иблизилась  к  темным  губам,  и  женщина
юркнула в свою дверь.
   - Верно, - сказала она, - свет-то он мог бы и погасить.
   Лимерик спал, осененный  тысячами  молитв  и  проклятий,  растекался  в
черном пиве; одна-единственная белоснежная  бутылка  молока  охраняла  его
сон, а снился ему пурпурный _Закат_ и пурпурное сердце Христа.



КОГДА БОГ СОЗДАВАЛ ВРЕМЯ...

   Тот факт, что богослужение  не  может  начаться  раньше,  чем  появится
священник, не требует толкования, но тот, что и  сеанс  в  кино  не  может
начаться  раньше,  чем  соберутся  все  священники,  как  местные,  так  и
приезжие,  кажется  не   совсем   понятным   чужестранцу,   привыкшему   к
континентальным порядкам.  Ему  остается  только  надеяться,  что  местный
священник и его друзья скоро завершат ужин и беседу после ужина,  что  они
не слишком углубятся в школьные воспоминания,  ибо  тема  "А  ты  помнишь,
как..." поистине неисчерпаема: а ты помнишь, как латинист, как  математик,
ну и, конечно же, как историк!..
   Начало сеанса назначено на двадцать один  час,  но  если  есть  в  мире
понятие, никого ни к чему  не  обязывающее,  то  именно  этот  срок.  Даже
принятая у нас сверхнеопределенная  формула  уговора  "часиков  в  девять"
представляет по сравнению с ним верх точности, ибо наше "часиков в девять"
истекает ровно в половине  десятого,  после  чего  начинается  "часиков  в
десять". Здешние же  "двадцать  один  час",  с  недвусмысленной  четкостью
выведенные на афише, - чистой воды мошенничество.
   Как ни странно, никто не сетует на  эту  задержку,  ничуть  не  сетует.
"Когда  бог  создавал  время,  -  говорят  ирландцы,  -  он   создал   его
достаточно". Спору нет, это изречение столь же метко,  сколь  и  достойно,
чтобы над ним поразмыслить: если представить себе время как некую материю,
которая отпущена нам на улаживание наших земных дел, то этой  материи  нам
отпущено даже больше, чем нужно, потому что время всегда "терпит". Тот,  у
кого нет времени,  -  это  чудовище,  выродок;  он  где-то  крадет  время,
утаивает его. (Сколько времени понадобилось просадить  и  сколько  украсть
для того, чтобы  вошла  в  поговорку  незаслуженно  прославленная  военная
пунктуальность: миллиарды часов украденного времени  -  вот  цена  за  эту
расточительную пунктуальность, за выродков новейшего  времени,  у  которых
никогда нет времени. Мне они всегда напоминают людей,  у  которых  слишком
мало кожи...)
   Времени для подобных  размышлений  достаточно,  потому  что  уже  давно
перевалило за половину десятого; возможно,  священники  уже  добрались  до
биолога, то есть  уже  до  второстепенных  дисциплин,  и  это  подогревает
надежду. Но даже  о  тех,  кто  не  использует  отсрочку  для  размышлений
подобного рода, здесь позаботились. Для них не скупясь  крутят  пластинки,
им щедрой рукой предлагают шоколад, мороженое и сигареты, потому что здесь
- какое благодеяние! - в кино разрешают курить. Если бы в  кино  запретили
курить, вспыхнул бы мятеж, ибо страсть ходить в кино неразрывно связана  у
ирландцев со страстью к курению.
   Красноватые светильники на стенах излучают слабый свет,  и  в  полутьме
зала царит оживление, как на ярмарке: разговоры ведутся через четыре ряда,
шутки громогласно перелетают через восемь;  впереди,  на  дешевых  местах,
дети затеяли веселую возню, совсем как  на  перемене;  люди  угощают  друг
друга  шоколадками,  меняются  сигаретами;  где-то  в  темноте   раздается
многозначительный скрип, с которым  обычно  извлекают  пробку  из  бутылки
виски, женщины подкрашиваются, достают флакончики с духами; кто-то заводит
песню, ну а тем, кто не считает, что все эти звуки человеческой жизни, все
эти движения и занятия -  достойная  трата  времени,  остается  время  для
размышлений: поистине, когда бог создавал время, он создал его достаточно.
Спору нет, при использовании времени можно наблюдать и расточительность, и
бережливость, причем - как  ни  парадоксально  это  звучит  -  расточители
времени всегда оказываются в  результате  самыми  бережливыми,  ибо  когда
кто-нибудь претендует  на  их  время  -  например,  чтобы  быстро  отвезти
кого-нибудь на вокзал или в  больницу,  -  оно  у  них  всегда  находится.
Подобно тому, как у расточителя денег всегда можно попросить взаймы, так и
расточители времени - это, по сути,  сберегательные  кассы,  куда  господь
складывает про запас свое время и держит его там на случай, что оно  вдруг
понадобится, поскольку какой-нибудь бережливец истратил свое не  там,  где
надо.
   И однако: мы пришли в кино, чтобы посмотреть Энн Блайт, а не для  того,
чтобы размышлять, пусть даже размышлять здесь на редкость легко и  приятно
- здесь, на этой ярмарке беззаботности, где крестьяне с болот, торфяники и
рыбаки угощают в темноте сигаретами многообещающе улыбающихся дам из  тех,
что целыми днями разъезжают по окрестностям в своих лимузинах, и принимают
от них взамен шоколад; где отставной полковник  толкует  с  почтальоном  о
достоинствах и недостатках индейцев.  Здесь  бесклассовое  общество  стало
явью. Жаль только, что дышать почти нечем: духи, губная помада,  сигареты,
горький запах торфа от одежды, даже музыка и та словно чем-то пахнет -  от
нее несет грубой эротикой тридцатых годов, и даже кресла, роскошно  обитые
красным бархатом (если тебе очень повезет, можно даже  отыскать  кресло  с
почти целыми пружинами), даже кресла, которые, надо полагать, году в  1880
считались в Дублине верхом элегантности (они наверняка повидали  на  своем
веку оперы и пьесы Салливана,  а  может,  Йитса,  Синга,  Шона  О'Кейси  и
раннего Шоу), - даже кресла и те пахнут так,  как  пахнет  старый  бархат,
противящийся грубости пылесосов и бесцеремонности щеток - а кинотеатр  еще
не достроен, и вентиляции в нем покамест нет.
   Однако словоохотливые священники и капелланы, судя  по  всему,  еще  не
добрались до биолога, а может, они обсуждают швейцара (неисчерпаемая тема)
или первую тайком выкуренную сигарету? Кому не нравится воздух, тот  может
выйти и постоять,  прислонившись  к  стене  кинотеатра,  на  улице  мягкий
светлый вечер, и маяк на острове Клэр, в восемнадцати  километрах  отсюда,
еще не зажегся; над спокойной поверхностью моря взгляд проникает на  сорок
- пятьдесят километров, через залив Клу до гор Коннемары и Голуэя, а  если
посмотреть вправо,  на  запад,  можно  увидеть  Акилл-Хед,  последние  два
километра Европы, которые еще отделяют его от Америки;  дикая,  как  будто
нарочно созданная для шабашей ведьм, поросшая мхом и вереском, высится там
гора Крогхайн - самая западная из европейских гор, круто обрываясь к  морю
с высоты семисот метров. Впереди, на одном из  ее  склонов,  среди  темной
зелени  болот  выделяется  светлый  четырехугольник  возделанной  земли  с
большим серым домом: здесь проживал  капитан  Бойкот,  благодаря  которому
человечество изобрело бойкот, здесь было подарено миру новое слово; метров
на сто выше дома лежат обломки самолета: американский  пилот  на  какую-то
долю секунды раньше, чем надо, вообразил,  что  под  ним  открытый  океан,
безбрежная  гладь  которого  одна  только  еще  отделяет  его  от  родины;
последний утес Европы стал для него роковым, последний  выступ  той  части
света, про которую  Фолкнер  в  своей  "Легенде"  сказал:  "Тот  маленький
гнойник, что носит название Европа"...
   Синева обволакивает море - многослойная, многоцветная; окутаны  синевой
острова, зеленые, похожие на большие пятна мха, или черные, щербатые,  что
торчат из моря, как обломки гнилых зубов.
   Наконец-то (или к сожалению - сказать трудно) священники завершили  или
просто прервали обмен школьными воспоминаниями, наконец-то  и  они  пришли
посмотреть  на  обещанное  афишей  великолепие  -  на  Энн  Блайт.  Гаснут
красноватые светильники, утихает  возня  на  дешевых  местах,  и  все  это
бесклассовое общество погружается в молчаливое  ожидание,  под  которое  и
начинается  фильм  -  слащавый,  цветной,  широкоэкранный.   То   и   дело
принимается реветь какой-то трех- или четырехлетний малыш,  когда  слишком
натурально щелкает пистолет, когда по лбу  героя  струится  кровь  слишком
настоящего вида, а то и вовсе когда темно-красные капли выступают  на  шее
красавицы: ах, зачем было вонзать нож в эту дивную  шею?  Нет-нет,  ее  не
напрочь отрезали, не бойся, детка, и орущему малышу поспешно  суют  в  рот
кусок шоколада; горе и шоколад дружно  тают  в  темноте.  К  концу  фильма
возникает ощущение, которого ты не испытывал с детских  лет,  -  будто  ты
объелся шоколадом, проглотил слишком много сладостей - о, эта  мучительная
и милая сердцу изжога от  злоупотребления  запретным  плодом!  После  этой
приторной сласти дают анонс с перчиком: черно-белый фильм,  притон,  злые,
костлявые  женщины,  уродливые  и  решительные  герои,  снова   неизбежные
выстрелы, снова приходится совать шоколад в рот трехлетка. Большая, щедрая
кинопрограмма на три часа, и едва загораются красноватые светильники, едва
распахиваются двери - на лицах можно прочесть то,  что  всегда  бывает  на
лицах после окончания любого фильма: легкое, скрытое под улыбкой смущение,
когда стыдишься чувства, которое помимо своей воли  израсходовал  на  этот
фильм. Модная красотка садится в свой  лимузин,  вспыхивают  задние  огни,
огромные, рубиново-красные, как  тлеющий  торф,  и  уплывают  к  отелю,  а
добытчик торфа тем временем устало бредет к своей хибаре; взрослые молчат,
дети же, рассыпавшись в ночи, щебечут, смеются  и  еще  раз  пересказывают
друг другу содержание фильма.
   Время за полночь; давно уже  засветили  маяк  на  острове  Клэр,  синие
очертания гор почернели, далеко на болоте редкие желтые огоньки - там ждут
бабушка или мать, муж или жена, чтобы услышать подробный  рассказ  о  том,
что покажут в ближайшие дни, и до двух, до  трех  часов  ночи  будут  люди
сидеть у камина, ибо когда бог создавал время - он создал его достаточно.
   Ослы перекликаются в теплой  летней  ночи,  оглашая  окрестности  своей
абстрактной песнью, безумный вопль - как  скрип  несмазанных  дверей,  как
скрежет заржавленных насосов - непонятный сигнал, величественный и слишком
абстрактный, чтобы казаться правдоподобным, неизбывная скорбь  слышится  в
нем и - как ни странно - невозмутимость. Словно летучие мыши,  с  шорохом,
без огней, носятся мимо велосипедисты  на  своих  металлических  ослах,  и
после них слышатся в ночи лишь мирные шаги пешеходов.



РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ ИРЛАНДСКОГО ДОЖДЯ

   Дождь здесь вездесущ, грандиозен и устрашающ. Назвать этот дождь плохой
погодой так же неуместно, как назвать палящее солнце - хорошей.
   Можно, конечно, назвать такой дождь плохой погодой, что будет  неверно.
Это погода  вообще,  а  в  данном  случае  -  непогода.  Дождь  настойчиво
напоминает о том, что его стихия - вода, причем вода падающая.  А  вода  -
она твердая. Во время войны я видел  однажды,  как  падал  над  побережьем
Атлантики горящий самолет. Пилот посадил его на берег и  бросился  бежать,
пока самолет не взорвался. Позднее я спросил у него, почему он не  посадил
горящий самолет на воду, и он ответил:
   - Потому что вода тверже песка.
   До сих пор я не верил ему, но здесь я понял: вода твердая.
   Сколько же воды собирается  над  четырехтысячекилометровыми  просторами
Атлантики, воды, которая счастлива, что добралась  наконец  до  людей,  до
домов, до твердой земли, после того как долго падала только выводу, только
в самое себя. Велика ли радость дождю все время падать только в воду?
   А потом, когда гаснет свет и первая лужа бесшумно просовывает под дверь
свой язык, гладкий, поблескивающий в свете камина, когда игрушки,  конечно
же не убранные детьми, когда пробки и всякие деревяшки  внезапно  обретают
плавучесть  и  язык  лужи  увлекает  их  вперед,  когда  напуганные   дети
спускаются по лестнице и устраиваются перед камином (впрочем,  они  больше
удивлены,  чем  напуганы,  поскольку  и  они  сознают,  до  чего  радостно
встречаются друг с другом ветер и дождь, и они сознают, что этот рев - рев
восторга), - тогда понимаешь, что никто не был так  достоин  ковчега,  как
Ной...
   У жителей материка  есть  дурацкая  привычка:  открывать  дверь,  чтобы
посмотреть, что там стряслось. Стряслось все: черепица, водосточный желоб,
даже каменные стены и те не внушают доверия (ибо строят здесь на время,  а
живут в этих времянках - если только не эмигрируют - вечность; у  нас  же,
напротив, строят на  века,  не  зная  толком,  понадобится  ли  следующему
поколению такая основательность).
   Хорошо иметь дома свечи, Библию и немного виски, как у моряков,  всегда
готовых к бурям, ну и еще карты,  табак,  вязальные  спицы  и  шерсть  для
женщин, ибо у бури много воздуха, у дождя много воды,  а  ночь  длинна.  И
потом, когда из-под окна высунется второй язык воды и сольется  с  первым,
когда по узкому языку игрушки медленно  подплывут  к  окну,  тогда  хорошо
проверить в Библии, точно ли бог  давал  обещание  не  устраивать  второго
потопа. Точно, давал.  Значит,  можно  зажечь  очередную  свечу,  закурить
очередную сигарету, снова перетасовать  колоду,  снова  разлить  виски  по
рюмкам и всецело довериться шуму дождя, вою  ветра  и  постукиванию  спиц.
Обещание-то дано.
   Слишком поздно услышали мы стук в дверь - сперва мы подумали,  что  это
постукивает ненадетая цепочка, потом - что это неистовствует буря, и  лишь
потом догадались, что этот звук производит человеческая рука, а  до  какой
глупости может дойти континентальный житель, видно хотя бы из высказанного
мной предположения, уж не монтер ли это с электростанции. Ничуть не умней,
чем ожидать в открытом море судебного исполнителя.
   Мы  быстро  отворили  дверь  и  втащили  в  дом   насквозь   промокшего
современника; дверь закрыли снова, и вот он оказался перед нами: раскисший
фибровый чемодан, вода ручьями бежала из рукавов, из башмаков, со шляпы, и
невольно казалось, будто из глаз его тоже бежит вода - так выглядят одетые
участники соревнований по спасению утопающих, впрочем, нашему  гостю  было
чуждо  спортивное  честолюбие,  он  просто-напросто  пришел  с  автобусной
остановки - пятьдесят  шагов  под  дождем,  перепутал  наш  дом  со  своей
гостиницей и был, по его словам, клерком у одного дублинского адвоката.
   - Неужели автобус ходит в такую погоду?
   - Да, ходит, только опоздал  немного.  Впрочем,  он  больше  плыл,  чем
ехал... А здесь и в самом деле не отель?
   - Нет, но...
   Он - звали его Дермот, - пообсохнув, оказался изрядным знатоком Библии,
изрядным игроком в карты, изрядным рассказчиком, изрядным любителем виски,
и еще он научил нас, как быстро вскипятить чай в камине на тагане, как  на
том же древнем тагане приготовить баранью отбивную, как поджарить тосты на
длинных вилках, назначение которых мы сами открыть не сумели,  -  но  лишь
утром он признался, что  немного  знает  немецкий  -  он  был  в  плену  в
Германии, и он рассказал нашим детям то, чего они никогда не смогут забыть
и никогда не должны забывать: как он хоронил  маленьких  цыганят,  которые
умерли,  когда  эвакуировали  концлагерь  Штутхоф,  они  были  вот   такие
маленькие - он показал какие, - и он копал могилы в мерзлой  земле,  чтобы
их похоронить.
   - А почему они умерли? - спросил кто-то из детей.
   - Потому что они были цыгане.
   - Но ведь это же не причина, от этого же не умирают.
   - Да, - сказал Дермот, - это не причина, от этого не умирают.
   Мы встали. Уже совсем рассвело, и на улице вдруг стихло. Ветер и  дождь
ушли, солнце поднялось над  горизонтом,  и  огромная  радуга  перекинулась
через море. Она была так близко, что казалось, можно разглядеть,  из  чего
она сделана: оболочка радуги была тонкой, будто у мыльного пузыря.
   И когда мы пошли наверх, в спальню, пробки и деревяшки все еще качались
в лужице под окном.



САМЫЕ КРАСИВЫЕ НОГИ В МИРЕ

   Чтобы развлечься, молодая жена врача начала  было  вязать,  но  тут  же
отбросила спицы и клубок в угол дивана, потом она  открыла  книгу,  прочла
несколько строк и  снова  закрыла,  потом  налила  себе  виски,  задумчиво
осушила рюмку маленькими глотками, открыла другую книгу,  закрыла  и  эту,
вздохнула, сняла телефонную трубку и положила обратно: кому звонить-то?
   Потом кто-то из ее детей забормотал во сне, молодая женщина тихо прошла
через прихожую в детскую,  потеплее  укрыла  детей,  расправила  одеяла  и
простыни на четырех детских кроватках. В прихожей она  остановилась  перед
большой  картой  страны  -  желтой  от  старости,  покрытой  таинственными
значками и напоминавшей увеличенную карту Острова Сокровищ;  кругом  море,
темно-коричневые  -  словно  красного  дерева  -  горы,  светло-коричневым
обозначены долины, черным - шоссе и дороги, зеленым  -  маленькие  участки
возделываемой земли вокруг крохотных деревень, и повсюду голубыми  языками
бухт  вдается  в  остров  море;  маленькие  крестики  -  церкви,  часовни,
кладбища; маленькие гавани, маяки, прибрежные скалы; ноготь  указательного
пальца, покрытый серебристым  лаком,  медленно  ползет  вдоль  дороги,  по
которой два часа назад уехал муж этой женщины; деревня, две  мили  болота,
деревня, три мили болота, церковь - молодая женщина осеняет себя  крестом,
будто и впрямь проезжает мимо церкви, - пять  миль  болота,  деревня,  две
мили болота, церковь - женщина снова крестится;  бензоколонка,  бар  Тедди
О'Малли, лавка  Беккета,  три  мили  болота;  покрытый  серебристым  лаком
ноготь, как сверкающая модель автомобиля,  медленно  ползет  по  карте  до
самого пролива, где жирная черная  линия  шоссе  по  мосту  перебегает  на
твердую землю, а дорога, по  которой  проехал  ее  муж,  вьется  тоненькой
черной ниточкой по краю острова, порой сливаясь  с  его  контурами.  Здесь
карта темно-коричневая,  береговая  линия  зубчатая  и  неправильная,  как
кардиограмма очень неспокойного сердца, и кто-то вывел шариковой ручкой по
голубой краске моря: "200 футов", "380 футов", "300 футов", и от каждой из
цифр отходит стрелка, которая объясняет, что  цифры  означают  не  глубину
моря, а высоту берега над уровнем моря, берега, который  совпадает  тут  с
дорогой. Серебристый ноготь то и  дело  спотыкается,  потому  что  женщина
знает каждый метр этой дороги: она не раз сопровождала своего мужа,  когда
он ездил к больному в единственный - на шесть миль побережья - дом.  Когда
туристы ездят в солнечные дни по этой дороге, у них холодок  пробегает  по
спине, если на протяжении нескольких километров они прямо под собой  видят
только  белые  языки  моря,  стоит  шоферу  чуть  зазеваться  -  и  машина
разобьется о камни, о которые разбился уже не один корабль. Дорога мокрая,
покрытая галькой и кое-где овечьим пометом - это там,  где  ее  пересекают
старые овечьи тропы. И вдруг ноготь резко  останавливается:  здесь  дорога
круто срывается к маленькой бухте и так  же  круто  взмывает  вверх,  море
яростно ревет на дне каньона; миллионы лет бушует эта  ярость,  подтачивая
основание скалы. Палец снова спотыкается - здесь лежало маленькое кладбище
для неокрещенных младенцев, сегодня здесь можно видеть лишь  одну  могилу,
обложенную кусками  кварца,  остальные  захоронения  унесло  море.  Теперь
машина осторожно преодолевает старый мост без  перил,  поворачивает,  и  в
свете фар видно, как машут руками  заждавшиеся  женщины:  здесь,  в  самом
дальнем углу острова, живет Иден Мак-Намара, жена которого  должна  родить
этой ночью.
   Молодая  женщина  зябко  вздрагивает  и,  покачав   головой,   медленно
возвращается в комнату, подбрасывает торфа в камин, перемешивает, пока его
не охватит пламя, берет клубок, снова кидает его в  угол  дивана,  встает,
подходит к зеркалу, с полминуты задумчиво стоит перед ним, опустив голову,
и вдруг вскидывает голову и смотрит на свое отражение: яркий макияж делает
ее детское лицо еще более детским, почти кукольным, хотя у самой куклы уже
четверо детей. Дублин  так  далеко  -  Графтон-ст