редакции.
     - Читаю я твою рецензию: ни  хрена  себе,  думаю,  сидит  Мишка  тут  и
решает,  кого  печатать,  а  кому  отказать,  а ему еще деньги за эти отказы
платят! И только собираюсь предложить - напечатай,  мол,  а  гонорар  вместе
пропьем,  как  он  и  говорит: будь мои воля, я бы это ("Зону"), конечно, из
интереса напечатал. Эге, думаю, парень, да тебе  печататься  легче  чем  ему
ровно  на  одну  инстанцию  -  на себя самого. Так что теперь - настала твоя
воля?
     - Воля моя, воля... Наливай да пей.
     - Сейчас тут Довлатова всего издали.  Вижу  -  "Зона":  вспомнил,  дай,
думаю, куплю - о чем хоть речь-то шла. Ты его знал? - спросил Саул.
     - О,  провались  он  пропадом,  - сказал я. - И в Париже, в Венсеннском
лесу, под луной, нет мне покоя!
     Много лет Довлатов был кошмаром моей жизни.
     Кто ж из нынешней литературной братии не знал Сережи  Довлатова?  Разве
что  я.  Так  я вообще мало кого знаю, и век бы не знал. Он со мной общался,
как умный еврей с глупым: по телефону из Нью-Йорка. То есть просто  все  мои
знакомые  были более или менее лучшими его друзьями: все мужчины с ним пили,
а все женщины через одну с ним спали или как минимум имели  духовную  связь.
Большое это дело - вовремя уехать в Америку.
     Он  сыграл  в  делах  моих,  этом  дурном  сне, большую роль. Ее нельзя
назвать слишком позитивной. Это была роль шагов Командора  за  сценой.  Хотя
сам  он  о том не мог предполагать. Когда я узнал о нем, он уже никак не мог
знать обо мне: он уже свалил. Чем еще  раз  подчеркива-лось  его  умственное
превосходство.
     В  ту  эпоху  звездоносный  генсек  Брежнев  придал  новое и совершенно
реальное  значение  метафоре  "ни  жив  ни  мертв".  Реанимация   напоминала
консилиум   над  телом  Буратино.  С  неживой  невнятной  речью  и  неживыми
ошибочными движениями он выглядел кадавром столь закончен-ным, что от года в
год представлялся все более бессмертным. То  есть  разум  понимал,  что  ему
полагается  умереть, но эта в любой момент возможная и ожидаемая, но никогда
не наступающая смерть в конце концов стала столь же неопределенно-отдаленной
абстракцией, как тепловая смерть вселенной. Его  состояние  на  грани  иного
мира стало константой общественного бытия.
     В  этом  общественном  бытии  моим  рассказам  места  не  было.  На чем
настаивали все известные мне журналы и издательства. Мое сознание не  хотело
определяться бытием. Сделай или сдохни.
     Эстония  в  Ленинграде  славилась  изобилием  и  либерализмом.  Бытие и
сознание здесь были подточены поздним приходом советской  власти  и  приемом
финского  телевидения.  Ветерок  дотягивал  в  щель  форточки забитого окна,
которое Петр прорубил в Европу. Светил какой-го шанс.
     В издательстве "Ээсти Раамат" рукопись одобрили в принципе.
     - Но есть одно условие. Мы издаем книги только местных авторов, живущих
здесь постоянно.
     Ясно. Естественно. А то поднапрет разных, захлестнет  вал.  Да  я  буду
жить в Кушке, в Уэллене, в Дудинке, только оставьте шанс. Не уверенность, не
гарантию: хоть запах реального шанса.
     - Таллинн  -  режимный  город,  -  сказали  в  паспортном  столе. - Для
прописки нужно ходатайство с места работы, оно будет рассматриваться.  А  на
какую площадь вы хотите прописаться?
     В  республиканской  газете  "Молодежь  Эстонии"  посмотрели  мои старые
вырезки из многотиражек:
     - Мы вас возьмем. Есть штатная вакансия. Но, конечно,  нужна  прописка.
Вы уже переехали в Таллинн?
     И  я  проволокся  сквозь  все  круги  обыденного  бюрократического ада,
коридоры, очереди, заявления, выписки, справки, резолюции, подписи,  печати,
милиции,  паспорта,  жилконторы,  очереди,  записи,  очереди  и  переехал  в
Таллинн.
     И первое, что меня спросили в Доме Печати:
     - А Сережку Довлатова ты знал?
     - Нет, - пожимал я плечами, слегка задетый  вопросами  о  знакомстве  с
какой-то пузатой мелочью, о ком я даже не слышал. - А кто это?
     - Он  тоже  из  Ленинграда,  -  разъяснили  мне. Я вспомнил численность
ленинградского населения: три Эстонии с довеском.
     - Он тоже писатель. В газете работал.
     - Где он печатался-то?
     - Да говорят же: вроде тебя.
     Это задевало. Это отдавало напоминанием о малых успехах в карьере. Я не
люблю тех, кто вроде меня. Конкурент существует для того. чтобы его утопить.
Я не интересовался салонами, компаниями  и  "внутрилитературными  движениями
рукописей", слово андеграунд еще не употреблялось, как и слово тусовка.
     - Серенька был, можно сказать, первое перо Дома Печати.
     Мое  перо,  трудолюбивый  и  упрямый  ишак,  не  хотело писать для Дома
Печати. Мне было тридцать, и пять лет я не делал для заработка  ни  строчки.
Халтура  -  смерть.  Но  для  книги  требовалась  прописка,  а  для прописки
авторитетная работа. В детстве  доктора  говорили,  что  у  меня  повышенный
рвотный рефлекс.
     Над  первым  материалом,  заметкой  о  знатной  учительнице,  я потел и
скрежетал неделю. Я  добивался  глубин  мысли,  блеска  стиля  и  изысканной
лаконичности - при сохранении честности. Я был ишак.
     В  результате  истачал  маленький  газетный  шедевр.  Главный редактор,
человек  добрый  настолько,  что  редакция  жрала  его  поедом,  не   давясь
отсутствующим хребтом, Вольдемар Томбу, тактично подчеркнул несколько строк:
     - Вот  вы пишете: ибо во многой мудрости много печали... Разве на самом
деле это так? Вы правда так думаете?..
     - Э... - замялся я. - Но вндь это, в общем, фраза известная,  расхожая,
так сказать... из классики.
     Томбу  помолчал.  Спросить  откуда  не  позволяло его положение. Насчет
Экклезиаста я, по понятным причинам, акцентировать  не  стал.  Склонность  к
цитирова нию Священного писания не могла быть поощрена органом ЦК комсомола,
хоти бы и Эстонии.
     - Ну,  -  мягко улыбнулся Томбу, - мы ведь с вами понимаем, что в общем
это же не так?.. Давайте лучше напишем: "Ибо во многой мудрости  много  пищи
для размышлений". Согласны? Вот, - добрым голосом заключил он.
     Драли  с  тех  пор  меня многочисленные редакторы, как с сидоровой козы
семь  шкур,  но  и  поныне  пикантнейшим  из  воспоминаний  остается  первое
сотрудничество  с эстонской прессой: как редактор "Молодежки" отредактировал
царя Соломона.
     Да. Оптимизм - наш долг, сказал государственный канцлер.
     Через месяц, поставив руку, я строчил, как  швея-мотористка.  В  работе
газетной  и  серьезной  плуг ставится на разную глубину. Наука это нехитрая:
как оперному певцу  научиться  снимать  голос  с  диафрагмы,  чтоб  тихонько
подвывать шлягер в микрофон. По мере практики голос, без микрофона, начинает
"срываться  с  опоры", "качаться" - и оперному певцу хана. Писание на Бога и
на газету  -  при  формальном  родстве  -  профессии  принципиально  разные,
смешивание их дает питательную среду для графомании и алкоголизма.
     Однако  в штат меня ставить не торопились. Говорили комплименты, с ходу
печатали все материалы, исправно выдавали гонорар, а вот насчет штата  Томбу
уклончиво успокаивал, просил обождать недельку. Шли месяцы.
     Много лет спустя я узнал, что добрый и честный Томбу раз в неделю ходил
в ЦК и устраивал тихий эстонский скандал.
     - Человек специально приехал из Ленинграда, - разъяснял он. - Журналист
высокой   квалификации.  Была  предварительная  договоренность.  Я  сам  его
пригласил на место. Обещал. Место пустует. Брать некого.
     - Что значит некого. Почему же вы не готовите кадры.
     - У  нас  не  журфак  и  не  курсы  повышения   квалификации.   У   нас
республиканская газета. Вас волнует уровень вашей газеты?
     - Нас  волнует  истинное  лицо  сотрудников нашей газеты. Просто так из
Ленинграда не уезжают, знаете. Чего он уехал?
     - Полмиллиона русских приехали сюда из России, - кротко отвечал  Томбу.
- Вы хотите поднять вопрос, почему они уехали из России?
     - Он не русский, - сдержанно напоминали в ЦК. - У нас в русских газетах
и так работает половина евреев.
     - Так  что  мне теперь, в газовую камеру его отправить? - не выдерживал
Томбу.
     - Не надо шутить. А если он возьмет и уедет в Израиль?
     - Если бы он хотел поехать в Израиль, то почему он  поехал  в  Эстонию?
Перепутал билетную кассу?
     - Вы можете ручаться, что он не уедет?
     - Да, - говорил Томбу. - Я ручаюсь.
     - Толку  с  вашего  ручательства.  А историю с Довлатовым вы помните? -
приводили решающий аргумент в ЦК. - Тоже ручались: прекрасный журналист, все
в порядке, надо взять, - а чем это кончилось?.. Нам второй раз такой истории
не надо.
     - При чем здесь Довлатов? - не соглашался Томбу.
     - Как при чем? Тоже: писатель, талантливый, из Ленинграда... а потом  -
скандал, КГБ, рукописи - и эмигрировал в Америку!
     - Он   его  вообще  не  знал!  -  отмежевывал  меня  Томбу  от  бывшего
замаскированного врага.
     - Одного поля ягоды, - реагировали в ЦК. - Точно тот же вариант.  А  не
знать  его он не мог - вы посмотрите, ведь все совпадает, как у близнецов. А
он продолжает настаивать, что не знает. Значит, скрывает. Значит,  есть  что
скрывать. Вы понимаете?
     Эта  майская  песня кончилась в сентябре: меня взяли временно на место,
как водится, ушедшей в декрет машинистки. Она уже родила, и теперь по  утрам
тошнило  меня. Бессмысленность работы убивала. Какая "вторая древнейшая"! по
сравнению с советским газетчиком проститутка вольна, как Ариэль,  и  богата,
как   министр   Госкомимущества.  Я  понял,  что  такое  фашизм:  это  когда
добровольно и за маленькую зарплату пишешь  обратное  тому,  что  хочешь.  В
пыточные  камеры  мне  был определен отдел пропаганды. Над столом я прилепил
репродукцию картины Репина  "Арест  пропагандиста".  Глядя  на  живопись,  я
поступал  в  жандармы,  крутил  руки  да  спину завотделом пропаганды Марику
Левину и, тыча ножнами шашки под ребра, гнал его в сибирскую каторгу. Я стал
нервным.
     - А вот Серега Довлатов,  он  запивал  иногда,  что  ты,  -  поведывали
коллеги.-  Потом  однажды  похмелялся,  садился  с  утра и т-такое выдавал -
пачками! Для газеты одно, для себя другое.
     Мое для себя другое тем временем тащилось сквозь издательские шестерни.
Мельница  Господа  Бога  мелет  медленно,   успокаивал   редактор.   История
повторялась,  как кинодубль с другим составом статистов. Закулисная механика
от меня скрывалась.
     Умный главный редактор издательства ознакомился с рукописью сам и пошел
в ЦК.  Пуганая  ворона  хочет  выжечь  кусты  из  огнемета.  Или   старается
договориться с ними лично.
     - А почему он уехал из Ленинграда? - спросили его.
     - А  почему  не  спросить  об  этом  четверть миллиона русских, которые
приехали в Таллинн из России? - спросил Аксель Тамм.
     - Это хорошая книга?
     - Я бы пришел из-за плохой книги?
     - Так почему ее не издали в Ленинграде?
     - Я не заведую Лениздатом. Я работаю  в  "Ээсти  Раамат".  Кто-то  мной
недоволен?
     - У него были там неприятности? Трения, инциденты?
     - Что вы имеете в виду?
     - Перестаньте. Вы понимаете, что мы имеем в виду.
     - Ничего не было.
     - Откуда вы знаете? Вы проверяли?
     - Нет. Если бы что-то было, я бы знал.
     - Это еще надо проверить.
     - Проверяйте.
     - А почему он приехал именно к нам? Он эстонец?
     - Нет, он не эстонец.
     - А кто?
     - Еврей.
     - Так  почему  он  не  поехал  издаваться  куда-нибудь в свою Россию, в
Сибирь, в Томск, в Омск?
     - Он еврей. Кто его там будет издавать?
     - Так почему он не поехал издаваться а свой Израиль? А если он уедет  в
Израиль?
     - Зачем ему ехать в Эстонию, если бы он хотел уехать в Израиль?
     - Как  знать.  Точно так же вы тут несколько лет назад выступали насчет
Довлатова.  Кого  защищали?  Алкоголик,  диссидент,   антисоветчик,   арест,
посадили: теперь в Америке. Хватит с нас одного.
     - Он не имеет никакого отношения к Довлатову.
     - Что значит не имеет. Точно то же самое. Не следует ошибаться еще раз.
     Машинистка  вернулась из декрета. С облегчением и ненавистью я навсегда
распрощался с га-зетной работой. И тут издательство  выпнуло  мне  рукопись,
сопроводив  похеривающей  рецензией.  Я  впал  в  непривычную растерянность.
Совсем не то обещал мне ярл, когда приглашал в викинг.
     Я  лишился  ленинградской  прописки.  Поменял  комнату  в  суперцентре,
Желябова  угол  Невского,  на  хибару  таллиннской окраины. Дама ваша убита,
ласково сказал Чекалинский. Корнет Оболенский, дайте один патрон.  Мне  было
решительно  обещано  место  в  республиканской  газете. Редактор уверял, что
книга прекрасная и проблем с выходом не будет.  В  итоге  я  получил  полную
возможность  поведывать  за злым зельем свои печали эстонской кильке пряного
посола, закусывая ею из разбитого корыта.
     Проклятый мифический Довлатов заварил мне ход. Он выработал  Таллинн  и
свалил.  Я  шел по его следам, и вся малина на тропе была обгажена. На тропе
был насторожен капкан, и я вделся. Я бы его повесил.
     - Ну разве не стоит ему за это когда-нибудь въехать? -  жаловался  я  в
ответ на очередные легенды о Довлатове. Теперь я помнил хорошо, кого читал и
рецензировал в "Неве".
     Ах  не  фраер  Боженька:  всю  правду видит, да не скоро скажет. Ко мне
вернулся мои камушек, из пращи да да булдыган в лоб. Много, много лет спустя
посетила меня эта суеверная мысль. А вот не шейте вы ливреи, евреи.
     - В нем было два метра росту, - снисходительно говорили мне наши  общие
приятели.
     - Если б во мне было два метра, я бы вообще всех убивал, - злобно цедил
я. В боксе есть присказка: длинного бить приятнее - он дольше падает.
     Моя  биография  вдруг  стала  укладываться  в  его  колею, как складная
головоломка, которую мне было не решить.
     Куда податься. Для тебя, Веллер, Монголия заграница,  сказали  когда-то
на  филфаке,  не понимая, за каким хреном и благами я-то лез в комсомольскую
работу. Велика Россия, и отступать нам приходится на запад. Некуда мне  было
ехать. Приехал.
     Во-первых,  подача  заявления  на выезд уже автоматически означала, что
отец мой вышибается без пенсии из армии, а  брат  -  с  волчьим  билетом  из
института.  Во-вторых,  эмиграция  была  уже  как  раз только прикрыта, все,
олимпиада прошла, выезд кончился.
     А главное - я не мог уехать побежденным. Вот не мог - и хоть ты тресни.
Они меня достали. Обложили со всех сторон. Прижали к стенке. И я должен  был
сделать  свое.  Не можешь - делай через не могу. Или сдохни. Смысл жизни был
прост, как гвоздь в мозгу. Я должен был издать эту книгу здесь, в  Союзе.  А
потом можно валить куда угодно к чертовой матери. Потом точно свалю. Женюсь,
сбегу.  Но  не потому, что они меня победили и заставили. А потому что я сам
так решил. Иначе я дерьмо, и так мне и надо. Я не буду неудачником.
     Воспитание  в  далеких  гарнизонах  и  мордобой  в  хулиганской  юности
способствовало целеустойчивости.
     Оставалось  одно.  Сидеть  на месте и тихой сапой рыть траншею вперед и
вверх. А там - хоть это не наши горы, но тихо-тихо ползи, улитка, по  склону
Фудзи вверх, до самой вершины. Хэйко банзай!
     Но  раздражение мое нетрудно себе представить. Мало мне своих бед - так
еще тень довлатов-ских подвигов простерлась на меня.
     Летом я отправился на  Таймыр  и  завербовался  на  промысловую  охоту.
Работа жестокая и грязная, усталость и недосып, гнус жрет, и все переживания
мельчали  и  утрясались:  а нет причин для тоски на свете, слушай, детка, не
егози.
     Вот когда в пустыне  меня,  ловца-салагу,  гюрза  ударила  -  это  было
переживание.  Ни  водки, ни сыворотки, и дневной переход до лагеря. Укус был
под локоть, а его не выкусишь не высосешь сам-то себе. Выдавливай надрез  да
гаси в него спички.
     Я  просыпался  до  срока  от  наработанной  зимней  бессонницы,  крутил
приемник  у  костерка,  вылавливая  музыку   далеких   цивилизаций,   ребята
постанывали  во  сне,  дергая изрезанными руками, и я в привычный за которое
уже лето раз ощущал себя на самом краю земли, и  из  этого  далека  все  эти
несмертельные  проблемы  качались  простыми  и  ясными: есть шанс? паши и не
дергайся.
     Заработка  должно  было  хватить  на  прокорм   до   следующего   лета.
Вернувшись,  я переложил печку в камин, колол дрова, гулял по взморью, писал
рассказы, готовил сборник. Сдав его в изда-тельство, спокойно  ждал,  что  и
его  выпнут - составлю и принесу следующий, и в конце концов протаранится, и
в жизни нужна тактика бега на  длинную  дистанцию,  не  рви  со  старта,  не
суетись, и удача благосклонна к тем, кто твердо знает, чего хочет.
     Пытка  неизвестностью  придумана  давно и действует исправно. Тихо-тихо
тянула из меня все жилы издательская машина. Я мог лишь ждать и не сорваться
- никто, ничто и звать никак. Пассив-ный залог в  русском  языке  называется
страдательным.
     На  выход книги я поставил все. Больше у меня в жизни ничего не было. Я
покинул свой город, семью, любимую женщину, друзей, отказался от всех  видов
карьеры, работы, жил в нищете, экономил чай и окурки, ничем кроме писания не
занимался.
     Никогда не бывает так плохо, чтоб не могло быть еще хуже.
     Год  шел  за годом. Ночами я детально обдумывал поджог дома рецензента,
убийство редактора, самосожжение в издательстве. Я бы спился, но  пить  было
не  на  что.  А  зарабатывать деньги на пропой, тратя необходимые на писание
время и силы, было идиотством.
     Позднее вскрылись и донос в КГБ - на что живет? тайные деньги с Запада!
- с последующей годичной проверкой, и письмо в Госкомиздат СССР  -  вредная,
чуждая  рукопись!  -  и внутренние счеты и интриги: штатные доброжелатели из
литературно-осведомительских структур бдели.
     Пронеслось четыре года... Это ново? так же ново,  как  фамилия  Попова,
как холера и проказа, как чума и плач детей.
     И  когда  вышла  "Хочу  быть  дворником",  клиент  был  готов. Я лежал.
Разделить радость было не с кем, да и не было никакой радости. Он один был в
своем углу, где секунданты даже не поставили для него стула. Вставал  я  для
того, чтобы поесть, выпить и дойти до туалета. Бриться, мыться, чистить зубы
- энергии  уже  не  было.  Когда кончались еда и водка, раз в несколько дней
брал пару червонцев из гонорарной пачки и плелся  через  дорогу  в  магазин,
дрожа  от  слабости,  оплывший  и  заросший.  Я  мечтал, чтобы вдруг приехал
кто-нибудь бодрый и сильный, поднял меня за уши, выполоскал в горячей  ванне
с мылом, выбрил, переодел в чистое и отнес лежать на берег теплого моря. Там
через месяц я бы оклемался. Но уши мои так и остались невостребованными.
     Кончилась  зима,  прошла  весна,  и  в нежном трепете июньской листвы я
ощутил прилив активной злобы к жизни и презрения к себе.  Чувства  эти  были
вызваны голодом. Голод объяснялся невозможностью выйти за жратвой. На мне не
сходились  штаны.  Это  были  мои единственные штаны. Я попал в западню, как
Винни-Пух в норе Кролика.
     Я належал  килограммов  двадцать.  Зеркало  пугнуло  распухшим  бомжем.
Портрет  на  фоне  Пушкина,  и  птичка  вылетает.  Фоном  служила ободранная
ханыжная хавера, набитая окурками, стеклотарой и грязным  тряпьем.  Ситуация
достигла исчерпывающего предела.
     Винни-Пух  торчал  в  норе,  пока  не  похудел  до диаметра выхода. Мне
повезло больше.
     Меня  посетила  знакомая.  Знакомая  -  это  неполная   характеристика;
неточная.  Это  был танк, который гуляет сам по себе. По приезде в Таллинн я
был взят ею на абордаж с той жесткой стремительностью, которую  требовал  от
своей команды кэптэн Джон Морган.
     Чудо,  праздник, тайфун. Она распечатала окно, за час привела в чистоту
и порядок мою скверную обитель и мерзкую плоть, плюхнула коньяку  в  сияющие
стаканы,  перелистнула  еще  пахнущую  краской  книжку  из  штабеля у стены,
объявила меня свершившимся гением, расширив влюбленные глаза, и  в  качестве
высшего признания произнесла гол