  идти,  что
делать, к чему прилепиться сердцем - все исчезло.  Осталась  одна  брошенная
содержанка, женщина без имени, уважения и лица. Она перестала быть человеком
и стала вещью, дрянью, которую надо выбросить на улицу.
     И с холодным ужасом чувствовала она, что нет никакого возврата, что она
уже не может жить, как жила прежде когда-то... Стала на золотой путь и  надо
идти дальше... Куда?..
     - Это возмездие, возмездие! - бессознательно повторяла Мария Сергеевна.
     На столике возле кровати лежали деньги, оставленные ей Мижуевым, и  она
с ужасом  смотрела  на  них,  как  раздавленное  животное,  царапая  подушку
скрюченными тонкими пальцами.

XII

     Мижуев приехал в Москву в дождливый, уже совсем осенний  день,  и,  как
только вышел из вагона, его насквозь пронизала противная зябкая сырость.
     Огромная асфальтовая площадь перед вокзалом блестела, как озеро,  и  по
ней плыли мокрые извозчики и  торопливо  шлепали  озябшие  отсыревшие  люди.
Вдали, за  мглистой  завесой  дождя,  туманно  виднелись  бесконечные  крыши
города, главки церквей и мутные пятна пожелтелых бульваров.
     Странно и грустно было думать, что здесь уже давно, и сегодня, и вчера,
и позавчера, и много дней - нет ни солнца,  ни  голубого  неба,  ни  веселых
цветов. Казалось, что всем этим торопливым промокшим людям до смерти надоело
жить, и живут они только потому, что давно махнули рукой на дождь, на  серое
небо, на холод и слякоть и уже не замечают их.  Казалось,  что  если  бы  им
сказать, что где-то там, далеко в  эту  самую  минуту  ярко  светит  солнце,
голубеет море и смеется зеленая трава, они не поверили бы такому  счастью  и
только заторопились бы бежать дальше по своим брызгающим холодным лужам.  Но
Мижуев не думал об этом, потому что давно привык ко всему, и его не радовала
золотая весна и не печалила серая осень.
     Он никого не извещал о своем приезде, и потому его никто  не  встретил.
Мижуев приказал комиссионеру забрать вещи, а сам взял извозчика и, дрожа  от
сырости промокшей пролетки, поехал домой.
     Еще издали он увидел  знакомый,  причудливо  громадный,  причудливо  же
отделанный в декадентском стиле, серебристо-серый дом, поперек которого  шла
колоссальная вывеска "Братья Мижуевы". У похожих на пещеру ворот шла  та  же
торопливая, вечная суета, что  и  много  лет  тому  назад.  Мокрые  ломовики
грузили на телеги желтые ящики, из которых торчала мокрая солома: подъезжали
желто-черные  фургоны,  и  озлобленная  голодная  ругань  скудно   висла   в
промозглом воздухе. А внутри, в обширных, таких же  холодных,  как  площадь,
комнатах, отделенных  от  улицы  саженными  мутными  окнами,  сухо  зеленели
электрические лампочки и, почти не шевелясь, методично шуршали и щелкали  на
счетах склоненные головы.
     "Все по-прежнему..." - подумал Мижуев, как, будто  он  все-таки  ожидал
чего-то нового, и, раздевшись, пошел через всю контору. И как всегда,  когда
он входил в эту сухую деловую  атмосферу,  лицо  его  стало  высокомерным  и
холодным, как будто он ничего не видел по сторонам.
     Сидевшие  за  конторками  люди,  чистенько  и   аккуратно   одетые,   и
причесанные, поспешно и молча вставали и кланялись ему вслед.  Мижуев  кивал
головой, но многих из них вовсе не знал и не помнил, видел  ли  когда-нибудь
раньше. Только один управляющий, лысый старик с  лицом,  похожим  не  то  на
смятую рублевую бумажку, не то на угодника Божия, приветствовал его:
     -  С  приездом,  Федор  Иваныч!..  Братец  в  кабинете-с.   Давно   вас
поджидают-с. Как изволили путешествовать?
     Мижуев  невольно  усмехнулся:  он  подумал,  что  это  довольно  слабое
путешествие - из Москвы в Крым и обратно,  -  но  потом  вспомнил,  что  для
старика,  всю  жизнь  просидевшего  в  этой  конторе,  и  такое  путешествие
сказочно-ярко и громадно.
     - Ничего... Спасибо... - холодно-ласково ответил он и, мимоходом  подав
руку, прошел дальше.
     Брат его, Степан Иваныч Мижуев, сутуло сидел за большим, как  гробница,
столом и писал, левой рукой прикидывая на тяжелых счетах. Бледный  синеватый
свет от окна слабо блестел на его широком  полысевшем  черепе.  Вся  комната
была темная, тяжелая и скучная, как огромная приходо-расходная книга,  между
листами которой шевелился человек. При  входе  брата  он  поднял  голову,  и
Мижуев увидел знакомые холодно-недовольные глаза. Неприятно и жутко кольнуло
выражение лица человека, который, еще не  зная,  кто  и  зачем  пришел,  уже
поднимает враждебно-деловой взгляд. Но Степан Иваныч вгляделся и вдруг скупо
искривил губы в усталую улыбку.
     - А, приехал, наконец!.. - сказал он, вставая.
     Братья поцеловались.
     Степан Иваныч был так же громаден и тяжел, как и брат, но лицо  у  него
было желтое, нездоровое, под глазами висели дряблые мешки, и голос  был  так
слаб и бледен, как будто он смертельно устал.
     - Очень рад, что ты приехал... - заговорил  Степан  Иваныч.  когда  они
уселись друг против друга и  закурили  сигары,  с  которыми  он  никогда  не
расставался.  Рад  по  многим  причинам:  во-первых,  конечно,   соскучился,
во-вторых, необходимо твое  присутствие,  так  как  у  нас  на  заводе  дело
скверно, а кроме того, есть и еще одно личное дело... Но о  нем  потом!..  -
Степан Иваныч на мгновение отвел  глаза  и  опять  искривил  губы  в  скупое
подобие улыбки.
     - Тебе, вероятно, уже из газет известно, что завод стоит вторую неделю?
Требования тебе, должно быть, тоже известны?
     - Да, знаю... - коротко ответил Мижуев.
     - И?..
     Степан Иваныч устремил на брата испытующие, холодные  глаза,  и  Мижуев
невольно подумал, что это не брат, а компаньон по  фирме.  Ему  не  хотелось
говорить о том, о чем давно и  много  было  говорено  без  всякой  пользы  и
понимания. Но Степан Иваныч ждал, и Мижуев с трудом ответил:
     - Что ж. Я нахожу их во многом справедливыми...
     Он  невольно  мигнул  и  отвел  глаза,  потому  что  почувствовал,  как
враждебно  насторожился  Степан  Иваныч.  Он  продолжал  смотреть  на  брата
испытующе и молчал долго,  как  будто  делая  над  собой  какое-то  досадное
усилие.
     - Да?.. Прекрасно... А скажи, пожалуйста, представляется ли  тебе,  что
при современном положении рынка эти требования для нас разорительны?..
     - Я не говорю об этом... - с усилием выговорил Мижуев. - Я  признаю  их
справедливость, и только, а выгодны они или невыгодны для нас -  это  другое
дело.
     - Да... - сухо возразил Степан Иваныч. - Но мне кажется, что именно  об
этом и надо прежде всего подумать.
     Мижуев вздохнул, как будто  на  него  навалилась  до  смерти  надоевшая
тяжесть, но сдержался и нарочито уступчивым голосом сказал:
     - Да, конечно... Мне только кажется, что и вопрос о  справедливости  не
лишний. Что-нибудь одно: или требования их несправедливы и тогда о них можно
говорить только как о борьбе... или они справедливы, и тогда  надо  подумать
об их удовлетворении.
     Он старался говорить спокойно и даже нарочно хотел не возбуждать спора,
но, пока говорил, вдруг почувствовал знакомое, тяжкое раздражение. Он видел,
как и всегда, что одни  слова  его  брат  слышит,  а  те,  которыми  он  сам
волнуется, скользят мимо его ушей, как что-то  совсем  ненужное,  скучное  и
неразумное.
     Степан Иваныч некоторое время молчал и продолжал  в  упор  смотреть  на
него  холодным,  чужим  взглядом.  Потом  вздохнул,  отвел  глаза,  постучал
пальцами о край стола и сказал с вынужденным видом:
     - Ну, ладно... Потом поговорим... Ты, верно, устал с дороги. Завтракал?
     - Нет еще.
     - Ну, так пойдем наверх, - сказал Степан Иваныч  и  тяжело  поднялся  с
места.
     Квартиру он занимал небольшую, и  странно  было  думать,  что  во  всем
громадном и роскошном доме только один уголок принадлежит ему,  его  отдыху,
сну, его глазам и его телу. Там,  вверху,  внизу,  по  бокам,  как  пчелы  в
ячейках громадного улья, жили и копошились чужие, незнакомые  люди,  платили
деньги, и многие не знали даже, каков из себя он, Степан  Иваныч  Мижуев.  И
даже есть ли он или это только отвлеченный символ.
     Столовая холодно блестела лакированным дубом и от белой скатерти, белой
посуды и белого света из окон казалась ледяной и мертвой.
     - Ну, как съездил?.. - спросил Степан Иваныч, усиленно кривя сухие губы
и стараясь смотреть ласково, как ему и хотелось. Он  любил  брата  и  жалел,
считая больным и фантазером.
     - Недурно...
     - Где же твоя Мария Сергеевна?.. - улыбнулся Степан Иваныч, не глядя  в
лицо Мижуеву.
     - Осталась там... пока... - проговорил Мижуев, и  вдруг  что-то  больно
кольнуло в его сердце. Представилась где-то  там,  далеко-далеко,  маленькая
покинутая женщина, которую он любил, которая любила его  и  почему-то  вдруг
оторвалась от его жизни навсегда; стала чужой, будто никогда они  не  любили
друг друга, не ласкали, не грели и не радовали больше всего на свете.
     И уже теперь не мог понять Мижуев, почему так случилось. Все, что тогда
казалось ужасным и невыносимым, теперь было мелко  и  выдуманно,  рисовалось
каким-то мутным, нелепым пятном, а между тем Мижуев чувствовал, что иначе не
могло быть. Как всегда, он встряхнулся и, стараясь  не  замечать  того,  что
ныло в сердце, стал рассказывать о юге и расспрашивать о Москве.
     Братья  сидели  друг  против  друга,  тяжелые  и  громадные,  казалось,
давившие пол и все, что копошилось  под  ним,  страшной  тяжестью.  Холодный
белый свет ярко блестел на паркете и на эмали посуды; желтело,  как  золото,
вино и, казалось, что среди серого мокрого дня в нем одном сверкает  веселое
солнце.
     Стало теплее, и легче заговорилось. Мижуев скрестил руки на скатерти, а
Степан Иваныч откинулся назад и рассказывал:
     - Тут у меня случилась маленькая неприятная история, а  так  как  ты  в
этих делах опытнее меня, - Степан Иваныч неловко улыбнулся, - то я  и  хотел
посоветоваться с тобой.
     Мижуев с любопытством поглядел на него.
     - Видишь ли, к нам поступила кассиршей одна барышня,  очень  молодая  и
хорошенькая... Да ты ее увидишь, потому что я хотел попросить тебя  съездить
к ней.
     Степан Иваныч закурил сигару и, сморщив свои мешки, щурился сквозь дым.
Ему, видимо, было неловко, и чувствовал он себя смешным.
     Мижуев действительно глядел на него с веселым изумлением. Молоденькая и
хорошенькая девушка, не кокотка, не певичка, так  не  вязалась  со  Степаном
Иванычем, что казалось, будто он шутит.
     - В чем дело? - спросил  Мижуев,  стараясь  не  показать  брату  своего
удивления.
     - Да, в чем дело... Сошелся с ней. вот и все!.. - с  усилием  выговорил
Степан Иваныч.
     - Ну, так что ж?
     - Как тебе сказать?.. Ты знаешь, что я всю жизнь работал и романами  не
занимался... Но не могу не признать, что эта  девушка  внесла  в  мою  жизнь
нечто новое.
     Маленькая, хорошенькая девушка с таким чистым и мягким подбородком, что
невольно хотелось дотронуться и  почувствовать  теплоту  его,  представилась
Мижуеву. Она,  должно  быть,  звонко  смеялась,  радостно  и  самоотверженно
отдавалась всем своим молодым телом и не замечала,  что  у  Степана  Иваныча
полысевший череп, сухое лицо и деловая,  одноцветная  душа.  А  может  быть,
замечала и старалась согреть и развеселить его, передать ему  свое  молодое,
веселое счастье.
     - Она, должно быть, искренне привязалась ко  мне,  -  продолжал  Степан
Иваныч, все так же щуря глаза за облаками синего дыма. - И  конечно,  сейчас
же начала меня переделывать в социал-демократа...
     Степан Иваныч деланно засмеялся, но что-то нежное дрогнуло в его  сухом
смехе.
     - Хм!.. - невольно усмехнулся Мижуев, и ему стало жаль  этой  маленькой
наивной женщины.
     - Ну, это все бы ничего... Но дело в том, что она... как это...  ну,  в
инте... забеременела...
     - А! - сказал Мижуев, и глаза у него стали мягки и жалостливы.
     - И чем дальше, тем больше я чувствую, что она занимает  в  моей  жизни
место, с которым приходится считаться... Я начинаю бояться  спорить  с  ней,
начинаю уступать, она мешается в дела, сердится,  требует...  Одним  словом,
это пора прекратить!.. - вдруг перебил себя  Степан  Иваныч,  и  глаза  его,
начавшие было оживать, стали вновь холодными и тусклыми.
     - Отчего же прекратить?.. - осторожно и мягко спросил Мижуев. -Она тебе
надоела?..
     - Нет, какое надоела! -  дернувшись  лицом,  в  мгновенном  и  странном
выражении возразил Степан Иваныч. - Напротив,  я  чувствую,  что  мне  будет
скучновато без нее...
     Он неожиданно замолчал на этой сухой и скупой фразе, но Мижуев с теплым
чувством услыхал за ней много больше и глубже.
     - Так в чем же дело?.. Ну и живи с ней по-прежнему.
     - К сожалению, она не из такого сорта... Она Потребует или признания ее
перед всеми открыто, или... Но содержанкой такие не бывают...
     - Ну и признай, даже женись... Может, будешь счастлив!..
     Мижуев опять невольно усмехнулся.
     Но на этот  раз  на  лице  Степана  Иваныча  не  мелькнуло  симпатичное
смущенное выражение. Оно осталось деловым и холодным.
     А Мижуев уже представил себе маленькую милую  женщину,  чистую  молодую
мать, от которой и от ребенка ее входит в душу что-то, похожее на  солнце  и
голубое радостное небо. Фигура Степана  Иваныча,  новая,  живая  и  простая,
согретая этим солнцем, смутно нарисовалась ему. Но все сейчас же и пропало.
     - Если бы я и женился, то уже наверное не  на  такой  женщине,  которая
садится на письменный стол, делает тебе колпак из деловых бумаг и плачет,  и
смеется в одно и то же время...
     Мижуев представил себе брата в бумажном  колпаке  и  засмеялся.  Степан
Иваныч неловко скривился и слегка отвернулся.
     - Тебе смешно, - сказал он, - а мне, право,  не  смешно...  Я  не  могу
простить себе такой глупости. Не надо было доводить до этого. А  теперь  вот
приходится просить тебя, чтобы ты поехал объясниться с нею... Можешь?..
     Мижуев коротко и грустно пожал плечами. Ему вдруг  стало  страшно  жаль
брата, жаль золотого счастья, которое каким-то чудом пришло  к  его  мертвой
твердой душе и которое он сам хотел оттолкнуть.
     "Для чего? - спросил себя Мижуев. - Чтобы опять сидеть у себя в конторе
над счетами и векселями?.. Жить  долго  и  скучно?..  Бог  знает  для  чего,
зачем!.."
     - Я могу, конечно... - сказал он, - но зачем?.. Быть может,  это  можно
как-нибудь иначе устроить?.. Разве это необходимо?.. А может быть...
     Короткая странная судорога пробежала по желтому лицу Степана Иваныча, и
Мижуев вдруг понял, какая бесплодная и мучительная борьба уже была в нем.  и
почувствовал, что она бесполезна,  как  бесполезна  борьба  жизни  в  трупе.
Холодное и тоскливое ощущение пустоты и бессилия охватило его.
     - И притом, - вдруг с трудом заговорил  Степан  Иваныч,  -  неужели  ты
думаешь, что я  не  понимаю,  что  будь  я  не  миллионер,  не  забавляй  ее
возможность переделать  душу  миллионера  и  тому  подобное,  она  могла  бы
полюбить меня?.. Кажется, для  чего-чего,  а  для  этого  занятия  я  совсем
неподходящий объект!
     Степан Иваныч опять усмехнулся, и по этой повторяющейся  кривой  улыбке
Мижуев увидел, что брата мучает и нестерпимо унижает этот разговор.
     - Почему же непременно - миллионер! - с трудом проговорил он.
     - Ну, это понятно... - не глядя ответил Степан Иваныч.
     И, помолчав, прибавил:
     - Поговорим о другом.
     Что-то больное пробудилось в душе Мижуева, и старая мысль шевельнулась,
точно  обрадованная  змея.  Образ  маленькой  светлой  женщины  потускнел  и
расплылся. Мижуев тяжело вздохнул, и глаза его взглянули так углубленно, как
бывает у людей, обреченных на смерть.

XIII

     Когда Мижуев поехал к Николаеву, был уже вечер и  выпал  первый  ранний
снег, местами размокший в воде, местами,  больше  у  заборов  и  в  скверах,
удержавшийся белыми нежными пятнами. Снег и вода, мешаясь, казались  ярче  и
моложе; и вода чернее, и снег белее. От этого и оттого, что  пахло  каким-то
молодым свежим холодком, и оттого,  что  во  всех,  уже  невидимых,  церквах
звонили ко всенощной, и  казалось,  что  вся  Москва  гудит  и  поет  медным
многозвучным голосом,  -  ощущение  здоровья  и  бодрости  радостной  волной
прихлынуло в утомленную долгим разговором с братом голову Мижуева.
     Отчаянные рысаки несли его вдоль черных с  белыми  берегами  прудов,  в
которых играли отражающиеся золотые огоньки, по улицам, в колокольном  гуде,
среди непрерывно текущей с обеих сторон, теперь как будто другой, оживленной
и  веселой  толпы.  И  сердце  Мижуева  расширялось  радостным  нетерпеливым
ожиданием.
     Он уже видел перед  собою  Николаева,  с  его  широкоплечей  энергичной
фигурой, молоденьким задушевным  голосом  и  буйными  вихрами  русых  волос.
Предчувствовалась радость встречи, оживленные  вопросы  и  ответы,  а  потом
задушевный,  "настоящий"  разговор,  в  котором,   наконец,   выскажется   и
растопится многое тяжелое и больное. Мижуев даже  смотреть  стал  веселее  и
почувствовал себя таким большим и сильным, каким давно уже не бывал.
     Неприятно поразило его только то, что  в  передней  квартиры  Николаева
висели пальто и шляпы, а за дверьми в зал слышался нарядно-красивый  женский
голос, с блеском певший оперную арию. Звенел и сверкал  рояль,  а  из  щелей
двери  тянуло  пахучим  сигарным  дымом  и  женскими  духами.  Мижуев   даже
остановился. Он как-то совсем выпустил из виду, что теперь Николаева  трудно
застать одного, а следовательно, может быть, и не будет ни той  встречи,  ни
тех разговоров, ожидание которых наполняло его душу радостным волнением.  Но
в это время  дверь  порывисто  распахнулась,  и,  крупно  шагая,  веселый  и
открытый,  в  синей  рубахе  и  шароварах,  похожий  на  удалого   волжского
ушкуйника, вошел Николаев.
     - Федя!.. А!..  Здравствуй,  голубчик!..  Где  ж  ты  пропадал  столько
времени?.. - закричал он чуть не на весь дом, крепко хватая его за  руку.  -
Ты что ж это такой желтый?
     Они поцеловались, и Мижуев поцеловал эти крепкие добрые  губы  с  таким
трогательным удовольствием, с каким никогда не целовал женщин.
     - А ты все тот же! - влюбленно глядя, сказал он. Когда  они  входили  в
зал, Мижуев тихо спросил:
     - У тебя много народу?.. Хотелось бы поболтать, чтоб никто не мешал...
     - Наплевать!.. - бесшабашно ответил Николаев. - Не обращай  внимания...
Их теперь ко мне всегда чертова тьма лезет. Я привык уже... Ничего, брат, не
поделаешь: знаменитостью стал.
     - Ну, я слава Богу! - с громадным удовольствием  сказал  Мижуев,  нежно
глядя на него с высоты своего массивного тела, рядом с которым  широкоплечий
Николаев казался изящным.
     Мижуев вошел в зал,  взволнованный  до  глубины  души  близостью  этого
доброго, веселого, размашистого человека, который  если  любил  его,  то  уж
действительно за самого него.
     От рояля навстречу им  пошла  высокая  и  гибкая,  как  красивая  змея,
женщина в черном платье и с серыми кокетливыми глазами актрисы.
     - Вот, Лидия, - громко и  весело  объявил  Николаев,  -  это  тебе  мой
Мижуев!.. Смотри, какой здоровенный миллионер!
     Мижуев засмеялся, засмеялась  и