енную
любовь, обжигалась и плакала, а мне опять приходилось думать о нелепости
жизни, в которой я принужден играть чужую роль. Я пытался внушить ей,
что она должна поберечь себя для лучшей доли и не связывать свою судьбу
с человеком, чье прошлое сомнительно, а будущее неопределенно, убеждал
уехать в Питер или Москву, где она обязательно встретит достойного
мужчину. Я был уверен, что ее ждет счастливая семейная жизнь, здоровые,
умненькие детки. Ведь вся вина умной, начитанной, красивой и способной
девушки заключалась в одном том, что родилась она не в Москве, не в
интеллигентной семье, однако кто сказал, что это обстоятельство должно
служить препятствием к счастью?
 Меня злили ее провинциальная апатия, трусость и непонимание своей цены,
равнодушие к будущему. Какая жизнь ее здесь ждала и какая тоска -
 стать женой чагодайского обывателя, любителя разливного разбавленного
пива, пьяного грузчика с картонажной фабрики, замотанного бесправного
лейтенанта из лесного воинства, рано состариться среди пыльных вечных
книг, бессмысленных газет, скоротечных журналов и к тридцати годам
превратиться в толстую огородницу, которой нечем будет утешиться и
нечего вспомнить, кроме нескольких встреч с опальным студентом?
 Она не говорила этого, но чудные глаза, губы, все разбуженное ласками
маленькое тело хотело, чтобы я стал ее первым мужчиной. Она устала этого
ждать, а я, наверное, плохо ее знал и напрасно считал застенчивой и
несмелой. И потому был ошеломлен, после того как однажды, исцеловав
оголенные плечи и шею, не помня себя от угара, едва нашел в себе силы
Инну оставить, но, когда я закурил сигарету, моя кроткая возлюбленная не
промолчала, как обычно, не заплакала и не отвернулась, а поглядела в
упор, узкие зрачки зло сверкнули при блеске небесного фонаря и, одернув
бретельки сарафана, скрывавшего нежные груди, вызывающе сказала:
 - Я знаю, что тебя останавливает. Но найду, как устранить помеху.
 Я вздрогнул, вдруг догадавшись, что она не шутит, а действительно может
это сделать и после прийти ко мне, поглядев без страха в глаза. Я
испугался, так явственно представив ее отчаяние и оскорбленность,
которые она никогда не простит и сгинет на пути отмщения, повторив одну
из обыденных чагодайских девичьих судеб.
 Летним душным вечером во время всенощной службы мы воровато прокрались
в нагревшийся за день, пахнущий воском церковный домик, и, покуда баба
Нина била поклоны и косилась по сторонам, поглядывая, правильно ли
кланяются другие, ее внучек торопливо, боясь не успеть и даже толком не
раздевшись, согрешил со своей подружкой.
 Я ненавидел себя за то, что оказался недостаточно нежен и умел, стыд
перебил во мне чувственность, но, когда потерявшая смысл имени девушка
подняла голову от подушки, в ее близоруких глазах я увидел такую
благодарность и счастье, что подумал: никто и никогда меня не любил и не
будет любить, как она, и за что была мне эта безоглядная любовь?
 - Ты мне послан Богом,- говорила она, целуя мои руки, и украдкой, чтобы
она не видела моего лица, я поморщился, но на душе вдруг сделалось
страшно оттого, что она упомянула всуе грозное слово, связанное с бабой
Ниной и Армагеддоном. Я испугался: сейчас что-то случится - опрокинется
нам на головы небо, провалится в тартарары церковный домик, рухнет
стоящий неподалеку храм или пройдет великий разлом посреди Чагодая.
 Однако ничего не стряслось. Ее жертва не переполнила чашу терпения
небес, а мы уже не могли остановиться, и Инна привязывала меня к себе
шаг за шагом, опутывала постепенно, по-женски расчетливо, умело, как
будто ей было не семнадцать, но вдвое больше лет. Она была весела и
беспечна, и ни о каких последствиях я не задумывался, пока однажды
чагодайская дева не сказала тихо, но медовые глаза за стеклами очков
светились и ликовали:
 - У нас будет ребенок.
 Инна смотрела с нежностью, хотя ее лицо стало того же оттенка, что и
глаза, и преобразившееся тело сотрясалось от внутренней лихорадки, а я
чувствовал мелкий сыпучий страх, который тонким песком, как в стихах
Гарсиа Лорки про испанскую жандармерию, что твердила мне давным-давно на
певучем чужом языке осторожная Алена, струился по коже, и страх был
сильнее, чем в те часы, когда в моей комнате проводили обыск и везли Бог
знает куда по равнодушной Москве.
 - Я не хочу иметь детей,- сказал я, облизнув сухие губы.
 Инна посмотрела на меня недоверчиво, жалостливо, непонимающе.
 Я привлек ее к себе и стал целовать, изображая страсть, и твердить
нежные слова, перебивая ласку просьбой повременить с ребенком: может
быть, в другой раз, через год; я заговаривал ее, как проповедник или
гипнотизер,- только бы она освободила меня, увлекая и постепенно сам
увлекаясь, так что не заметил, как мы уже лежали обнявшись и я жадно
дышал в душное прозрачное ушко,
 не переставая говорить: давай подождем, любимая, у нас впереди целая
жизнь.
 Бог знает, что было у нее на душе, поверила она мне или распознала
фальшь, но странное дело - моя упрямая любовница, которая никого, кроме
себя, не слушала и готова была мне назло переспать с первым встречным,
взяла направление и пошла в больницу. Я представлял, как жалели ее
врачи, а может быть, наоборот, грубили и называли в глаза шалавой. Она
вытерпела все, ни слова упрека не сказала, и я не брался об этом ни
судить, ни рассуждать - то была тайна, лежавшая вне моего понимания и
чутья, и мне оставалось лишь молча с ее жертвой смириться и принять.


IХ
 Беда была в том, что у меня не было жизненных правил. Я жил по наитию,
от случая к случаю, мог поступить благородно и смело, а мог малодушно и
подло. Мое нравственное чувство было переменчивым и шатким, и я лишь
догадывался, сколько перемешано во мне трусости и смелости, подлости и
порядочности, и никогда не был уверен, какая именно из этих черт, какое
свойство души в той или иной ситуации возьмет верх. Этой шаткости я
стыдился и скрывал столь же тщательно, как и свой дальтонизм, но был в
Чагодае человек, о ней знавший и не обманывавшийся насчет того, что и в
пороках, и в добродетелях я был слишком мелок, чтобы воспринимать меня
всерьез даже по пошехонским меркам.
 Раз в две недели я навещал его, хитроватого, себе на уме мужичка,
который вызвал меня едва ли не через неделю, после того как я приехал в
Чагодай, и насмешливо объявил условия пребывания в городе:
 - Сиди тут и никуда не рыпайся. Не послушаешься - пойдешь под суд и
получишь срок, а оттуда такие, как ты, не возвращаются.
 У моего надзирателя была смешная фамилия - Морозкин, и он был,
наверное, самым счастливым человеком во всем чагодайском королевстве.
Его не мутузили за неурожай, он имел хорошую зарплату, браконьерил в
свое удовольствие и ничего и никого не боялся; мужик, кулак из породы
людей, кто умеет жить при любой власти, вывернется и приспособится,
пройдет по лезвию, он казался воплощением изворотливости. Его боялись и
признавали даже чагодайские женщины. В их глазах он был настоящим
хозяином, каких на здешней земле давно не осталось, и ему они готовы
были служить не за страх, а за совесть. Невидимо управлял кум
чагодайской жизнью и больше всего боялся повышения, как бы не выдернули
его из лесного рая, и потому перед начальством придурковатым старался
казаться: вот он, потолок мой, вы только не трожьте меня. Он больше
всего удовольствия ценил - от бани, от охоты и рыбалки, от жены, от
любовниц,- барином жил Степан Матвеевич Морозкин. Жена каждый год рожала
ему детей - две патриархальных и многочадных семьи было в Чагодае - бабы
Нинина попа отца Алексея и кума Морозкина.
 Ко мне Степан Матвеевич испытывал странное влечение. Здоровый и
неглупый человек, он все же одуревал от скуки, и беседы со мною были
забавой в его счастливой однообразной жизни. Случалось, третьим с нами
выпивал отец-герой Алексей, который, как и я, ходил к куму наполовину по
принуждению, а наполовину из любопытства. Морозкин к батюшке относился
довольно прихотливо - проверял у него амбарные книги, кого он крестит,
кого отпевает, а кого венчает, но и препятствий не чинил, только следил,
чтоб порядок был.
 Они вместе парились в морозкинской баньке над рекой, любили за картами
вечерок скоротать, и меня сажали третьим, но играли не на деньги, а на
выпивку и закуску: кто проиграл - тот все и оплачивал. Меня эти вечера
раздражали, но сама игра увлекала. Я со своим мехматовским опытом - а
хорошо играть в преферанс считалось у нас делом чести - не ожидал
сильных противников встретить, хоть и выигрывал всегда. Батюшка поначалу
немного смущался и скорбную мину напускал, будто за веру гонения
принимает и исключительно для того, чтобы паству спасти от властей
предержащих, приходит к наместнику кесаря. Но стоило на столе появиться
колоде, обо всем забывал и становился необычайно азартен, любил
рисковать, а проигрывая, что случалось куда чаще, чем с Морозкиным,
огорчался, словно ребенок.
 Помимо колоды, глаза его загорались, только когда речь заходила о
католиках, и он принимался ругать папу римского с такой искренней и
пронзительной ненавистью, что это казалось смешным. Разумеется, он знал
от Морозкина о моей католической пассии и мог подозревать сосланного
студента в тайном папизме, куда худшем воинствующего безбожия. Но более
всего в Алексеевой ненависти мне чудилось нечто ущербное - этакое
сознание своей неполноценности, как если бы чагодайский поп уразумевал,
что, будь он подданным не рабской московской патриархии, а железного
папы Войтылы, не пришлось бы ему заискивать перед властью.
 Однако начальника милиции волновали не только козни Рима и ЦРУ. Со
временем мне открылась истинная подоплека морозкинского интереса к
церкви. Степан Матвеевич был человеком хитроватым, и была у него одна
задумка - он не только в этой жизни хотел все поиметь, но и в той не
прогадать. В существование загробного мира начальник не то чтобы сильно
верил, но, будучи человеком осторожным, такую вероятность допускал и
частенько батюшку как самого компетентного человека о пакибытии
расспрашивал. Отец Алексей отвечал уклончиво, но суть была проста: на
рабе Божьем Стефании столько личных грехов висит, что он ими весь
Чагодай перетянет. Только хитрый кум и тут выход нашел. Он был
некрещеным и, зная о том, что при крещении с души все предыдущие
прегрешения списываются, решил ближе к старости, когда плоть пресытится,
креститься.
 Идею эту, как я понял, он даже не сам придумал, а, переиначив на свой
лад, почерпнул из опыта того раскольничьего толка бегунов, которых
некогда пытался обратить на путь истинный подопечный его
предшественников Иван Сергеевич Аксаков и которые всю жизнь жили
некрещеными, крещение принимали непосредственно перед смертью и самым
ужасным у них считалось умереть, не успев креститься.
 Угроза внезапной смерти была, наверное, единственным, чего Морозкин
по-настоящему боялся, а до всего остального ему дела не было, и он часто
говорил, как ненавидит продажную сволочь, которая окопалась в Москве за
кремлевскими стенами и мечтает об одном - сытно пожрать, чьи дети ходят
в портках заморских пастухов и считают это высшим шиком, и которая -
пусть мы его с батюшкой вспомним! - продаст однажды всю страну к
чертовой матери за понюшку табаку.
 Я подозревал, что он ненавидел коммунистов, как не ненавидели их даже
Аленины приятели, но, когда однажды напрямую об этом спросил, он
набычился и отрезал:
 - Дело не в коммунистах! Дело в стране - кто и как к ней относится.
Есть коммунисты, у которых за нее болит душа, есть диссиденты, которые
ее презирают. Бывает и наоборот, и это надо различать.
 - Ну а я кто, по-вашему?
 - Ничтожество, ноль! - произнес он с наслаждением.- Твое счастье, что
мне ничего не надо. Но если бы только я захотел, ты завтра же писал бы
покаянные письма или заложил всех, кого знаешь. Все твое достоинство
лишь в том, что пульку умеешь писать.
 Отец Алексей, не любивший меня за то, что я присутствую при его
карточном унижении и к тому же никогда не проигрываю, угодливо хихикнул.

 - Но тебе здесь жить. И главное, что ты должен, знаешь, что?
 - Ну?
 - Ты мне не нукай! - рассвирепел Морозкин.- А слушай, что взрослые люди
говорят. Мне плевать, кто ты такой и что думаешь обо мне и о стране, в
которой я живу. Ты можешь ее любить, а можешь ненавидеть, слушать
чертовы голоса и читать похабные книги. Но ты обязан рожать детей. Много
детей.- И с отвращением добавил: - А не посылать несовершеннолетних
девочек на аборт.
 - Судить за такие вещи надо,- вставил иерей, не отрываясь от карт и,
по-видимому, не переставая размышлять, вистовать ему или уйти за
половину.
 - Девка ему больно хорошая попалась,- сказал Морозкин сквозь зубы,-
ничего слушать не хочет, дурочка.
 - Значит, там строже спросится,- сухо заметил Алексей.
 - Да что вы ко мне пристали? - возмутился я.
 - Скоро нас начнут уничтожать. Напасть впрямую они побоятся,- заговорил
Морозкин, бросив карты и расхаживая по комнате.- Но сделают так, что
наши бабы перестанут рожать, потому что они считают, что у нас слишком
много земли, много в этой земле добра и владеть им мы не достойны.
 - А разве не так?
 - Сопляк! - Он завис надо мной, и я испугался: даст пощечину, и я этого
не прощу. Даже если стерплю сейчас, то потом прибью ночью топором, и все
его мечты о счастливой загробной жизни пойдут прахом. Он это тоже
почувствовал и с досадой сказал: - Мы их спасали от всех бесноватых
чингисханов и гитлеров. Если бы не мы, от них бы давно осталось пустое
место. Они всем, что у них есть, нам обязаны, и ничего, кроме тушенки
пополам с подлостью, мы оттуда за века не видели. Молчи! Я знаю, о чем
говорю. Если бы им случилось пережить то, что пережили мы, от них бы
ничего не осталось.
 - Вист,- произнес отец Алексей решительно.
 Он был немедленно наказан за опрометчивость, а я слушал Морозкина и не
понимал, зачем он это говорит и почему я должен вникать в то, что меня
совершенно не интересует.
 Я был сыт и Чагодаем, и душевными поисками, и самокопаниями, всеми
этими диссидентскими идеями и патриотическими ссылками на войну - да
сколько же можно на нее ссылаться? Все во мне перегорело, и хотелось
одного - вырваться из-под колпака. Не любил я свою родину, ни большую,
ни малую. Так не любишь больше всего человека, с кем связан по крови,-
брата или сестру, а иной раз отца с матерью, оттого и ненавидишь, что
выбирать не приходится. Я не жил в других странах, не знал, как они
выглядят и каково там человеческое существование. Может быть, я точно
так же страдал бы, был бы всем недоволен и ни в чем не преуспел, может
быть, я вообще из тех людей, которым плохо всегда и везде, и всякий раз
в том убеждал меня Морозкин.
 - Но даже если ты удерешь и начнешь поливать все здешнее грязью, если
скажешь, что твоя страна - большая помойка, будешь распинаться, как
страдал под коммунистами,- все равно поначалу тебе заплатят тридцать
сребреников, а потом используют и выкинут как сам знаешь что!
 Только, покуда я не убедился в этом сам, поверить не мог и, куда
угодно, кем угодно, на любых условиях, согласился бы - сбежать! Заперли
меня в душной комнате, приговорили к четырем стенам, к вещателю с
задатками среднего гипнотизера, который рано или поздно научится
обыгрывать меня в карты и потеряет всякий интерес, к сладкой и
терпеливой Инне, которая нарожает ему на радость детей, к бабе Нине,
которая рано или поздно совратит отца Алексея в апокалиптическую ересь и
он станет на всех чагодайских перекрестках кричать о Страшном Суде. Но
какое право они имели меня поучать?
 А хитрый Морозкин все чувствовал и меж нами успешно существовал - нас
сталкивал лбами, а сам следил, что из этого выйдет и чья возьмет. Он и
меня, как мог, поддерживал, ибо знал, что скоро все ломаться начнет и
ему надо будет ловко с поезда на поезд пересесть. Степан Матвеевич этого
не скрывал, и я знал, чем ему обязан: если бы не Морозкин, я бы точно
сбежал из Чагодая и попался,- но он меня держал, как учат начинающих
теннисистов держать ракетку, словно птичку в руке,- не слишком крепко,
чтобы не задохнулась, и не слишком слабо, чтобы не выпорхнула.
 Кум воздух чуял, в Чагодае все раньше, чем в Москве, началось и раньше
закончилось, и подумалось мне тогда, что если правда, будто Россия
впереди мира идет - а Чагодай впереди России,- то получается, что не на
Елисейских полях, не на Курфюстендамм, не на Трафальгарской площади и не
на Манхэттене, а здесь, в Чагодае, на улице Урицкого, и находится
пресловутый центр мира. И оттого чагодайским гражданством, чагодайством
своим нужно гордиться, дырявым городком по обеим сторонам обмелевшей
речки. Но могла ли быть большая нелепость, чем считать его центром
мироздания и не о том мечтать, чтобы этот топоним изничтожить, а
назваться, например, Чагодаевым, почти как Чаадаевым, и толковать о
назначении России?
 Когда становилось совсем нестерпимо, я брал палатку, надувную лодку и
уходил рыбачить вверх по реке. В уютном лесистом месте, где Чагодайка
изгибалась и вода ударялась в крутой песчаный берег и закручивалась,
закидывал удочку и бездумно пялился на поплавок, застывший на туго
натянутой поверхности воды. Случалось, просиживал без единой поклевки
несколько часов подряд, но это было не важно: поток сознания, что мучил
меня днем и ночью, отравляя сновидения, иссякал и отпускал, как
отпускает наутро зубная боль. Я забывал о том, что я недоучившийся
студент, повздоривший со взрослыми людьми, не имея ни своей правды, ни
страдания, ничего, кроме ребячества и детского желания обратить на себя
внимание.
 Я часто размышлял, что у меня в крови явно не хватает того, что
называется свободой, а точнее, волей. Всю жизнь я чувствовал себя
кому-то подотчетным и каждое действие соотносил с тем, что можно и что
нельзя. Я никогда не мог понять, как это ощущение поднадзорности
сочеталось во мне с расхлябанностью, но я жил так, словно каждый шаг был
для меня ограничен и кто-то устанавливал границы моего поведения. Этим
человеком в разные периоды моей жизни могли быть Золюшко, вьетнамец
Хунг, Алена, Инна или Горбунок - люди совершенно разные, противоположных
устремлений, жизненного опыта, нравственных качеств, но всякий момент я
зависел от чужой воли и как будто нарочно - и в этом состояло несчастье
мое - хотел найти ее составляющую.
 Я не любил принимать никаких решений, меня тяготил любой выбор, во мне
словно присутствовал врожденный элемент служивости, потребности
следовать неким инструкциям, элемент, по сути, очень достойный, но в
моем случае он срабатывал разрушающе, и я бесконечно страдал от того,
что эти инструкции была размытыми или неподходящими, взаимоисключающими,
слишком требовательными или просто сомнительными и дурными. Я внутренне
стремился к тому, чтобы найти себе господина, ему одному повиноваться и
служить, но капризная и избалованная натура отвергала всех командиров
подряд и каждый раз требовала нового: я всю жизнь светил отраженным
светом и был зеркалом, в которое мог смотреться кто угодно, я хотел
нравиться всем - вот в чем был мой главный порок! - результат дурного
воспитания, затянувшейся, как желтушка новорожденных, инфантильности и
женской заласканности.
 И Инна, Инна, изрезанная русалочка моя, бросившая свое подводное
царство, страдавшая от каждого шага рядом со мной на чагодайских улицах,
в сумерках приходившая к моей палатке с распущенными прямыми светлыми
волосами, делала, в сущности, то же самое, оберегала меня, незаслуженно
утешала и баловала, тетешкала этакого увальня, и как с ее умом и женской
проницательностью могла этого не понимать?
 Меж тем июль перевалил за середину - отец и мать засаливали в
невообразимых количествах огурцы, помидоры, на грядках среди ядовито
зеленых листьев лежали похожие на молочных поросят кабачки, цвела
картошка, наливались капустные кочаны, кусты смородины гнулись под
тяжестью ягод - и все надо было спешно консервировать, варить варенья,
солить, мариновать, как
 хитро делала мать, выдерживая огурцы по три дня в теплом месте, чтобы
потом открыть зимой банку и забыть в холодильнике