, пришел ко Христу. За каждое выступление она платила ему
пятьдесят центов. Она специально  отчисляла  на  это  деньги.  В  ее  лице
совмещались разом счетовод, главный финансист и руководитель  миссии.  Его
преподобие знать не знал об этой сделке. Чем полезен  был  миссии  доктор,
так это своей страстной верой. Доктор не притворялся, и проповедник он был
из ряда вон выходящий. А как обстояло  дело  с  Вуди?  В  Вуди  тоже  жила
страстная вера. Он тянулся к доктору.  Доктор  помог  Вуди  подняться  над
земными интересами, приобщил его к духовной жизни. А всю  остальную  жизнь
Вуди, помимо духовной,  поглощал  Чикаго,  чикагские  шахер-махеры  -  они
считались здесь  настолько  в  порядке  вещей,  что  их  воспринимали  как
должное. Так, в тридцать третьем году (Боже, как давно,  давным-давно  это
было!) на Всемирной выставке "Век прогресса" [выставка  в  честь  столетия
основания Чикаго], когда Вуди в конусообразной соломенной шляпе, изображая
рикшу, вез повозку, вскидывая сильные, крепкие ноги, а  дюжие  краснорожие
фермеры, его захмелевшие пассажиры, ржали и требовали свести их с, бабами,
он, хоть и поступил только что в семинарию, не считал  для  себя  зазорным
сводничать и получать чаевые - девушки ведь тоже просили его поставлять им
клиентов - от обеих сторон. Он обнимался в Грант-парке с крупной  девахой,
которая вечно спешила домой кормить своего грудного ребенка.  Они  с  Вуди
ехали на трамвае в Вест-Сайд, и всю дорогу, распространяя запах  молока  и
поливая им блузку, она тискала его мощную  ляжку  рикши.  Трамвай  шел  по
Рузвельт-роуд. Потом Вуди заходил в ее квартиру, где  она  жила  вместе  с
матерью, никаких мужей ему там не припоминалось. Припоминалось лишь одно -
сильный запах молока. На следующее утро, не видя в том противоречия,  Вуди
учил греческий по Новому Завету: "И свет во тьме светит -  to  fos  en  te
skotia fainei, - и тьма не объяла его" [Евангелие от Иоанна, 1:5].
   И пока он бегал в упряжке  по  выставке,  его  неотступно  преследовала
мысль, никоим образом не связанная с застоявшимися молодцами, пустившимися
в городе в загул, и заключалась она вот в чем: по идее, по промышлению (он
не смог бы объяснить, почему он так думал: ведь все говорило об обратном),
по Божьему замыслу мир должен  был  стать  миром  любви,  в  конце  концов
исправиться и зажить лишь любовью. Вуди не открылся бы никому: он  отлично
понимал, до чего глупо это звучит, глупо для чужих ушей. И  тем  не  менее
вот какие чувства его обуревали. В то же время  в  словах  тетки  Ребекки,
когда она говорила ему, всегда наедине и чаще всего на ухо: "Ну ты и плут,
вылитый отец", была правда.
   И подтверждение находилось; во всяком случае, у такой  скоропалительной
особы,  как  Ребекка,  это  могло  сойти  за  подтверждение.  Вуди  быстро
взрослел: ничего другого  ему  не  оставалось;  но  можно  ли  ожидать  от
семнадцатилетнего парня, задавался вопросом Вуди,  чтобы  он  уяснил  себе
образ мыслей, чувства пожилой женщины, у  которой  в  придачу  еще  отняли
грудь?  Моррис  объяснил  ему,  что  такое  бывает   лишь   с   женщинами,
истосковавшимися по  мужской  ласке,  это,  мол,  первый  признак.  Моррис
сказал, что, когда груди не ласкают и не целуют, их от огорчения разъедает
рак. Плоть вопиет. Вуди его слова показались убедительными. И когда  он  в
воображении примерил эту теорию к его преподобию, она пришлась впору: Вуди
представить не мог,  чтобы  его  преподобие  позволил  себе  вольничать  с
грудями тетки Ребекки! Из-за Моррисовой теории Вуди то  и  дело  перебегал
глазами с грудей жены на мужа, с  мужа  на  груди  жены,  и  привычка  эта
сохранилась у него и по сию пору. Лишь людям на  редкость  сообразительным
удается высвободиться из-под власти эротических теорий, перенятых от отца,
а Вуди никак нельзя было назвать на редкость сообразительным. Он и сам это
за собой знал. Вот почему Вуди в  лепешку  расшибался,  чтобы  женщины  не
чувствовали себя в этом смысле обездоленными. Раз уж природа того требует.
Они с папкой люди простые,  недалекие,  но  даже  самые  неотесанные  люди
бывают не лишены известной чуткости.
   Его преподобие поучал, Ребекка поучала, богатая миссис Скуглунд поучала
аж из Эванстона, поучала и мама. Папка тоже рвался читать  проповеди.  Все
без исключения рвались поучать. Вдоль Дивижен-стрит, чуть  не  под  каждым
фонарем, надрывались ораторы: анархисты, социалисты, сталинисты, поборники
единого   земельного   обложения,   сионисты,   толстовцы,   вегетарианцы,
священники-фундаменталисты - кого тут только не было.  И  у  каждого  свои
жалобы, упования, пути к новой жизни или к  спасению,  протесты.  Кто  мог
подумать, что собранные вместе  претензии  всех  времен,  пересаженные  на
американскую почву, расцветут тут таким пышным цветом?
   Эта славная иммигрантка из  Швеции  Осе  (как  называли  ее  домашние),
которая, служа у Скуглундов в кухарках, выскочила за их старшего  сына,  с
тем чтобы, овдовев, стать набожной благотворительницей, финансировала  его
преподобие. В  молодости  миссис  Скуглунд,  очевидно,  отличалась  такими
формами - в самый  раз  для  оперетки.  Голову  ее  венчало  хитроумнейшее
сооружение из кос, секрет которого женщины,  похоже,  давно  утеряли.  Осе
взяла Вуди под свое особое  покровительство  и  оплачивала  его  учение  в
семинарии. А папка говорил... Но в это  воскресенье,  такое  мирное,  едва
стихли колокола, в  этот  бархатный  осенний  денек,  когда  трава  стояла
высокая,  густая,  шелковисто-зеленая,  пока  ее  не   прихватило   первым
морозцем, а в легких текла кровь такая красная, какой она не  бывает  даже
летом, и ее щипало от кислорода, будто железо в организме изголодалось  по
нему и каждый глоток  холодного  воздуха  насыщал  его  кислородом,  папка
покоился на два метра вглубь под землей, и  ему  больше  не  суждено  было
ощутить это блаженное покалывание.  Прозрачный  воздух  все  еще  колыхали
последние колокольные удары.
   По выходным дням скопившаяся за  десятилетия  пустота  возвращалась  на
склад, заползала под  двери  квартиры  Вуди.  Склад  по  воскресеньям  был
безлюден, как церковь в будни. Перед началом работы каждый без  исключения
день, перед тем как грузовикам  с  рабочими  тронуться  с  места,  Вуди  в
адидасовском костюме пробегал трусцой километров восемь. Но в  этот  день,
по-прежнему отданный папке, он не стал бегать. Как ни тянуло его выбраться
на воздух, избыть тоску  бегом.  Одиночество  тяжело  давалось  Вуди  этим
утром. Я и мир, мир  и  я  -  вот  вокруг  чего  вертелись  его  мысли.  А
подразумевал он под этим вот что: обязательно сыщется  что-то,  чем  можно
оградиться, - поручение ли, гости, картина (Вуди  был  художник-самоучка),
визит к массажисту, обед, -  наподобие  щита  от  тягостного  одиночества,
неисчерпаемые запасы которого таил в себе мир. Если бы не папка! В прошлый
вторник Вуди пришлось лечь к папке в  койку,  потому  что  он  то  и  дело
выдергивал иглы из  вен.  Сестры  втыкали  их  снова,  и  тогда  Вуди,  ко
всеобщему удивлению, залез в койку и обнял отбивающегося  старика.  "Тише,
Моррис, тише". Но папка из последних сил тянулся к шлангам капельницы.


   Колокольный звон смолк, но Вуди даже не  заметил,  как  тишина  озерной
гладью  разлилась  над  его  владениями  -  складом  облицовочных  изделий
Зельбста. Не заметил потому, что перед ним, дребезжа, возник один  из  тех
допотопных кирпично-красных трамваев, окрасом в  быка  с  чикагских  боен.
Трамваи эти, неповоротливые, толстобрюхие, с жесткими плетеными  сиденьями
и медными поручнями для оставшихся без мест пассажиров, перевелись еще  до
Перл-Харбора.  Они  переваливались   на   ходу   и   каждые   полкилометра
останавливались. Когда искрило, запах карболки перебивался запахом  озона,
а когда нажимали воздушный тормоз, их трясло. Кондуктор то и  дело  дергал
узластый шнур, а водитель яростно бил каблуком по чашке электрозвонка.
   Вуди узнал себя - он ехал в метель с отцом в трамвае по  Вестерн-авеню,
оба были в тулупах, их лица,  руки  посинели,  когда  двери  открывали,  с
задней площадки дуло,  и  на  полу  в  желобках  между  параллелей  планок
застревал снег. Он не таял - такая холодина стояла в вагоне. Длиннее  этой
линии нет в мире, говорили местные  патриоты,  нашли  чем  хвастаться.  По
бокам Вестерн-авеню на протяжении всех ее сорока  километров,  проложенных
чертежником строго по  рейсшине,  тянулись  заводы,  склады,  механические
мастерские,  стоянки   подержанных   автомобилей,   троллейбусные   парки,
бензоколонки,  бюро  похоронных  принадлежностей,  узкие,  о   два   окна,
шестиэтажки, телефонные компании, электрокомпании,  свалки,  они  тянулись
далеко-далеко, от прерий на юге до Эванстона  на  севере.  Вудро  с  отцом
ехали на север, в Эванстон, до Говард-стрит,  откуда  до  миссис  Скуглунд
тоже был  путь  не  близкий.  От  конечной  остановки  им  предстояло  еще
кварталов пять как-то добираться до нее. Зачем они ехали? Раздобыть  денег
для папки. Папка уломал Вуди поехать. Если мама и тетка  Ребекка  прознают
об этом, они будут рвать и метать. Вуди  их  опасался,  но  устоять  перед
отцом не мог.
   Моррис пришел к нему и сказал:
   - Сын, у меня беда. Таки плохо.
   - Что плохо-то, пап?
   - Галина взяла для меня деньги у своего мужа, их надо  вернуть  прежде,
чем Буйяк хватится. Иначе он ее убьет.
   - Зачем она это сделала?
   - А ты знаешь или ты не знаешь, как букмекеры обходятся  с  должниками?
Подсылают к ним громилу. Мне же проломят голову.
   - Пап! Ты понимаешь, я не могу повести тебя к миссис Скуглунд.
   - Почему нет? Сын ты мне или что? Старушенция хочет тебя  усыновить.  А
мне что за это будет? Я тебе отец или не отец? И как  насчет  Галины?  Она
рискует жизнью из-за меня, а что я слышу от моего родного сына, что?
   - Да Буйяк ее не тронет.
   - Вуди, он ее забьет до смерти.
   Буйяк? Грязно-серая, под цвет комбинезона, кожа, коротконогий, вся  его
- много ли, мало ли ее - сила в  мощных  бицепсах  и  почерневших  пальцах
инструментальщика; пришибленный - вот какой он  был  Буйяк.  Но  послушать
папку, так в Буйяке пылала ярость, клокотала в его чахлой груди, что  твой
бессемеровский конвертер. Вуди ничего подобного  за  Буйяком  не  замечал.
Буйяк избегал ссор. Коли уж на то пошло, он, скорее, опасался, что  Моррис
с Галиной объединятся против него и с дикими криками забьют  насмерть.  Но
папка  не  годился  в  головорезы.  Да  и  Галина  была   женщина   тихая,
положительная. Буйяк хранил свои сбережения в погребе (банки лопались один
за другим). Но что уж такого они могли на  самый  худой  конец  сделать  -
разве что позаимствовать толику сбережений Буйяка в надежде вернуть их. По
наблюдениям Вуди, Буйяк вел себя разумно. Он смирился со своим  горем.  От
Галины же требовал самой малости: стряпать, прибираться и вести себя с ним
уважительно. Но воровства Буйяк бы не стерпел: деньги - это особь  статья,
деньги играли самую что ни на есть  первостатейную  роль.  И  если  они  и
впрямь похитили  его  кубышку,  такой  поступок  мог  толкнуть  Буйяка  на
какие-то действия - из уважения к роли денег и к себе, из самоуважения. Но
Вуди сильно подозревал, что и букмекер, и громила,  и  похищенная  кубышка
лишь папкин вымысел. Выдумка вполне в папкином духе, и лишь  дурак  принял
бы его рассказ на веру. Моррис знал, что мама и тетка  Ребекка  просветили
миссис Скуглунд, какой нечистый человек папка. Расписали его яркими  (хоть
рекламный щит малюй) красками: грехи багряной,  душу  черной,  уготованный
ему адский пламень огненной - игрок, курильщик, пьяница, дурной  семьянин,
распутник, безбожник. Словом, папка забрал себе  в  голову  подкатиться  к
миссис Скуглунд.  А  это  грозило  неприятностями  всем.  Эксплуатационные
расходы доктора  Ковнера  покрывались  скуглундским  молочным  хозяйством.
Вдова  оплачивала  обучение  Вуди  в  семинарии,   покупала   платья   его
сестренкам.
   И теперь Вуди, шестидесятилетнего, кряжистого, крупного -  ни  дать  ни
взять памятник в честь  победы  американского  материализма,  -  когда  он
утопал в мягком кресле, чьи кожаные подлокотники  ласкали  нежнее  женских
пальцев, озадачили, а если брать глубже, встревожили  некие  воспоминания,
неясно всплывавшие в его памяти, и от этих воспоминаний его сердце (они-то
как туда проникли?) то сжималось болью, то умилялось.  Напряженная  мысль,
от которой один шаг до головной  боли,  морщила  его  лоб.  Почему  он  не
помешал папке? Почему согласился встретиться с ним тогда в темном закоулке
бильярдной?
   - Что же ты скажешь миссис Скуглунд?
   - Старушенции-то? Не бойся, я имею, что ей сказать, и это будет  чистая
правда. Разве я не хочу спасти свою химчистку? И разве на следующей неделе
судебный исполнитель не явится описывать оборудование?
   Папка прорепетировал свою защитительную речь, пока трамвай  тащился  по
Вестерн-авеню. Здоровый, цветущий вид Вуди  -  вот  на  чем  строился  его
расчет. Такой положительный на вид паренек - находка для мошенника.
   Интересно, случаются ли сейчас в  Чикаго  такие  метели,  как  в  былые
времена? Нынче они  вроде  бы  поутихли.  Вьюги  былых  времен,  двинув  с
Онтарио, из Арктики, наметали за день сугробы метра в полтора  высотой.  И
тогда  из  депо  выезжали  изъеденные  ржавчиной   зеленые   платформы   с
вращающимися щетками с обоих концов - чистить рельсы. Квартал за кварталом
десять - двенадцать трамваев медленно тянулись гуськом или простаивали.
   У ворот Ривервью-парка они застряли надолго - все аттракционы  на  зиму
закрыли, заколотили: "русские горки", "чертово колесо", качели, карусели -
всю  технику,  плод  трудов  механиков  и   электриков,   людей,   подобно
инструментальщику Буйяку, знающих толк в машинах. За воротами парка  вьюга
разгулялась вовсю, заслоняя парк от посторонних глаз, так что  за  забором
различались лишь редкие лампочки, горевшие поодаль  друг  от  друга.  Вуди
протер запотевшее стекло, но  оказалось,  что  взгляду  не  проникнуть  за
забранное проволочной сеткой окно: в  ячейки  ее  набился  снег.  Если  же
поглядеть повыше, не было видно ничего, кроме порывистого северного ветра,
мчащего низко над землей. Впереди него двое черных разносчиков угля, оба в
кожаных  линденберговских  шлемах,  сидели,  зажав  меж  колен  лопаты,  -
возвращались с работы. От них разило потом, мешковиной и углем. Из тусклой
черной пыли, запорошившей их с головы до ног, сверкали белки глаз, зубы.
   Пассажиров в вагоне почти не было. Никого не тянуло на улицу.  В  такой
день только и оставалось, что посиживать  дома,  вытянув  ноги  к  огню  и
скукожившись под напором внешних и внутренних сил. Только если у тебя, как
у папки, была своя корысть, ты мог презреть непогоду и выйти  из  дому.  В
такую ни на что не похожую метель лишь тот решался помужествовать  с  ней,
кого влекла перспектива раздобыть полсотни. Пятьдесят  монет!  В  тридцать
третьем году это были деньги.
   - Она имеет на тебя виды, - сказал папка.
   - Ничего подобного, просто она хорошая и делает всем нам много добра.
   - Кто знает, что у нее на уме. Ты мальчик рослый.  Да  и  не  такой  уж
мальчик.
   - Она очень верующая. Истинно верующая.
   - Ты имеешь отца, не одну мать. Я не дам  матери,  Ребекке  и  Ковнерам
задурить тебе голову. Я знаю, твоя мать хочет  вычеркнуть  меня  из  твоей
жизни. Если я не вмешаюсь, ты таки ничего не будешь знать про  жизнь.  Что
эти недоумки христиане в ней смыслят, что?
   - Ты прав, папа.
   - Девочкам я помочь не могу. Малы еще. Жаль  их,  но  что  я  могу  тут
поделать, что? Ты - другое дело.
   Он хотел сделать из него американца, такого, как он сам.
   Вокруг бушевала метель, трамвай бычьей масти остановился,  ждал,  когда
наденут бугель,  сорванный  завывающим,  ревущим,  грохочущим  ветром.  На
Говард-стрит им предстояло выйти и дальше идти сквозь метель на север.
   - Начнешь разговор ты, - сказал папа.
   У Вуди были задатки торговца, ярмарочного зазывалы. Они пробуждались  в
нем, едва он вставал, чтобы рассказать о своем обращении в  церкви  -  там
обычно собиралось человек пятьдесят - шестьдесят.  И  хотя  тетка  Ребекка
неизменно его вознаграждала, он сам себя брал за  душу,  когда  говорил  о
вере. Но случалось и так, что он говорил о вере, а душа  его  к  этому  не
только не лежала, а ее, душу, от этого просто-таки  мутило.  И  вот  тогда
Вуди выручала искренняя повадка. Всучить свой товар он мог лишь  благодаря
выражению лица, голосу - словом, повадке.  И  тут-то  глаза  его  начинали
сходиться к переносице. Уже по одному этому он чувствовал, до чего нелегко
дается ему лицемерие. Лицо кривилось,  грозя  выдать  его.  Все  его  силы
отнимали старания выглядеть правдиво. Цинизм ему претил - вот что толкнуло
его к плутовству. А где плутовство, там и папка. Папка штурмовал  все  эти
полосы препятствий, ров за рвом, и - крючконосый,  широколицый  -  вставал
бок о бок с Вуди. Искренний, неискренний - к папке эти мерки не подходили.
Папка был как тот человек из  песни:  "Он,  когда  хотел  чего,  добивался
своего". Папка был телесный, в нем ощущалась работа  органов  пищеварения,
кровообращения, размножения. Когда на папку  находил  серьезный  стих,  он
говорил, что  надо  мыть  подмышки,  подмываться,  насухо  вытирать  ноги,
готовить горячий ужин, говорил о жареных бобах с луком, покере или лошади,
победившей в пятом заезде в Арлингтоне [пригород Чикаго - Арлингтон-Хайтс,
где проводятся скачки]. Папка был  как  стихия.  Вот  почему  Вуди  с  ним
отдыхал от религии, парадоксов и прочего тому подобного. А вот  мама,  она
мнила себя очень духовной, но Вуди знал, что она обманывает себя. Что  да,
то да, со своим английским акцентом, о котором ни на минуту  не  забывала,
она вечно говорила то с Богом, то о Боге:  ради  Бога,  слава  Богу,  Боже
сохрани. Но она была просто-напросто дебелая, трезвая, практичная,  земная
женщина, на которой лежали самые обычные, земные обязанности: вскармливать
дочерей, ограждать, учить тонкостям обхождения, воспитывать в  невинности.
И эти две огражденные голубицы, войдя  в  возраст,  до  того  раздались  в
бедрах, что головенки их казались узкими, жалкими. И сумасшедшими. Славные
девочки, только полные психи: Паула - псих  жизнерадостный,  а  Джоанна  -
подавленный и с закидонами.
   - Пап, я все для тебя сделаю, но пообещай, что не осрамишь  меня  перед
миссис Скуглунд.
   - Я плохо говорю по-английски, да? Ты стесняешься,  стыдишься  папы?  У
меня что, еврейский акцент?
   - При чем тут акцент? У Ковнера еще какой акцент, а ей хоть бы что.
   - Да кто они такие, эти обормоты, чтобы задирать передо мной нос,  кто?
Ты без пяти минут взрослый, и папа имеет право на твою помощь. Папа  попал
в переплет. И ты привел его к ней, потому что у нее доброе сердце  и  тебе
не на кого рассчитывать, кроме нее.
   - И тебя, пап.
   На Девон-авеню оба угольщика встали. Один  из  них  кутался  в  женское
пальто. В ту пору  мужчинам  случалось  носить  женское  платье,  женщинам
мужское - выбирать не приходилось.  Запорошенный  сажей  меховой  воротник
пальто от сырости взъерошился. Тяжело волоча за собой лопаты, они сошли  с
передней  площадки.  А  трамвай,  и  всегда-то  медленный,  еще  медленнее
потащился дальше. До конечной остановки  они  добрались  в  пятом  часу  -
сумерки мало-помалу сменялись тьмой, под фонарями  вился,  вихрился  снег.
Вдоль и поперек Говард-стрит стояли брошенные машины. Они  запрудили  даже
тротуары. Вуди с папой шли в Эванстон, Вуди шел первый, папа следом за ним
посреди улицы по  оставленным  грузовиками  колеям.  Четыре  квартала  они
мужествовали с ветром, а потом Вуди пробрался через сугробы к  занесенному
снегом особняку, там обоим пришлось налечь на кованые  чугунные  ворота  -
такой позади них  намело  сугроб.  В  этом  величественном  особняке  было
двадцать, если не больше,  комнат,  а  жили  в  них  всего-навсего  миссис
Скуглунд со своей служанкой Юр