етственного  слова.  Панферов  икает,  отпивает  воды,
текстом вытирает губы, потом потный лоб, потом сморкается в него и убирает в
карман. С бычьей ненавистью смотрит в зал. И, наконец, тяжело произносит:
     - Всех  редакторов...  я  бы  перевешал,  как  шелудивых  собак!  Но  -
поскольку это не в моих силах... пока... особенно сейчас... ох... Всесоюзное
совещание редакторов объявляю открытым! вашу мать...
     Когда первый автор после моего редактирования заплакал, я с этим  делом
завязал.  Исправлял  лишь  редкие  явные  огрехи - с согласия. Над самим всю
жизнь измывались - фиг ли теперь самому других  мучить.  Ссылки  на  учебник
русского  языка  меня  бесит.  А  откуда, интересно, взялись в академической
грамматике все ее правила? Очень просто: кто-то взял и  вставил.  На  основе
уже существовавших ранее текстов. Спасибо за усреднение и нивелировку. Зачем
я  должен  доказывать скудоумным, что синтаксис есть графическое обозначение
интонации, коя есть акустическое обозначение семантических оттенков фразы, а
нюансы-то смысла и возможно на письме передать лишь  индивидуальной.  каждый
раз  со  своей  собственной  задачей,  пунктуацией?  Ученого  учить - только
портить. Я понимаю, что редактору сладка властная  причастность  к  процессу
творчества,  он  рьяно отстаивает в этом смысл и оправдание своей жизни. Так
пусть не самоутверждается за  счет  моего  текста.  По  законам,  понимаешь,
современной  аэродинамики шмель летать не может. Не должен, падла, летать! А
он летает... сука насекомая неграмотная. Так не умеешь летать сам - не мешай
шмелю. Не учи отца делать детей. Я себе заказал типографский штамп, и теперь
шлепаю  его  на  все  рукописи:  "Публикация  при  любом  изменении   текста
запрещена!" Хотя лучше шлепать в лоб. Что по лбу.
     Поэтому  Довлатова  я редактировал мягко. Я позвонил, обсудил разницу в
климатических и временных поясах, потребительскую  ситуацию  и  политические
прогнозы и перешел:
     - Тут у вас написано: "шестидесятиэа рядный АКМ".
     - Гм, - выжидательно произнес Довлатов.
     - У  Калашникова  -  магазин  иа тридцать патронов. Шестидесятизарядных
магазинов к автомату нет. Это в Афгане стали связывать изолентой  два  рожка
валетом,  для скорости перезаряжания. Но это нештатная модернизация, в армии
запрещено. Возможно, дело просто в том, что наряд получает но  два  рожка  с
боевыми  патронами,  всего  шестьдесят  штук:  один рожок примкнут, второй в
подсумке. Но автомат все-таки тридцатизарядный.
     - Гм. Возможно. Знаете, это так давно все было... я мог уже  и  забыть.
Пусть будет тридцатизарядный. Хорошо.
     Я  чувствовал свою бестактность. Все-таки в охранных войсках служил он,
а не я. От неловкости был многословным: падла-редактор как бы оправдывался.
     - Дальше, - спросил Довлатов без излишней приветливости.
     - Второе и последнее, - поспешил заверить я и готовно добавил: -  Здесь
я  не  буду  настаивать.  Понимаете,  ненормативная  лексика  -  вещь такая,
спорная... Но мне кажется, что слово "гондон" правильнее писать через "о", а
не через "а".  Как  бы  образование  разговорного  просторечия  по  аналогии
литературному  "кондом",  который  через  "о".  Это,  конечно, дело слуха, в
препозиции стоит редуцированный, но в принципе формальное расподобление  при
сохранении внутренней семантики идет именно по такому пути...
     Я  наворачивал  все,  что  помнил  из  филологической  терминологии.  Я
старался выглядеть сильно ученым и не сильно заразой.
     - Возможно, вы правы,- с веселым добродушием  прогудел  Довлатов,  и  я
представил,  как  в  Нью-Йорке ранним утром он задумывается над нюансировкой
правописания русских ругательств.
     - Это все, - поздравил я его со своим либерализмом.  -  Больше  у  меня
никаких вопросов нет, текст идет в полной неприкосновенности.
     - Прекрасно. Когда выйдет?
     - В  первом  номере за восемьдесят восьмой год. Несколько экземпляров я
вам пришлю.
     - Да,  спасибо,  я  хотел  попросить,  интересно  все-таки.   Где   тут
достанешь, ваш журнал как-то не доходит пока до нас.
     И рассказы благополучно вышли, и еще на телефонный стольник я поздравил
его с  первой,  легка  беда начало, публикацией на бывшей родине, и отправил
пяток   экземпляров,   приложив   к   ним   из    тщеславия,    узаконенного
профессиональной   этикой,   собственную   книжку,   снабдив   ее  надписью,
составленной из всяких хороших слов, насчет читателя-почитателя  и  младшего
последователя но эстонскому маршруту.
     Дарение  авторами  своих книг сродни гордости курицы за собственнозадно
снесенное яйцо. Не бог весть  какое  достижение,  зато  личное  мое,  сказал
полковник.  Обычно  тебе  дарят, а ты думаешь, на кой черт, все равно читать
незачем: сам бы никогда не купил. А  не  дарят  -  легкое  унижение:  обошли
знаком почтения, вроде и не по чину на тебя, дурака,добро тратить. Когда мне
говорят  за  мою  книжку  "спасибо",  мне  чудится  фальшь  ситуации:  тоже,
восьмитомник Шекспира с золотым обрезом. Я зря похаял редакторов: один  меня
поучил.  Издательство у нас большое, сказал он, а квартира у меня маленькая,
и я раз в год чищу библиотеку: выношу всякий дареный мусор на помойку. После
этого я выкинул почти все дарственные книги , а последующие перестал  носить
в  дом,  выкидывая  непосредственно по расставании с дарителем. Особенно мне
памятно выкидывание в Бильбао: я подарил переводчику свою книжку, маленькую,
легкую и хорошую, на понятном ему русском,  а  он  мне  -  двухтомник  своих
переводов:  огромный,  тяжелый,  из авторов, которых я и по-русски читать не
стал, и  на  испанском.  Час  по  сорокаградусному  солнцепеку  я  таскал  и
проклинал  эти  два  кирпича:  их  было некуда выкинуть. В Бильбао нет урн -
баскские террористы любили подкладывать  в  них  бомбы;  на  злоумышленника,
пытающегося где-то оставить какой-то предмет, смотрят бдительно и враждебно.
Я  специально  зашел  в  кафе,  взял  холодного вина, сосредоточенно листал,
попивая, и еле смылся.
     Присланную в ответ Довлатовым его книжку "Не только Бродский"  -  я,  в
числе  немногих  раритетов,  выкидывать  не стал. Он переслал ее с оказией в
пакете мелких благодарственньгх презентов редакции. Позднее выяснилось,  это
была  не  единственная  форма  реакции. Тогда я впервые и увидел швейцарский
офицерский нож,  который  тут  же  принес  пользу  в  открывании  бутылок  и
нарезании колбасы.
     Характер  у  меня легкий, зато рука тяжелая. В смысле наоборот. Как это
по-русски?.. Сам себя  не  похвалишь  -  ходишь  как  оплеванный.Потому  что
Довлатова  стали  потом печатать в Союзе все наперебой. Конечно, после этого
не означает вследствие этого, с юстиниановым правом мы тоже  знакомились  не
по  Гегелю,  но кто-то должен был прокукарекать первым: рассветало с запада,
вот уж кретинская метафора. После чего заквохтали наперебой. "Иностранка"  и
"Звезда",  "Октябрь"  и  "Литературка":  его классифицировали как блестящего
писателя, одного из лучших писателей, лучшим писателем русского зарубежья  в
конце  концов  назвали.  Одновременно  лучшими  были  объявлены: Горенштейн,
Войнович, Максимов, Севела, Тополь с Незнамским  н  Незнамский  без  Тополя,
Аксенов, Лимонов, Владимов и примкнувший к ним Зиновьев - память слабеет, но
кучка была могуча. Стране открывали ее героев, и каждый был самый.
     Привычка  грамотного  человека  к  чтению  часто  есть форма мазохизма.
Критика меня влечет. Одна из целей критики - заставить читателя усомниться в
своих умственных способностях. Я усомнился и стал читать Довлатова и  пришел
к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами. Мне есть очень
мало  дела  до  всего вашего семейства, сказал Коменж. У всяк своя компания,
чего читать, тут и свои друзья осточертели. Я  уже  читал  в  детстве  такую
книжку,  она  называлась "Где я был и что я видел". Где ты был, ничего ты не
увидел, хрен с тобой. Дали боги дожить, и стало спартанцам не до чужих  бед,
своих хватит.
     В  числе  многого,  чего  я лишен, мне не дано постичь прелесть и смысл
салонной  жизни.  Убожество  "внутрилитературной  тематики"  во  вторичности
предлагаемого продукта: если литература - производная от жизни, то разговоры
о  ней  - производная от литературы. Пресловутое "литературное общение" есть
поза   подмены   деятельности   суетой:   казаться   вместо   быть:    форма
паразитирования  при искусстве: род субкультуры дли причастных к клану. Хотя
также - способ устройства своих дел: маркетинг н реклама - тоже нужны...  но
надобно  их  и  разграничивать.  Представьте  Дон-Жуана  проводящим  ночи  в
попойках с друзьями за  философскими  обсуждениями  женских  подробностей  и
особенностей  и  подчеркиванием  роли  своей  личности в мировой сексуальной
революции, а по бабам  ходящего  в  редкие  просветы  свободного  времени  и
протрезвления. Вот и у пчелок с бабочками то же самое.
     Хочешь  писать  -  сиди  пиши. Хочешь печататься - расшибайся в лепешку
печатайся. А вот если кто хочет именно быть писателем -  то  есть  выступать
перед  читателями,  не  ходить  на  службу,  жить  на гонорары, захаживать в
редакции на чаи и коньяк, ездить по  миру,  вести  беседы  о  проблемахломак
творчества,  прокуренные ночи рассуждать с коллегами о проблемах литературы,
небрежно доставать из кармана писательский билет - провались он пропадом  со
своей  обгорелой  тетрадкой  и  сушеной  розой.  Ущемленное самолюбие и знак
причастности к литературному процессу. Пар в свисток - сублимация: почему же
почему так обрезали ему.
     Примерно такой оценкой творчества Довлатова. понижая голос, с опасливым
недоумением, в светских выражениях, я поделился с хорошо его знавшим  Лурье.
И открыл в нем, как бы это выразиться, радостного единомышленника по данному
вопросу.
     Легко и сладостно говорить правду в лицо королю.
     Опять  же есть у кого остановиться в Нью-Йорке, выступить по "Свободе",
получить за это какие-то доллары, -  так  надо  ж  быть  свиньей,  чтобы  не
отблагодарить человека. Заодно и оправдание командировки.
     Но  жизнь  менялась  стремительно,  и литература менялась вместе с ней.
Представления и литературе  профессиональных  критиков,  как  и  полагается,
менялись  последними  или  не  менялись вообще. И когда умный и образованный
Вик. Ерофеев публично констатировал конец советской литературы  -  это  было
подхвачено, но не понято.
     С   литературы   спали  функции  философии,  социологии,  журналистики,
глашатайства и чего угодно - как с самолета сбрасываются подвесные баки, и в
измененной  аэродинамике  он  теряет   стабилизацию   полета.   Оказывается,
подвесной  бак составлял его большую и главную часть. Произошла литературная
паника. Гвардейская королевская рота обнаружила себя голой.  Она  запела  со
святыми упокой литературе, на что хотелось утешить: умерла - закопаем.
     Книг  стало больше, а читать нечего. Фо хум хау. В круговороте крушения
Империи русская литература тоже вступила в рыночную схватку между  формой  и
содержанием, и этот базарный мордобой содержание выиграло безоговорочно. Это
победа  материала  над  отношением к нему автора. Руки над перчаткой. Победа
безусловных фактов над условностью их изложения.
     А ведь вся художественность формы - именно и есть авторское  отношение.
Хитромудрая  композиция,  пейзажные  красоты  и  аллегории,  извивы духовных
бездн,  стилистическая   изысканность   и   философические   размышления   -
понадобились   читателю   во  вторую  очередь,  а  большинству  и  вовсе  ве
понадобились, ибо даже соловей, по справедливому  замечанию  классика,  поет
оттого,  что  жрать хочет. Ему возразили, что соловей хочет размножаться, на
что был бездушный ответ, что не пожрешь - не  размножишься.  Когда  читателю
нечего  жрать,  он бросает размножаться, что мы и наблюдаем: это безусловные
факты.
     Рафинэ не в кайф сечь, что сочинительство, беллетристика, фикшн  -  еще
не  исчерпывает  литературы  и  даже не является главным, основополагающим и
исконным в ней. Основа прозы  -  факт.  Основа  поэзии  -  чувство.  Великие
события  и  великие  чувства лежат в основе литературы. "Илиада" - это отчет
художника об экспедиционной кампании героев. "Улисс" - это  отчет  художника
об  одном  дне из жизни микроба. Джойс объемнее и эстетически богаче Гомера.
Всем  изощренным  арсеналом  наработанных  средств  литература   въелась   в
маленького человека; он тоже - глубок! интересен! велик! герой! Да: но т о ж
е  .  Двести  лет назад обращение к маленькому человеку и обыденному событию
было открытием, поворотом, актом справедливости. Подзорную  трубу  повернули
другим  концом:  какое  богатство мелкой флоры и фауны! вот на каком уровне,
оказывается, заложено бытие! И Акакий Акакиевич  заслонил  Вещего  Олега,  а
чаепитие заглушило грохот сражений. Наступил новый этап.
     На  этом  этапе  литературе  рекомендовали  обыденность:  персонажей  и
событий, чувств и языка. А в чем искусство?  А  в  создании  тонкой  системы
многозначных   условностей,   в  том  вкусе  и  красоте  изложения,  которые
базируются на овладении традицией.
     Началось  внутрисебясамойпереваривание:   в   замкнутом   ограничениями
пространстве  предметом  литературы стало развитие литературных средств. Что
естественно привело к  внутрисебясамойпотреблению.  Ах,  как  это  написано:
новое  слово.  Об  чем  слово-то,  граждане?  Белого  Дракона  все  одно  не
переплюнешь.
     Верните мяч в игру, вздохнул старый авантюрист. Вы можете  конгениально
и сверхискусно изображать теннис без мяча сколько угодно, но на Кубке Дэвиса
вас нв поймут. Это ваши личные игры в бисер.
     Героев,   стр-расти.   простоту   и   сенсационный   материал  оставили
масскультуре: ваш телескоп примитивен, у нас свой микроскоп.
     То  есть,  как  существует  наука  чистая  и  прикладная,  образовались
литература  чистая  и литература прикладная: одна для профессионалов, другая
для всех потребителей.
     А про чего всегда влекло человека узнавать? Великие герои и отъявленные
элодеи,  грандиозные  катастрофы  и  необычайные   приключения,   любовь   и
преступление,  тайны  государства  и  тайны мироздания. Это стало достоянием
массовой  литературы.  Но  коммерческий  успех  книги   об   этом   еще   не
свидетельство  ее  художественной  неполноценности. В вину ей ставят: а) она
привлекает  своим  материалом,  а  нс  художественностью;  б)   она   вообще
нехудожественна,  т.е. арсенал средств изложения неоригинален и беден. Ты не
из нашей корзинки, дешевка.
     Говоря об истории литературы, наука признает шванк,  фацетию,  анекдот,
хронику,  сагу.  Говоря  о  современной  литературе,  наука  обязательным ее
условием ставит выдуманность и соблюдение условных критериев "искусства". Не
поступимся принципами. Тем хуже  для  "науки".  Если  можно  таковой  счесть
критику.
     Об  этой  критике  кратко  и исчерпывающе сказал Денис Горелов. Жму ему
руку через разделяющую нас госграницу.
     Критик должен быть готов  и  способен  в  любой  момент  и  по  первому
требованию  занять  место критикуемого им и выполнять его дело продуктивно и
компетентно; в противном случае критика превращается в наглую  самодовлеющую
силу  и становится тормозом на пути культурного прогресса. Если вам нравится
сентенция, получите и автора - доктор Йозеф Геббельс.
     Где возлюбленный писатель  интеллигенции...?  Где...?  Где...?  Где...?
Какие  люди  были,  блин, какое время было, что ты. Дети, крепитесь, с вашим
дядей Авелем произошло несчастье.
     А бестселлерами с лотков идут справочники по  оружию,  флоту,  авиации,
танкам, что делать в постели и как нажить деньги, биографии великих, история
по  Гумилеву,  война  по  Суворову и золото партии по Буничу. Ближе к жизни,
ребята! По этой причине "Новый мир" печатал "Одлян" и "Желтых королей": чего
там в  жизни  делается?  да  скажите  вы  просто  и  внятно;  а  без  вашего
эстетического отношения к словесности мы обойдемся. Гений успеха Радзинский:
книга об убиении царской семьи. Муза успеха Васильевой: книга о "кремлевских
женах".
     Солженицын  написал  великую  книгу - "Архипелаг "ГУЛАГ". Все прочее им
написанное не стоит выеденного яйца н стало никому не нужно и  не  интересно
раньше,  чем  кончило  печататься.  Шаламов  был лучшим писателем, чем автор
"Одного дня Ивана Денисовича". Из того,  что  "Архипелаг"  не  соответствует
канону  художественной  литературы,  явствует  условность  и  ограниченность
канона. Читателю, искусству и истории плевать на каноны. Они меняются.
     И  сейчас  канон  меняется  на  наших  глазах.  Обычное   дело.   Часть
"масслитературы"  канонизируется  в  "элитлитературу".  Нормально. Подпитка.
Высоцкий. Жванецкий. Живая жизнь. Тоже было: "низкий жанр".
     Да что: Пикуль остался, и  Штирлиц  остался,  и  уже  второе  поколение
читает  и  цитирует  "фантастов"  (низкий жанр!) Стругацких - и хоть бы одни
зараза ради разнообразия призналась, что выросла на Леониде Леонове.
     А театры плачут по зрителю и ставят  "Филумену  Мартурано".  Кто  такая
филумена?  кому она что мартурано?! Поставьте пьесу, трагедию поставьте, про
Героя Советского Союза Руцкого в  разносимом  танковыми  пушками  парламенте
России!  про  превращение  затурканного  интеллигента в главвора страны! про
карьеру искусствоведа на  панели!  Нет:  на  изюм  получите  педерастическую
версию  классики:  шарман,  шарман! Не хочите? Тогда Пинштейн из Мексики или
как его там будет кормить народ мыльной оперой "Просто богатая  рабыня"  или
как  ее  там.  он  бездарен  и  умен,  а  вы  талантливы и глупы. А у народа
потребности.
     Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, а весь союз  писателей  по
кочкам  понесет?  Фантастика - не литература, дамский роман - не литература,
уж Теккерей забыт, и Шерлок Холмс им все детектив, а не литература.  Им  бы,
умным,  что-нибудь  такое  около эколо. Как в ересь, в неслыханную простоту,
которая грешнее воровства. И  вот  с  незамысловатым  юмором  автобиография,
конечно,  читается  интересней  все-таки  Нарбиковой  или  Харитонова  с  их
онанистическими потугами на мудрую эдакость ни об чем и об всем на свете. Ну
что ты, говорит, Левушка, конечно Довлатов лучше. Тут он трах ее дубиной  по
лбу! И с тех пор во всем полагался на ее литературное мнение.
     И  я  положился  на  литературное  мнение  Довлатова,  с  которым  меня
эстетически, так сказать, примирил Вик. Ерофеев.  В  глазах  коллег  у  Вика
Ерофеева  должны быть два гадских порока: он много знает и много понимает. А
кто ж, батюшка мой, любит того, кто его умней. А поскольку знаменитость  под
пером собеседника предстает умной в меру разумения этого самого собеседника,
то  в  "Огоньке"  в  беседе  с  Виком  Ерофеевым в рубрике "Поверх барьеров"
Довлатов предстал умным, а также честным и невеселым.
     - Я свое место  знаю,  -  сказал  усталый  и  битый  Довлатов.  -  Я  -
эмигрантский русский писатель в Америке; не из первых: но и не из последних.
Где-то  посередине.  Есть  высший  класс  в литературе - это сочинительство:
создание новых, собственных миров и героев. И есть еще класс как бы попроще,
пониже сортом - описательство, рассказывание - того, что было в  жизни.  Вот
писателем   в   первом   смысле  я  никогда  не  был  -  я  бы  назвал  себя
рассказывателем.
     Это было сказано с достоинством и скромно. Слава уже пришла.
     Я ожидал услышать (прочесть) иной ответ. И впервые ощутил к нему  нотку
печальной  любви.  Я  был тогда стопроцентно согласен с такой самооценкой. А
сейчас согласен чуть больше - в сторону увеличения. Мне это  понравилось  до
чрезвычайности.
     Я  хранил эту любовь года два. Особенно она увеличилась, когда Довлатов
уже ушел...  Пока  однажды  зимой  не  позвонил  из  Ленинграда  приятель  с
радостной новостью:
     - Здорово. Как живешь?
     - Ага. Сегодня я тоже подстригал мои розы.
     - Тут,   значит,  выходит  у  нас  такая  многотиражка,  "П