т, как показывают мои станционные часы". Ибо
пассажир всегда уверен, что поезд  опаздывает,  но  поезд  идет  точно  по
расписанию, хотя сама эта  точность  похожа  на  надувательство:  16:49  -
слишком  точная  цифра  в  расписании,  чтобы  она  могла  на  таком   вот
вокзальчике соответствовать действительности. Не часы ошибаются, а  время,
которое придает значение даже минутной стрелке.
   Овцы разбегались, коровы удивленно смотрели  на  поезд,  мокрые  собаки
лаяли, а крестьяне разъезжали в лодках по своим лугам и  вылавливали  сено
неводом.
   Нежный напев ритмично лился с  губ  маленькой  девочки,  складываясь  в
слова: "Иисус", "дева Мария", и через равные промежутки времени  следовало
упоминание о бедных душах. Рыжая женщина тревожилась все больше.
   - Да ведь не скоро еще, - тихо говорил священник, -  до  Баллимота  еще
две остановки.
   - В Калифорнии так тепло, - сказала женщина, - так тепло  и  так  много
солнца. А Ирландия мне совсем чужая. Уже  пятнадцать  лет,  как  я  уехала
отсюда. Я теперь все считаю на  доллары  и  никак  не  могу  привыкнуть  к
фунтам, шиллингам и пенсам, и знаете, отец мой, Ирландия стала печальнее.
   - Это из-за дождя, - вздохнул священник.
   - Я никогда не ездила по этой дороге, - сказала женщина.  -  Ездила  по
другим, когда жила здесь, от  Атлона  до  Голуэя,  часто  ездила,  но  мне
кажется, что сейчас и там живет меньше людей, чем раньше.  Так  тихо,  что
сердце замирает. Страшно мне.
   Священник вздохнул и промолчал.
   - Мне страшно, - тихо сказала женщина. - От Баллимота еще двадцать миль
на автобусе, а дальше пешком через болото, а я боюсь воды. Дожди и  озера,
реки и ручьи, и снова озера. Мне кажется, отец мой,  что  Ирландия  вся  в
дырках. Никогда не высохнет белье на этих изгородях, и вечно будет плавать
в воде это сено. А вам не страшно, отец мой?
   - Это просто дождь, - сказал священник, - успокойтесь! Мне это знакомо.
Порой мне бывает страшно. Два года у меня был  маленький  приход  недалеко
отсюда, между Кросмолиной и Ньюпортом, и там  неделями  шел  дождь  и  дул
сильный ветер, а вокруг не было ничего, кроме высоких гор, темно-зеленых и
черных. Вы слышали про Нефин-Бег?
   - Нет.
   -  Это  было  там,  поблизости.  Дождь,  вода,  болото.  И  когда  меня
кто-нибудь подвозил в Ньюпорт или в Фоксфорд, всю дорогу вода  -  либо  по
берегу озера, либо по берегу моря.
   Девочка захлопнула требник, вскочила на  скамейку,  обвила  руками  шею
матери и тихо спросила:
   - Мама, правда, мы утонем?
   - Нет, нет, - сказала мать, но, кажется, без особой уверенности.
   Дождь хлестал по стеклу, поезд с трудом одолевал темноту.  Девочка  без
охоты жевала бутерброд, женщина курила, священник  снова  взялся  за  свой
требник, но теперь, сам того не  замечая,  он  подражал  девочке:  из  его
бормотанья вдруг вырывались отчетливые  слова:  "Иисус  Христос",  "святой
дух", "Мария". Потом он снова закрыл книгу.
   - А в Калифорнии действительно так красиво? - спросил он.
   - Чудесно, - сказала женщина и зябко поежилась.
   - В Ирландии тоже красиво.
   - Чудесно, - сказала женщина, - я знаю. Мне не пора?
   - Да, на следующей.


   Когда поезд прибыл в Слайго, все еще шел дождь. Под  зонтиками  звучали
поцелуи, под зонтиками лились слезы. Шофер такси спал,  уронив  голову  на
скрещенные на руле руки. Я разбудил его; он  принадлежал  к  той  приятной
разновидности людей, которые просыпаются с улыбкой.
   - Куда? - спросил он.
   - В Драмклиф-Черчард.
   - Там же никто не живет.
   - Ну и пусть не живет, - сказал я, - а мне хочется именно туда.
   - И обратно?
   - Да.
   - Ладно.
   Мы ехали по лужам, по пустынным улицам; в сумерках я увидел в  открытом
окне пианино, ноты выглядели так, словно  их  покрыл  толстый  слой  пыли;
парикмахер томился от скуки в дверях своего заведения и щелкал  ножницами,
словно хотел перерезать нити  дождя;  у  входа  в  кино  какая-то  девушка
подмазывала губы; дети с молитвенниками  под  мышкой  бежали  под  дождем,
какая-то старушка кричала через улицу какому-то старичку:
   - Haua je, Paddy? [Как поживаете, Падди? (англ.)]
   И пожилой мужчина кричал в ответ:
   - I'm allright - with the help of God  and  His  most  blessed  Mother!
[Прекрасно - с помощью господа бога и пресвятой богоматери! (англ.)]
   - А вы совершенно уверены, что вы хотите именно в  Драмклиф-Черчард?  -
тихо спросил меня шофер.
   - Совершенно.
   На склонах холмов лежали линялые  папоротники  -  словно  мокрые  рыжие
волосы седеющей женщины, две  мрачные  скалы  охраняли  вход  в  маленькую
бухту.
   - Бен-Балбен и Нокнери, - сказал  мне  шофер,  будто  представлял  двух
дальних, совершенно ему безразличных родственников. - Там, - добавил он  и
показал вперед, где из  мглы  поднимался  церковный  шпиль.  Вокруг  шпиля
носились вороны, тучи ворон, напоминавшие издали хлопья черного снега.
   - Сдается мне, - сказал шофер, - вы разыскиваете поле битвы.
   - Нет, - сказал я, - я не знаю ни о какой битве.
   - В пятьсот шестьдесят первом году, - начал он кротким  тоном  гида,  -
здесь произошла единственная в своем  роде  битва  -  битва  за  авторское
право.
   Я посмотрел на него, недоверчиво качая головой.
   - Это чистая правда, -  сказал  он,  -  приверженцы  святого  Колумбана
списали псалтырь, принадлежавший перу святого Финиана, и  произошла  битва
между приверженцами святого Колумбана и святого Финиана. Было  три  тысячи
убитых, но король положил конец  спору,  он  сказал:  "Как  каждой  корове
положен теленок, так и каждой книге положена копия". Значит, вы не  хотите
взглянуть на поле битвы?
   - Нет, - сказал я, - я ищу одну могилу.
   - Ах, Йитса, - сказал шофер, - ну тогда вы еще захотите и в Иннишфри.
   - Не знаю пока, - сказал я. - Подождите, пожалуйста.
   Вороны взлетали со старых надгробий и каркали вокруг колокольни.  Мокро
было на могиле Йитса, холоден был камень, и речение, которое  Йитс  просил
написать на своем надгробии, было  холодным,  как  те  ледяные  иглы,  что
вонзились в меня из могилы Свифта: "Всадник, кинь холодный взгляд на жизнь
и на смерть - и скачи дальше". Я поднял глаза: может быть, вороны - это  и
есть  заколдованные  лебеди?  Вороны  насмешливо  каркали,  носясь  вокруг
колокольни. Распластанные, придавленные дождем, лежали  на  холмах  листья
папоротника, ржавые и жухлые. Мне стало холодно.
   - Поехали, - сказал я шоферу.
   - Значит, все-таки Иннишфри?
   - Нет, - сказал я, - обратно на вокзал.
   Скалы во мгле, одинокая церковь,  окруженная  черным  вороньем,  четыре
тысячи километров воды по ту сторону могилы Йитса. И ни одного лебедя.



ПОГОВОРКИ

   Когда у нас в Германии что-нибудь случается - человек опоздал на поезд,
сломал ногу, разорился, наконец, мы говорим: "Хуже просто быть не  могло".
Всякий раз то, что случилось сейчас, и есть самое страшное. У ирландцев же
почти все наоборот: если здесь человек  сломал  ногу,  опоздал  на  поезд,
разорился, наконец, они говорят: "It could  be  worse"  -  "Могло  быть  и
хуже": вместо ноги можно было сломать шею,  вместо  поезда  -  проворонить
царствие небесное, а вместо состояния потерять  душевный  покой  (сама  по
себе потеря состояния не дает для этого  ни  малейшего  повода).  То,  что
произошло, никогда не бывает самым страшным - самое  страшное  никогда  не
происходит: у человека умирает горячо любимая и высокочтимая  бабушка,  но
ведь вдобавок мог умереть столь же горячо любимый и не менее  высокочтимый
дедушка; сгорел двор, но кур удалось спасти, а ведь могли сгореть и  куры,
но если даже  и  куры  сгорели,  все  равно  самое  страшное  все-таки  не
произошло - сам-то человек не умер. А если даже и умер, значит,  избавился
от забот, ибо каждому раскаявшемуся грешнику  уготовано  небо  -  конечная
цель утомительного земного паломничества после сломанных ног,  пропущенных
поездов и несмертельных разорений всякого рода. На мой взгляд,  нам,  если
что-то произошло, сразу отказывают юмор и фантазия; в Ирландии они  тут-то
и разыгрываются. Тому, кто сломал  ногу,  лежит,  изнывая  от  боли,  либо
ковыляет в гипсе, слова "могло быть и хуже" даруют не только утешение,  но
и занятие, которое предполагает в нем поэтический дар,  порой  с  примесью
легкого садизма: надо только почувствовать страдания человека,  сломавшего
шею, представить себе, как  выглядит  вывихнутое  плечо  или  размозженный
череп, и вот уже  человек,  сломавший  ногу,  ковыляет  дальше,  благодаря
судьбу за то, что она ниспослала ему столь незначительное несчастье.
   Тем самым судьбе предоставлен неограниченный кредит, и проценты по нему
выплачиваются безропотно и охотно: если дети лежат в  коклюше,  задыхаются
от кашля, жалобно плачут и требуют самоотверженного ухода -  значит,  надо
радоваться, что ты сам держишься на ногах, можешь ходить за детьми, можешь
работать для них. Фантазия здесь поистине не знает границ.  "It  could  be
worse" - "Могло быть хуже" - здесь это наиболее употребительная поговорка,
вероятно, и потому, что плохо бывает куда как часто, и худшее дарует,  так
сказать, утешительное сопоставление.
   У поговорки "могло быть хуже" есть родная сестра,  употребляемая  столь
же часто: "I shouldn't worry" -  "Я  бы  не  стал  беспокоиться",  причем,
заметьте, это говорит народ, который ни днем, ни ночью ни на единую минуту
не остается без  поводов  для  беспокойства:  сто  лет  назад,  когда  был
страшный голод и неурожай несколько лет подряд - это великое  национальное
бедствие, которое  не  только  непосредственно  опустошило  страну,  но  и
породило нервный шок, до сих пор передаваемый по наследству из рода в род,
так вот, сто лет назад в Ирландии было почти  семь  миллионов  жителей;  в
Польше, наверно, было тогда столько же, но  зато  сейчас  в  Польше  более
двадцати миллионов, а в Ирландии едва наберется четыре, хотя,  видит  бог,
Польшу тоже не щадили ее великие соседи. Подобное уменьшение числа жителей
от  семи  миллионов  до  четырех  в  стране,  где  рождаемость   превышает
смертность, означает непрерывный поток эмигрантов.
   Родители, которые видят, как подрастают их шестеро (а то и восьмеро или
десятеро) детей, имеют, казалось бы, достаточно причин, чтобы беспокоиться
денно и нощно. Они и беспокоятся, надо полагать, но даже  они  с  покорной
улыбкой говорят: "Я бы не стал беспокоиться". Они еще не знают  и  никогда
не узнают точно, кому из их  детей  суждено  населить  трущобы  Ливерпуля,
Лондона, Нью-Йорка или Сиднея, а кому повезет. Во всяком случае,  когда-то
пробьет час расставанья для двоих из шести, для троих из восьми. Шейла или
Шон  потащатся  со  своими  чемоданами  к  автобусной  остановке,  автобус
доставит их к поезду, поезд  -  к  пароходу;  потоки  слез  на  автобусных
остановках, на вокзалах, на Дублинской или Коркской пристани в  дождливые,
безрадостные, осенние дни: путь по болоту, мимо заброшенных домов, и никто
из тех, кто весь в слезах остался на остановке, не знает точно, увидит  ли
он еще-когда-нибудь Шейлу или Шона; далек путь из Сиднея в Дублин,  далеко
от Нью-Йорка до дома, а многие никогда  больше  не  возвращаются  даже  из
Лондона, они обзаведутся  семьей,  народят  детей,  будут  посылать  домой
деньги - а впрочем, кто знает.
   В то время как почти все европейские страны страшатся нехватки  рабочей
силы, а некоторые уже ее испытывают, здесь  двое  из  шести  или  трое  из
восьми братьев и сестер знают наверняка, что им  придется  эмигрировать  -
вот как глубоко проник нервный шок, вызванный великим голодом. Из  рода  в
род лютует его зловещий призрак; порой невольно кажется, будто эмиграция -
это своего рода привычка, своего рода обязанность, которую просто  следует
исполнять,  -  нет,  экономические  обстоятельства  делают   ее   поистине
необходимой. Когда в 1923 году Ирландия стала независимым государством, ей
понадобилось  не  только  наверстывать  почти   столетнее   отставание   в
промышленном развитии, ей вдобавок пришлось поднажать и во всем остальном,
что  вытекает  из  развития:  в  ней  почти  нет  городов,  едва   развита
промышленность, нет рынка для сбыта рыбы. Нет,  как  хотите,  а  Шону  или
Шейле придется уехать.



ПРОЩАНЬЕ

   Прощанье вышло очень тяжелым именно потому, что все  указывало  на  его
необходимость: старые деньги кончились, новые  были  обещаны,  но  еще  не
поступили, стало холодно, и в пансионе (самом  дешевом  из  всех,  что  мы
смогли отыскать по вечерней газете)  полы  были  такие  покатые,  что  нам
казалось, будто мы погружаемся вниз головой в бездонную  пучину;  по  этой
наклонной  плоскости  мы  проскользнули   через   ничейную   землю   между
воспоминанием и сном, миновали Дублин, и вокруг  кровати,  которая  стояла
посреди  комнаты,  заливаемой  прибоем   суеты   и   неонового   света   с
Дорсет-стрит, разверзлись грозящие темные бездны;  мы  тесней  прижимались
друг к другу, а сонные вздохи детей с кроватей  вдоль  стены  звучали  как
крики о помощи с другого, недоступного для нас берега.
   Все экспонаты Национального музея,  куда  мы  всякий  раз  возвращались
после очередного отказа на почте, здесь, на ничейной земле  между  сном  и
воспоминанием, казались сверхотчетливыми и застывшими, как восковые фигуры
паноптикума; словно дорогой ужасов через сказочный лес мы стремглав падали
туда вниз головой: туфелька святой Бригитты нежно и серебристо мерцала  во
тьме, большие  черные  кресты  утешали  и  грозили,  борцы  за  свободу  в
трогательно зеленых мундирах, обмотках и красных  беретах  показывали  нам
свои раны, свои солдатские книжки и детскими голосами  читали  нам  строки
прощальных писем:  "Моя  дорогая  Мэри,  свобода  Ирландии...",  котел  из
тринадцатого века проплыл мимо нас, каноэ из доисторических времен,  сияли
улыбкой  золотые  украшения,  кельтские  застежки  -  золотые,  медные   и
серебряные, как бесчисленные запятые, висели они на невидимой веревке  для
белья; мы въезжали в ворота Тринити-колледжа, но безлюден был его  большой
серый  двор,  лишь  бледная  девушка  сидела  и  плакала   на   ступеньках
библиотеки,  держа  в  руках  ядовито-зеленую  шляпу   -   то   ли   ждала
возлюбленного,  то  ли  тосковала  по  нем.  Суета  и  неоновый   свет   с
Дорсет-стрит,  вскипая,  проносились  мимо  нас,  как  время,  которое  на
мгновение становилось историей; то ли мимо нас провозили памятники, то  ли
нас провозили мимо  них  -  суровые  бронзовые  мужи  с  мечами,  перьями,
свитками чертежей, поводьями или циркулем в  руках,  женщины  с  маленькой
грудью дергали струны лиры и сладостно-печальными глазами глядели на много
столетий назад, шпалерами  стояли  бесконечные  вереницы  одетых  в  синее
девушек с клюшками в руках, они были безмолвны и строги, и мы боялись, что
они взметнут свои клюшки, как палицы; обнявшись, мы скользили дальше. Все,
что  осмотрели  мы,  теперь  осматривало  нас,   львы   рыкали   на   нас,
кувыркающиеся гиббоны  перебегали  нам  дорогу,  мы  карабкались  вверх  и
съезжали вниз по длинной шее жирафа, и ящерка с мертвыми  глазами  укоряла
нас в своем уродстве, темные воды Лиффи, зеленые и грязные,  бурлили  мимо
нас, кричали жирные чайки, глыба масла "двухсотлетней давности,  найденная
в болоте в Мейо", проплывала мимо нас, как глыба  золота,  которую  отверг
Дурень Ганс; полицейский, улыбаясь, показывал нам свою  Книгу  регистрации
осадков, сорок дней подряд он писал в ней одни нули - целая колонна яиц, -
и бледная девушка с зеленой шляпой в руках все еще плакала  на  ступеньках
библиотеки.
   Почернели воды Лиффи; как обломки кораблекрушений, они уносили  в  море
историю: грамоты, с которых  грузилом  свисали  вниз  печати,  договоры  с
витиеватыми подписями, документы, отягощенные сургучом,  деревянные  мечи,
пушки из папье-маше, арфы и стулья, кровати и шкафы, чернильницы и  мумии,
пелены которых  размотались  и  реяли  в  воде,  словно  темные  пальмовые
опахала, кондуктор раскручивал со своей катушки длинный билетный локон,  а
на ступеньках Ирландского банка  сидела  старушка  и  считала  бумажки  по
одному доллару каждая, и дважды, и трижды, четырежды подходил  к  окошечку
служащий главного почтамта и с огорченным  видом  говорил  из-за  решетки:
"Sorry!"
   Бесчисленные свечи горели перед статуей рыжеволосой грешницы Магдалины,
акулий позвоночник, напоминающий  волынку,  покачиваясь,  проплывал  мимо,
хрящи ломались, и позвонки, словно кольца для салфеток, по одному исчезали
в ночи, семь сотен О'Мели строем прошли мимо нас: русые, белокурые, рыжие,
они пели хвалебную песнь в честь своего клана.
   Мы шептали друг другу слова утешения,  мы  крепко  прижимались  друг  к
другу, мы ехали через аллеи и парки, через ущелья  Коннемары,  через  горы
Керри, через болота Мейо, раскинувшиеся на двадцать -  тридцать  миль,  мы
все время боялись встретить допотопного ящера, но встречали только кино  -
в центре Коннемары, в центре Керри, в центре Мейо: здания были из  бетона,
окна были густо замазаны зеленой краской, а внутри,  как  хищный  зверь  в
клетке, рычал проекционный аппарат, бросая на экран лица  Монро,  Треси  и
Лоллобриджиды. Все еще боясь ящера, ехали мы по тенистым зеленым  дорогам,
между нескончаемых стен, вдали от наших вздыхающих во  сне  детей  и  вниз
головой снова упали в предместья Дублина - мимо пальм и олеандров,  сквозь
заросли рододендронов. Все больше становились дома, все выше деревья,  все
шире пропасть между нами и нашими вздыхающими во сне  детьми.  Палисадники
все разрастались и наконец разрослись так, что за ними уже не  видно  было
домов, и мы еще быстрей вторглись в нежную зелень необъятных лугов...


   Прощанье вышло очень  тяжелым,  хотя  поутру  в  лязге  дневного  света
хриплый голос хозяйки вымел, как ненужный хлам, добычу наших снов, и  хотя
тра-та-та проезжающего мимо автобуса напугало нас, ибо до того  напоминало
пулеметную очередь, что мы приняли его за сигнал к  революции,  но  Дублин
думать не думал о революции, а думал он о завтраке, о скачках, о молитве и
о покрытой изображениями целлулоидной ленте. Хриплый голос хозяйки  позвал
нас к завтраку, по чашкам был разлит  прекрасный  чай:  хозяйка  в  халате
сидела за столом вместе с нами, курила и рассказывала о голосах, терзающих
ее по ночам: о голосе утонувшего брата, который зовет ее  каждую  ночь,  о
голосе покойной матери, которая напоминает дочери про обет,  данный  ею  в
день первого причастия, о голосе покойного супруга, который остерегает  ее
от виски; трио голосов слышит она в темной задней комнате, где сидит целый
день наедине с бутылкой, тоской и халатом.
   - Психиатр, - вдруг тихо сказала она, - утверждает, будто  голоса  идут
из бутылки, но я заявила ему, чтоб он не смел так говорить про мои голоса,
в конце концов он с них живет... Вот вы, - спросила она вдруг изменившимся
голосом, - вы не хотели бы купить мой дом? Я его дешево отдам.
   - Нет, - сказал я.
   - Жаль. - Она покачала головой и ушла в свою темную комнату с бутылкой,
тоской и халатом.


   Убитые еще одним "сорри" служащего, мы вернулись в Национальный  музей,
оттуда пошли в картинную галерею, еще раз спустились в мрачное  подземелье
к мумиям, про которые один местный посетитель сказал: "Копченые  селедки";
последние пенни мы истратили на свечи,  быстро  сгоревшие  перед  пестрыми
образами, потом пошли вверх к Стивенс-грин, покормили  уток,  посидели  на
солнышке, послушали, есть ли у _Заката_ шансы на выигрыш: оказалось, есть.
В полдень много дублинцев вышло из церкви и растеклось  по  Графтон-стрит.
Наши надежды услышать "yes" [да (англ.)] из уст служащего на  почте  пошли
прахом. Его "sorry" становилось раз от раза все печальнее и  печальнее,  и
мне показалось, что он уже почти готов самовольно запустить руку в кассу и
предоставить нам заем от лица министра почт, во всяком случае, пальцы  его
инстинктивно потянулись к  сейфу,  потом  он  со  вздохом  положил  их  на
мраморную стойку.
   На наше счастье,