млю. Вуди  твердил,
что ни в чем не повинен. Уже  летя  вниз,  кричал,  что  на  него  взводят
напраслину. Клялся, что ни он, ни папка ничего у миссис Скуглунд не брали.
Пропавшую вещь, а он понятия не имеет, что там у  них  пропало,  наверняка
куда-нибудь засунули, она отыщется - и то-то им будет  стыдно.  Когда  все
присутствующие  один  за  другим  отчитали  Вуди,  его  преподобие  Крабби
объявил, что Вуди, пока он не сознается в краже,  отчислят  из  семинарии,
где он, к слову сказать, и вообще-то не блистал прилежанием. Тетка Ребекка
отвела его в сторону и сказала:
   - Ну ты и плут, вылитый отец. Чтоб я тебя больше не видела.
   На что папка сказал:
   - Таки что я тебе говорил?
   - Зря ты так, пап.
   - Зря? Видал я их в гробу, если хочешь знать. На, бери блюдо -  беги  к
этим ханжам, оправдывайся перед ними.
   - Не по душе мне, что мы  так  обошлись  с  миссис  Скуглунд:  она  нам
сделала столько добра.
   - Добра?
   - Добра.
   - Добро даром не делают.
   Тут папку было не сбить. И все равно они вот уже  сорок  с  лишним  лет
обсуждали этот случай и так и сяк - в разном расположении духа, на  разном
уровне, с разных точек зрения, по мере того как менялась, росла, крепла их
привязанность друг к другу.
   - Почему ты это сделал, пап? Ради денег? На что ты их  потратил?  -  не
один десяток лет спустя спросил его Вуди.
   - Уладил дела с букмекером, остальное вложил в химчистку.
   - Ты на бегах сыграл.
   - Пусть так. Но это, Вуди, был дуплет. Я  и  себя  не  обидел,  и  тебе
оказал услугу.
   - Так ты это ради меня?
   - Ну что за жизнь ты вел, что? Нет, Вуди,  такая  жизнь  не  для  тебя.
Кругом одни бабы. Ковнер ведь тоже не мужик, а я не знаю что. Ну а если бы
они тебя сделали священником? Тоже мне священник!  Во-первых,  ты  бы  сам
этого не вынес, а во-вторых, они бы тебя раньше или позже поперли.
   - Очень даже может быть.
   - Потом, ты не стал бы обращать евреев, а им только это от тебя и нужно
было.
   - Нашли время морочить евреев, - сказал Вуди. - Хорошо  хоть  я  их  не
дурил.
   Папка вернул Вуди на свою сторону - недаром он был плоть от плоти  его:
та же толстая, не пробьешь, шкура, та  же  неотесанность.  Не  рожден  для
духовной жизни. Тянись не тянись.
   Папка был ничуть не хуже Вуди, а Вуди - ничуть не  лучше  папки.  Папке
претили теоретические обобщения, но он не упускал случая указать Вуди, как
вести себя в жизни, и Вуди  вел  себя  соответственно:  весело,  сердечно,
естественно,  добродушно  и  беспринципно.  У  Вуди  начисто  отсутствовал
эгоизм, других слабостей в нем не замечалось. Папке это было  на  руку,  и
тем не менее он поругивал Вуди. "Слишком ты много на себя взваливаешь",  -
твердил папка. Но Вуди ведь именно потому и отдал сердце папке, что  папка
был эгоистом до мозга костей. А  эгоистов,  как  известно,  любят  сильнее
всего. Они поступают так, как ты никогда не позволишь себе, и за это их  и
любишь. Предаешься им безраздельно.
   Вуди вспомнил про ломбардную квитанцию, и его вдруг разобрал  смех,  он
даже поперхнулся от неожиданности. Когда  его  исключили  из  семинарии  и
выставили из миссии, папка сказал:
   - Хочешь вернуться к ним? Вот тебе квитанция. Я заложил эту штуку.  Дал
промашку - не такая уж она ценная.
   - Сколько ты за нее получил?
   - Двенадцать с половиной  всего-навсего.  Но  если  блюдо  тебе  нужно,
добывай деньги сам - те я потратил.
   - Натерпелся небось страха, пока кассир ходил звонить  миссис  Скуглунд
насчет чека?
   - Немного понервничал, - сказал папка. - Но я  знал,  что  пропажу  так
скоро не обнаружат.


   Кража была очередной вылазкой в папкиной войне с мамой. С мамой, теткой
Ребеккой  и  его  преподобием  Ковнером.  Папка  стоял  за  реализм.  Мама
выступала от сил религии и мрака. Вот  уже  четыре  десятилетия  они  вели
непрестанные бои. Время шло, и теперь мама и девочки влачили жалкую  жизнь
на пособие и ничего из себя не представляли. Иждивенки,  психи  -  вот  до
чего они, бедняжки, докатились. И  все  это  время  грешник  Вуди  был  им
преданнейшим сыном и братом. Он делал у них все по дому -  требовалось  ли
крыть крышу коттеджа, расшивать ли швы каменной кладки,  чинить  проводку,
изоляцию, кондиционер, - платил за отопление, свет, еду, одевал их всех  у
"Сирса, Роубака, Виболдта" [фирма, высылающая товары по почте],  купил  им
телевизор, созерцанию которого они предавались так  же  благоговейно,  как
молитвам. Паула ходила на курсы, осваивала искусство макраме,  вышивки  по
канве,  порой  подрабатывала,   занимаясь   трудотерапией   с   пациентами
психиатрической  больницы.  Но  подолгу  там  не  удерживалась  -  слишком
неуравновешенный был у нее характер. Папка с  его  запятнанной  репутацией
чуть не всю свою жизнь сводил пятна с чужой одежды. Последние годы  они  с
Галиной  держали  химчистку  самообслуживания   в   Вест-Роджерс-парке   -
заведение средней руки типа  прачечной  самообслуживания,  работенка  была
непыльная, она оставляла папке уйму  времени  на  бильярд,  бега,  рамс  и
безик. Каждое утро он наведывался за перегородку - проверял,  не  застряло
ли чего в решетках машин. Папке случалось находить  там  занятные  вещицы,
которые швыряли в барабан вместе с  одеждой,  а  в  удачные  дни  -  когда
медальон с цепочкой, а когда и брошь. Папка  подновлял  чистящий  раствор,
вливая в него розовую и голубую жидкость из пластмассовых кувшинов,  после
чего почитывал за второй чашкой кофе "Форвард" и уходил, оставляя дела  на
Галину. Если им не хватало денег на арендную плату, их выручал Вуди.
   Когда диснеевская фирма открыла во Флориде второй увеселительный  парк,
Вуди захотел развлечь своих иждивенцев. Посылал он  их  туда,  разумеется,
порознь, партиями. Больше всех радовалась  Галина.  Она  потом  без  конца
рассказывала, какую речь  произнес  заводной  Линкольн.  "Нет,  вы  только
подумайте, поднимается, руками, губами шевелит. Ну совсем как настоящий! А
уж речь сказал - заслушаешься". Галина была самая из  них  здравомыслящая,
добрая и честная. После  смерти  папки  все  ее  потребности,  которые  не
покрывало социальное обеспечение, оплачивали Вуди  и  Галинин  сын  Митош,
органист  на  стадионе,  расходы  они  делили   поровну.   Папка   почитал
страхование надуваловкой, Галине он оставил лишь допотопное  оборудование,
и ни шиша больше.
   Вуди и себе не отказывал в развлечениях. Раз в год, а  то  и  чаще,  он
пускал дела на самотек, поручал отделу доверительных операций своего банка
присматривать за его присными и отправлялся путешествовать.  Путешествовал
он с размахом, с выдумкой, на широкую ногу. В Японии он не тратил время на
Токио. Зато провел три недели в Киото [Киото  славится  своими  парковыми,
дворцовыми, храмовыми ансамблями], жил в гостинице "Таварая",  построенной
веке в семнадцатом, если не раньше. Спал там на полу, на  японский  манер,
купался чуть ли не в кипятке. Посетил стриптиз, не имеющий себе равных  по
непристойности, посетил и святые места, и храмовые сады. Побывал он  также
и в Стамбуле, и в Иерусалиме, и в Дельфах, ездил  на  сафари  в  Бирму,  в
Уганду, в Кению в туристических  группах  вместе  с  шоферами,  бедуинами,
базарными торговцами. Открытый,  тороватый,  обходительный,  все  более  и
более грузный, но тем  не  менее  (он  бегал  трусцой,  поднимал  тяжести)
по-прежнему крепкий - нагишом он смахивал  на  разодетого  в  пух  и  прах
придворного эпохи Ренессанса, - он  год  от  году  казался  все  здоровее:
типичный любитель свежего воздуха - спина  в  веснушках,  кирпично-красный
лоб и простоватый нос в пятнах загара. В  Аддис-Абебе  он  увел  красавицу
эфиопку прямо с улицы к себе в гостиницу и отмыл ее, самолично встав с ней
под душ и намыливая ее своими широкими ласковыми лапищами. В Кении  обучил
одну негритянку кое-каким американским ругательствам - отличное  подспорье
в ее профессии. Побывал на Ниле,  пониже  Мерчисон-Фолс,  где  из  трясины
вставали стволы голубых  эвкалиптов,  а  с  отмелей  грозно  скалились  на
проплывающие моторки бегемоты. Один из них пустился  в  пляс  на  песчаной
косе, тяжеловесно подпрыгивая и падая на все четыре лапы.  Там-то  Вуди  и
увидел, как крокодил уволок под воду буйволенка.
   Мама - ей, видно, суждено было не надолго пережить папку - стала  слаба
головой. На людях она говорила о Вуди не иначе  как  о  ребенке:  "Что  вы
скажете о моем сынулике?" Можно подумать, ему  лет  десять.  Дурачилась  с
ним, кокетничала - только  что  не  заигрывала.  Видно,  напрочь  утратила
представление о реальности. А за ней и остальные, точно малыши на  детской
горке во дворе, ожидали, когда придет их черед скатиться вниз - по  одному
на каждой ступеньке, и все переминаются от нетерпения.
   Над Вудиными апартаментами и конторой озером разлилось молчание  вплоть
до тех пределов, куда достигал звон колоколов, покуда колокола не умолкли,
и  под  покровом  молчания  Вуди  этим  грустным  утром  солнечной   осени
предавался  скорби.  Обозревал  свою  жизнь,  намеренно   всматриваясь   в
неприглядную - она же оборотная - сторону вещей: была  ведь  и  такая.  Но
если сердечная тоска его не отпустит, надо будет выйти из дому и избыть ее
бегом. Пробежать пять километров, а не поможет, так и  восемь.  Вы  небось
думаете, что, бегая трусцой,  заботитесь  исключительно  о  теле,  так  вы
думаете? Ан нет, не так все просто. И вот доказательство: в бытность  Вуди
в  семинарии,  когда  на  Всемирной  выставке  он  (расторопный,  упорный)
впрягался в повозку, ему, пока он шел на рысях, было знамение, и не  одно.
А может быть, знамение было одно, но оно повторялось. Истина нисходила  на
него с солнца. Ему была дана весть, и весть эта была и свет,  и  жар.  Она
отстранила его от застоявшихся висконсинцев, тех самых фермеров, чей регот
и похабщина отскакивали от него, когда  на  него  накатывало.  И  вновь  с
пылающего солнца на него нисходила тайная уверенность, что земле уготована
цель - проникнуться, исполниться добром. Но случится это после, а  сначала
все  будет  наоборот:  человек  человеку  будет  волк,  смерть  крокодилом
уволочет всех в трясину. Но  кончится  все  не  так,  как  мнилось  миссис
Скуглунд, подкупавшей его для того, чтобы он обратил всех евреев скопом  и
тем приблизил второе пришествие, а совсем иначе. Так подсказывало ему  его
чутье, пусть и не из самых тонких. Дальше он не шел. И с тех пор всю жизнь
поступал так, как ему подсказывала жизнь.
   Тем  утром  вспомнил  он  и  кое-что  еще,  уж  и   вовсе   относящееся
исключительно  к  телу;  сначала  это  ощущение  родилось  в  его   руках,
отозвалось на прикосновение к груди, потом от тела к телу перешло в  него,
пронзило ему грудь.
   Дело было так: переступив порог больничной палаты, он увидел, что борта
папкиной койки приподняты, как у колыбели, а папка корчится при  последнем
издыхании, беззубый, что твой младенец, смертные тени запятнали его  лицо,
а папка тянется выдрать иглы из вен и исходит  чуть  слышным  предсмертным
писком. Марлевые салфетки,  прикрывавшие  иголки,  пропитались  запекшейся
кровью. И тогда Вуди снял ботинки, опустил борт койки,  залез  в  постель,
обнял папку - хотел успокоить, утишить его. И так, точно он был ему отцом,
повторял: "Пап, да будет, будет тебе". А потом они сошлись  в  рукопашной,
точь-в-точь как в былые  дни  в  гостиной  миссис  Скуглунд,  когда  папка
взъярился, словно нечистый дух, а Вуди, пытаясь утихомирить,  предостеречь
его, твердил: "Они же вот-вот вернутся!" Сошлись около буржуйки, где  папа
двинул Вуди головой в зубы, а потом  ощерился  грозно,  как  злющая  щука.
Только тогда это была рукопашная так  рукопашная,  не  то  что  теперь.  С
щемящей жалостью Вуди обнимал папу, а тот трепыхался,  трепетал.  От  этих
людей, сказал ему тогда папка, тебе никогда не узнать,  что  такое  жизнь.
Что они в ней смыслят, что? Да, папка, так вот, что же такое жизнь, папка?
В голове не укладывалось, почему у  папки,  который  занял  твердую  -  не
выбьешь - позицию и занимал ее вот уже восемьдесят три года,  теперь  было
лишь одно желание: оставить ее, освободиться. Но как  Вуди  мог  позволить
старику отцу выдернуть иглы из вен? Своевольный папка,  "он,  когда  хотел
чего, добивался своего". Но чего он хотел в конце всех концов, Вуди не мог
взять в толк - такого крутого поворота он никак не ожидал.
   Чуть погодя папка прекратил сопротивляться. Чем дальше, тем  он  больше
сникал. Он прильнул исчахшим телом к  сыну,  свернулся  калачиком.  Сестры
входили в палату, смотрели на них. В их взглядах  сквозило  порицание,  но
Вуди - отмахнуться он не мог,  руки  его  были  заняты,  -  кивком  головы
указывал им на дверь. Папка - а Вуди так надеялся,  что  успокоил  его,  -
просто-напросто нашел способ получше обвести его вокруг пальца.  Из  папки
стало уходить тепло - вот какой он  выбрал  способ.  Тепло  покидало  его.
Такое порой случается, когда зажмешь в руке зверька,  -  Вуди  чувствовал,
что папка холодеет. Потом Вуди изо всех сил вцепился в папку  и  уже  счел
было, что удержал его, но тут папка раздвоился. А когда  тепло  отошло  от
него, он улизнул в смерть. И вот пожилой, крупный,  крепкий  сын  все  еще
прижимал к себе,  обнимал  отца,  а  обнимать-то  уже  было  нечего.  Этот
своенравный  человек  никому  не  давался  в  руки.  Когда  он  был  готов
действовать, он действовал - всякий  раз  на  своих  условиях,  и  всякий,
буквально всякий раз он тебя обязательно хоть чем-то, а огорошивал.  Такой
уж человек.



    Сол Беллоу.
    На память обо мне

   -----------------------------------------------------------------------
   Saul Bellow. Something to Rememeber Me By (1990). Пер. - Л.Беспалова.
   Авт.сб. "На память обо мне". М., "АСТ", 2000.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                                       Моим детям и внукам



   Когда на тебя обрушивается много всего, больше, чем ты в силах вынести,
ты, может статься, предпочтешь делать  вид,  будто  ничего  особенного  не
происходит и твоя жизнь как катилась, так и катится по проторенной дороге.
Но  в  один  прекрасный  день  обнаруживается:  то,  что  ты  принимал  за
проторенную дорогу, ровную, гладкую,  без  ям  и  рытвин,  на  самом  деле
трясина, топь. Мое первое знакомство с подспудной работой  безбурных  дней
восходит к февралю 1933-го. Точная дата тебе мало что скажет. Тем не менее
хотелось бы думать, что тебе, моему единственному ребенку, будет интересно
узнать, как эта подспудная работа сказалась на мне. В раннем детстве  тебя
занимала семейная история. Не надо объяснять, почему я не  мог  рассказать
малышу то, что расскажу сейчас. С детьми не говорят о смертях и топях,  во
всяком случае, в нынешние времена. В моем  детстве  мои  родители  ничтоже
сумняшеся говорили о смерти, об умирающих. Вот о чем они почти никогда  не
упоминали, так это о вопросах пола. У нас все наоборот.
   Моя мать умерла, когда я был подростком. Я тебе не раз говорил об этом.
Но вот о чем я умолчал: я знал, что она умирает, и не позволял себе думать
об этом - вот тебе и проторенная дорога.
   Стоял, как я уже упомянул, присовокупив, что точная дата тебе ничего не
скажет, февраль. Должен признаться, я намеренно запамятовал ее.
   Зимний Чикаго, скованный серым льдом,  низко  нависшее  небо,  скверные
дороги.
   В старших классах  средней  школы  я  учился  ни  шатко  ни  валко,  не
пользовался никакой популярностью, никак не выделялся. Если чем и  обращал
на себя внимание, так только прыжками в  высоту.  Ни  о  каком  спортивном
мастерстве в моем  случае  говорить  не  приходится:  в  последний  момент
какая-то пружина или судорога - кто знает? - подкидывала меня вверх,  и  я
перелетал через планку. Но только тогда меня и замечала высыпавшая во двор
школа.
   Учиться  я  не  хотел,  а  читать  любил.  О  своей  семейной  жизни  я
помалкивал. По правде сказать, не хотел говорить о  маме.  Сверх  того,  я
просто не сумел бы рассказать о  своих  увлечениях  -  до  того  они  были
диковинные в своей необычности.
   День начался, как  всякий  школьный  день  в  зимнем  Чикаго,  уныло  и
обыденно. Температура на несколько градусов ниже  нуля,  окна  в  морозных
растительных узорах, сметенный в кучи  снег,  шероховатый  от  песка  лед,
квартал за кварталом улиц, схваченных железным  обручем  неба.  Завтрак  -
овсянка, поджаренный хлеб, чай. Как водится опаздывая, я задержался, чтобы
заглянуть к маме - она болела. Наклонился над ней, сказал: "Это Луи,  я  в
школу". Она кивнула. Веки у нее были совсем темные, гораздо темнее лица. Я
выскочил из комнаты, на плече - связка стянутых ремнем книг.
   Когда я приблизился к бульвару рядом с парком, из дверей дома выскочили
два мужичонка с ружьями, нацелили их на небо,  крутанулись  и  пульнули  в
парящих у крыши  голубей.  Несколько  птиц  рухнули  на  землю,  мужичонки
подобрали  обмякшие  тушки  и  скрылись  в  дверях,  смуглые  субъекты   в
пузырящихся рубашках. Охотники кризисной поры и их городская дичь.  Только
что на скорости пятнадцать километров в  час  мимо  проползла  полицейская
машина. Мужичонки переждали, пока она проедет.
   Никакого касательства ко мне они не имели.  Я  упоминаю  о  них  только
потому, что так было. Я обогнул пятна крови, пересек  бульвар  и  вошел  в
парк.
   Справа, за оголившимися  кустами  сирени,  снежный  наст  был  порушен.
Вечерами в непроглядной тьме мы со Стефани там  обнимались,  ласкались,  я
запускал руки под ее енотовую шубку, под свитер, под юбку,  мы  целовались
без удержу - подростки они и есть подростки. Ее енотовая шапка  с  хвостом
сползала на затылок. Она распахивала отдающую мускусом шубу, я  прижимался
к ней поплотнее.
   На подходе к школе мне пришлось  набавить  шагу,  чтобы  проскочить  до
последнего звонка. Дома меня строго предупредили: никаких неприятностей  с
учителями, никаких вызовов к директору -  не  то  сейчас  время.  Так  что
правил я не нарушал, хотя уроками манкировал.  При  том  что  все  деньги,
какие мне удавалось раздобыть, тратил в книжном магазине  Хаммерсмарка.  Я
прочел "Манхэттенскую переправу" [роман Джона  Дос  Пассоса  (1896-1970)],
"Огромную  камеру"  [основанный  на  автобиографическом  материале   роман
Эдуарда Э.Каммингса (1894-1962)], "Портрет художника" ["Портрет  художника
в юности" - роман Джеймса Джойса (1882-1941)]. Был членом Cercle  Francais
[французского  кружка  (фр.)]  и  Дискуссионного  клуба  старшеклассников.
Сегодня  в  клубе  предполагали  обсудить,  правильно  ли   поступил   фон
Гинденбург, поручив Гитлеру формирование нового правительства. Но теперь я
не мог больше посещать заседания клуба: после школы  я  работал.  На  этом
настоял отец.
   После уроков по дороге на работу я зашел домой перехватить кусок  хлеба
с висконсинским сыром и посмотреть, не проснулась ли мама.  Перед  смертью
ей давали сильные снотворные, и с ней почти не удавалось поговорить. У  ее
изголовья стояла высокая  квадратной  формы  бутылка  с  прозрачно-красным
нембуталом. Цвет его не менялся - казалось, он никогда не замутится.  Мама
уже не могла сесть, чтобы ей помыли  голову,  и  волосы  ее  были  коротко
острижены.  От  этого  казалось,  что  черты  ее  лица  заострились,  губы
стянулись.  Дыхание  у  нее  было  хриплое,  сухое,  затрудненное.   Шторы
приподняли до половины. По их низу шли обшитые белой бахромой фестоны. Лед
на улицах был грязно-серого цвета. У  деревьев  высились  сугробы.  Стволы
мертвенно чернели. Ограждавшая  их  от  зимы  шершавая,  точно  крокодилий
панцирь, кора собирала на себе всю копоть.
   Мама, даже когда не спала, говорила с трудом - она  задыхалась.  Иногда
она объяснялась жестами. Дома не было никого, кроме сиделки. Отец ушел  по
делам, сестра была на службе,  братья  занимались  своими  шахер-махерами.
Старший, Альберт, работал у юриста в "Петле". Брат Лен дос