обственной
жизни, - "Астория", "Метрополь", Марика, - и все не  мог  остановиться.  Его
состояние все увеличивалось, деньги  росли,  как  во  сне,  уже  было  много
миллионов, банк, поместья, мельницы, подряды, и вдруг  все  сразу  ухнуло  и
поплыло; и как ни быстро было его  обогащение,  разорение  шло  еще  скорее.
Стреляли пулеметы в  Петербурге,  на  юге  были  восстания,  война,  пожары,
революция; и все стало тихо, и все остановилось только  в  одно  апрельское,
блистательное утро на берегу Босфора. И не осталось  ничего:  ни  денег,  ни
забот, ни богатства, ни перспектив, ни необходимости быть тогда-то в Москве,
а тогда-то в Киеве.  -  И  тогда  я  начал  понимать,  -  сказал  он.  Но  в
противоположность  громадному  большинству   людей,   находившихся   в   его
положении, он не жалел о потерянном богатстве; ему было только  обидно,  что
так незаметно и глупо прошла жизнь. Он вспоминал студенческие времена, и уже
здесь, в Константинополе, он начал читать книги, - а книг он не читал  очень
много лет. Особенно его волновали  стихи,  и  теперь  этот  старый  человек,
знавший  всю  жизнь  "покупать",  "продавать",  "не  пропустить",  "баланс",
"итог", спрашивал Володю, помнит ли он эти строки:

                        Слабеет жизни гул упорный,
                        Уходит вспять прилив забот,
                        И некий ветр сквозь бархат черный
                        О жизни будущей поет.

     Он спрашивал Володю, что тот собирается делать; и,  узнав,  что  Володя
уезжает в Париж, просил ему прислать оттуда "Madame Bovary". Володя  обещал;
но еще до его отъезда старик умер от припадка астмы, - там, где  он  жил,  в
глубоком и низком Касим-паше. И Володя представил себе его смерь, поздним  и
душным константинопольским вечером, в маленьком деревянном доме, - и  ночной
Босфор со светлой водой,  и  астматические,  задыхающиеся  всхлипывания  его
собеседника.
     Он приехал тогда в Константинополь  из  Греции,  -  он  ехал  в  бурную
февральскую  ночь  на  каботажном  катере  через   Мраморное   море;   катер
подбрасывали  медленные  волны,  корма  его  высоко  поднималась,  и   тогда
освобожденный от воды винт вращался в воздухе с глухим  и  тревожным  шумом.
Точно на сказочном корабле, на нем не было видно ни  души,  ничей  голос  не
отдавал команды, только тьма и вода, как во сне, и холодное ночное море;  он
приехал в Константинополь утром, было ясно и  прохладно,  и  синие  Принцевы
острова все точно плыли из светлой глубины Босфора и  не  могли  доплыть  до
берегов.  Его  поразил  запах  жареного  мяса,  доносившийся  из   какого-то
портового  ресторана,  крутые  и  высокие  улицы  Галаты  и  еще   особенная
константинопольская шарманка с необычайным количеством булькающих  переливов
мелодии, точно кто-то в такт музыке лил воду  из  большой  бутылки.  Поздним
вечером того  же  дня,  после  душной,  горячей  ванны,  одетый  в  новый  и
непривычный штатский костюм, - поздним вечером этого дня он пошел в ресторан
"Printania" и сидел за столом в зале с танцующим над негритянским  оркестром
синим дымом от папирос и сигар, слушал звуки модного тогда фокстрота  и  был
совершенно и беззвучно пьян,  хотя  не  пил  ничего;  и  находился  в  таком
состоянии, когда странно меняются предметы, - из  большого  барабана  растет
высокая пальма, вместо рояля течет  река  и  только  глаза  женщин  остаются
неизменными, как всегда. Было два часа ночи,  когда  он  возвращался  домой,
темная тишина стояла на улицах, и вдруг до него донесся хрипловатый  женский
голос, говоривший по-французски с теми неторопливыми русскими интонациями, с
какими говорили только в нашей медлительной России и  с  какими  никогда  не
говорят французы. Володя находил  вообще  непонятную  прелесть  в  голосе  у
женщин, - может быть, потому, что они напоминали ему "королеву бриллиантов",
Дину, блистательную Дину, появлению которой  всюду  предшествовали  толки  о
знаменитых  ее  бриллиантах,  о  разорившихся  на  нее   миллионерах   и   о
многочисленных самоубийствах, - так, - точно одна эта женщина  после  своего
прохождения  в  каком-либо  городе  оставляла  за  собой  только   дымящиеся
развалины и трупы умерших от любви людей; приводились имена, неизвестные, но
неизменно  звучные,  скандальные  истории,   рассказывающиеся   шепотом,   и
сообщение о, том, что на днях в собственном спальном вагоне лучшего в России
курьерского поезда Дина приезжает сюда; уже снят весь этаж  самого  дорогого
отеля,  уже  прибыл  ее  багаж  из  заграничных  чемоданов;   и   оставалось
предположить, что уже чистится стальной револьверный  ствол  для  очередного
самоубийства, - однажды ночью, в номере гостиницы, с классической  запиской:
"в смерти моей никого не винить" - и  грузно  летит  в  воздушную  пропасть,
разверзающуюся  под  божественными  ногами  Дины,   следующий,   невозвратно
растраченный миллион.
     И  вот  он  ее   увидел   однажды   под   вечер;   она   проходила   по
прозрачно-хрустящей аллее кисловодского  парка,  в  белом  платье,  в  белых
туфлях; воздушный тюль, как легкие крылья, медленно летел  над  ее  плечами;
Володя стоял на краю аллеи, засунув руки в карманы безжалостно  разглаженных
белых брюк, она прошла  мимо  него  и  в  течение  очень  короткого  времени
смотрела, не замечая его, в его глаза - и тогда он заметил красные жилки  на
ее белках. Она давно прошла, и давно,  все  слабея,  доносился  до  него  ее
низкий голос с легкой хрипотой, -  она  разговаривала  со  своим  спутником,
высоким кавалергардским офицером - а он все стоял в том же  положении  и  не
двигался, точно боялся, что первое же движение заставит  исчезнуть  навсегда
эту женщину, эти глаза, этот голос. Кажется, она была очень красива.
     И вот, константинопольской далекой ночью он услышал  такой  же  низкий,
хрипловатый голос другой женщины, которая ему напомнила  Дину.  Она  шла  не
очень далеко от него и разговаривала с человеком в  мягкой  шляпе  и  желтых
туфлях. "Все это теперь неважно, - говорила она, -  я  уезжаю  в  Америку  и
оттуда уже иначе не приеду, как первым классом и как богатая  американка.  К
черту все это", - сказала она,  и  так  тревожно  раздалось  в  воздухе  это
медленное, почти ленивое "au diable" {к черту (фр.).}. "Я вас понимаю и могу
только пожалеть об этом", - ответил мужской голос. "Au diable", -  повторила
она. И еще, после долгого молчания, ее голос сказал: итак, если вы не  очень
далеко живете... - и они свернули за угол, где начиналась точно  сорвавшаяся
вниз   и   чудом   удержавшаяся   в   падении   узкая    улица    необычной,
головокружительной крутизны, из глубины которой медно и  тускло  блестели  в
воздухе далекие, желтые огни фонарей. И Володе захотелось тогда пойти за ней
и сказать ей много ненужных слов, - все о том, что она посылала к черту, что
он так любил, и измена чему вызывала у него долгое и  томительное  ощущение,
состоявшее из грусти и чувственности. Он знал наизусть всю историю этой жен-
щины, - тогда все биографии женщин были  почти  одинаковы:  они  начались  с
гимназии или института, проходили сквозь гражданскую войну, иногда они ее не
пересекали и терялись навсегда в дыму давно забытых сражений, - но чаще  они
кончались в Константинополе, Афинах, Вене, Берлине,  Париже,  Нью-Йорке  или
Лондоне, в неизменной  обстановке  русских  кабаре,  сомнительных  цыганских
романсов,   американских   фокстротов,   коктейлей,   англичан,   французов,
левантинцев, турок, - и потом гостиница или квартира с чужой постелью и этим
невыносимым холодом простынь, который особенно силен, когда ночуешь не  дома
и, может быть, от которого голос делается несколько хриплым, как от простуды
или болезни или внезапного и необычайно сильного воспоминания.
     Когда потом он  возвращался  к  впечатлениям  этой  константинопольской
ночи,  ему  каждый  раз  нужно  было  делать  усилие,   чтобы   восстановить
обстановку, в которой это происходило, и особенно погоду. С давнего  времени
у него образовалась привычка исправлять воспоминания и пытаться воссоздавать
не то, что происходило, а то, что должно было произойти, - для  того,  чтобы
всякое событие как-то соответствовало всей остальной системе  представлений.
И вот, ему все  казалось,  что  в  ту  ночь  в  Константинополе  была  сухая
воздушная буря. В самом же деле, было  очень  тихо  и  душно.  Он  отчетливо
вспомнил тяжелое чувство, с которым вернулся домой и которое даже мешало ему
заснуть  в  течение  некоторого  времени.  Теперь  же  ему   казалось,   что
константинопольская незнакомка с хриплым голосом была, в сущности, права,  -
и поступала правильно: как иначе она могла бы устроить  свою  жизнь?  Теперь
ему вообще все казалось иным. "Да, - сказал он себе, уже  засыпая,  -  итак,
это, кажется, просто: не лгать, не обманывать, не фантазировать и знать  раз
навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман. И еще: не верить никому, не
проверяя".
     Всю ночь шел дождь, утро тоже было дождливое и пасмурное, и только  под
вечер появилось солнце и стало теплее; установившаяся хорошая погода уже  не
менялась до Марселя. Володя садился возле самой кормы у борта и следил,  как
взбивается и шипит пена за винтом, оставляя чуть  извилистый  и  исчезающий,
широкий водяной след. Иногда,  не  очень  далеко  от  парохода,  он  замечал
маленький силуэт нырка, сидящего на воде и уносимого волнами;  потом  черная
птичья голова быстро опускалась; мелькал в воздухе темный задок птицы, и она
исчезала в глубине. Или вдруг почти у самого борта  парохода,  над  которым,
свесившись до половины, стоял  Володя,  плыла  на  небольшом  расстоянии  от
поверхности воды полупрозрачная, громадная медуза, распластавшаяся  матовым,
стеклянным  пятном  с  медленно  движущимися  очертаниями.   Затем   резкий,
пискливый крик над головой заставил его поднять глаза: большая  белая  птица
пролетела, пересекая вкось движение парохода; и так же мерно и  безошибочно,
как билось ее  сердце,  без  устали  взмахивала  в  светлом  воздухе  своими
длинными бесшумными крыльями; потом вдруг растягивала их  во  всю  длину  и,
перестав ими шевелить, склонив набок все свое тело, стремительно  опускалась
до поверхности моря и, почти не задевая ее, так же легко и  сильно  взмывала
вверх и потом улетала все дальше и дальше, и уже издалека тускло блестели ее
белые перья под лучами солнца.
     Первым же поездом из Марселя Володя поехал в Париж,  денег  было  мало,
пришлось брать билет третьего класса, и всю дорогу у Володи болела голова от
невытравимого запаха чеснока, которым были пропитаны,  казалось,  не  только
пассажиры, но и самые стены вагона. В девять часов утра, не спав всю ночь, с
сильной головной болью и дурным вкусом  во  рту,  Володя  приехал  в  Париж.
Справившись еще раз в записной  книжке,  он  опять  посмотрел  адрес  брата,
который и без того знал наизусть, сел в такси и  велел  везти  себя  на  rue
Boissiere. Головная боль сразу  стихла;  Володя  смотрел  по  сторонам,  его
поразило сильное движение на улице - в остальном Париж показался ему похожим
на все остальные большие города.
     Он позвонил у двери дома, в  котором  жил  его  брат;  улица  оказалась
неожиданно тихой и несколько сумрачной, и звонок прозвучал  особенно  резко.
Он подождал минуту и услышал мягкие шаги, спускавшиеся  по  лестнице.  Потом
дверь приоткрылась и горничная в спальных туфлях  -  что  удивило  Володю  -
показалась на пороге.
     - Puis-je voir M. Rogatchev? {Могу ли я  увидеться  с  мсье  Рогачевым?
(Фр.).} - спросил Володя.
     - De la part de qui? {От чьего имени? (Фр.).}
     Володя не сразу понял. "Что за черт, de la part de qui? - подумал он, -
потом сообразил; дверь  все  оставалась  полуоткрытой,  и  горничная  стояла
наполовину на улице, наполовину в доме. "Dites  lui  que  c'est  son  frere"
{Скажите ему, что это его брат (фр.).}, - сказал Володя. При этом его ответе
наверху послышались еще одни  шаги,  затем  лестница  затрещала  под  быстро
спускающимся  грузным  человеком,  который  поскользнулся  на  предпоследней
ступеньке, сказал по-русски "а, дьявол", - и Володя увидел  своего  старшего
брата, Николая, в длинном лиловом халате, небритого, растрепанного, но очень
веселого и довольного. Он оттолкнул горничную, втянул Володю внутрь,  сказал
удивленно и радостно - Володька, сволочь! - и шумно  поцеловал  его  раньше,
чем Володя успел произнести хоть одно слово.
     Николай был старше Володи на шесть лет и уехал за границу,  будучи  уже
студентом. Он был и похож и непохож на своего брата. Он  был  ниже  его,  но
шире  в  плечах,  и  мохнатое  его  тело  было   сколочено   из   совершенно
несокрушимого матерьяла - он ничем не болел, все порезы и  раны  заживали  у
него с поразительной быстротой. Он был в детстве драчлив, стремителен  и  до
ужаса не любил гимназию, книги, тетради и все, что этого как-либо  касалось,
убегал с уроков, чтобы кататься на коньках или играть  в  футбол;  во  время
богослужения  в  церкви,  стоя  на  коленях,  просовывал  с   необыкновенной
гибкостью голову между ног и в таком неестественном положении показывал язык
своим товарищам - до тех пор, пока однажды это не увидел  надзиратель  и  не
наказал его. Он был вспыльчив, по всякому поводу лез в драку с кем угодно  и
ходил с крупными синяками на физиономии, -  но  никогда  не  врал  и  быстро
успокаивался, когда ему объясняли его ошибку. Его рассудок  не  поспевал  за
его бурными чувствами; но когда  это  оказывалось  необходимо,  Николай  все
понимал быстро и верно, и если хотел учиться,  то  учился  хорошо.  Младшего
брата он очень любил и считал, что заменяет ему отца, - так как отец Рогачев
давно не жил со своей женой и ограничивался  тем,  что  посылал  ей  изредка
деньги - каждый раз очень большие, это бывало обычно после крупного выигрыша
- и потом не давал о себе знать в течение долгого времени. Чаще всего долгое
его молчание совпадало с тем, что в  дом  Рогачевых  приходила  какая-нибудь
дама с заплаканным лицом и почему-то непременно с черной вуалью и жаловалась
матери "этого хулигана", как все официально  называли  Николая  -  так  и  в
гимназии о нем говорили товарищи "Колька-хулиган"; только на товарищей он не
обижался, успев за несколько лет передраться и помириться  со  всеми  своими
одноклассниками, а взрослым говорил дерзости, что приводило в ужас его  мать
- итак, дама приходила жаловаться на отца Рогачева,  который  ее  обманул  и
бросил: и мать Рогачева плакала в  такие  дни,  вспоминая  своего  неверного
мужа, самого очаровательного и умного, и в то же  время  самого  ненадежного
человека, которого она знала, неисправимого Дон-Жуана и картежника,  не  раз
проигравшего и выигравшего целые состояния, посетителя бесчисленных  клубов,
бильярдных, ресторанов, всегда одетого в самый модный костюм,  улыбающегося,
остроумного и не верящего ни во  что  на  свете,  "кроме  козырного  туза  и
женской приятности", как кто-то сказал о нем.
     Но насколько сам Рогачев был неточен и небрежен в своих обязательствах,
настолько его сын, этот самый Колька-хулиган, был безупречен в роли  второго
отца для своего младшего брата. В последние годы у матери братьев  Рогачевых
очень ослабело - от какой-то глазной  болезни  -  зрение,  она  стала  почти
беспомощна; и Николай, только что кончивший гимназию, стал главой дома - вел
все расходы,  посылал  кухарку  за  провизией,  входил  во  все  подробности
хозяйства и делал это, ко всеобщему удивлению, быстро и толково; денег стало
уходить меньше, а жить стало лучше. Потом, когда однажды мать привезли домой
умирающей - она, воспользовавшись тем, что никого не было, вышла на улицу  и
попала под трамвай - и через несколько часов скончалась - умирая в сознании,
сказала, гладя жесткие курчавые волосы Николая, стоявшего на  коленях  перед
ее кроватью, - я знаю, мой мальчик (слезы все лились, не останавливаясь,  по
крепкому лицу Николая), это ты позаботишься о Володе, ты не сердись,  что  я
тебя хулиганом называла, я знала всегда, что ты самый лучший,  Бог  мне  дал
хорошего сына. Николай только кивал головой и плакал и все просил - мама, не
уходи, мама, не уходи, - и сильное тело его дрожало мелкой  дрожью  -  пока,
наконец, мать не умерла,  и  Николай  всю  ночь,  не  двигаясь,  просидел  у
холодного и искалеченного трупа.
     После ее смерти, приведя в порядок дела, Николай продал небольшой  дом,
в котором они жили и  который  им  принадлежал  -  опекун  его,  благодушный
нотариус с висячими седыми усами, ни во что не вмешивался - и на эти  деньги
братья продолжали жить так же, как жили раньше, и Володя по-прежнему ходил в
гимназию. Николай давал уроки, потом налег на изучение иностранных языков  и
обнаружил необыкновенные к ним способности. Когда  волна  гражданской  войны
докатилась до их города, Николай, не имевший права, по его словам, рисковать
своей жизнью, поступил в штаб британской миссии. В начале  тысяча  девятьсот
двадцатого  года  он  уехал  за  границу,  поселился  вместе  с   братом   в
Константинополе,  и  тут  с  ним  случилась  неожиданная  вещь,   когда   он
единственный раз в жизни забыл о своих обязательствах по отношению к Володе,
которому было тогда уже шестнадцать лет.  Он  встретил  англичанку,  девушку
двадцати  лет,  в  первый  же  вечер  в  нее  влюбился  и  сразу  сделал  ей
предложение,  которое  так  ее  поразило,   что   она   даже   не   ответила
категорическим отказом. Она жила в Буюк-Дарэ. Николай уехал туда и  три  дня
не возвращался домой и  в  течение  всех  этих  трех  дней,  за  обедом,  за
завтраком, вечером, во  время  прогулки  уговаривал  Вирджинию  -  ее  звали
Вирджиния - в том, что не выходить замуж было бы величайшей бессмысленностью
с ее стороны; что он готов для нее на все, что угодно, но если счастье  само
пришло к нему, то он просто не имеет морального права его  выпустить;  одним
словом, она должна выйти за него замуж. "Но я здесь одна, необходимо,  чтобы
мои родители знали хотя бы..." - "Мы протелеграфируем",  -  сказал  Николай.
"Боже мой, такие вещи  не  делаются  по  телеграфу",  -  почти  с  отчаянием
ответила она. Но Николай уже шел к почтовой конторе,  поднимаясь  наверх  по
горе со своей всегдашней быстротой, она не поспевала за ним; тогда он  легко
поднял ее, посадил на плечо - она отбивалась и кричала, что он сошел с  ума,
- и добежал до почты; оттуда они вдвоем отправили длинную, очень  дорогую  и
очень бестолковую телеграмму в Лондон. На следующий день Николай вернулся  в
Константинополь, явился домой и застал Володю  за  чтением  романов  Уэллса.
"Ну, слава Богу. - насмешливо сказал  ему  Володя,  -  а  я  думал,  что  ты
заблудился в городе". - "Нет, а вот Вирджиния", - сказал Николай  по-русски,
беря за руку Вирджинию. Володя поднялся, поздоровался и стал  говорить,  что
он очень счастлив. "Ты совсем заврался, - сказал Николай, - счастлив это  я,
а не ты".
     Вирджиния должна была ехать в Англию,  Николай  поехал  вместе  с  ней,
оставив брата в  Константинополе  и  сказав  ему,  чтобы  он  ни  о  чем  не
беспокоился... С тех пор он аккуратно, каждые две  недели,  присылал  Володе
письмо и каждый месяц - деньги. Из писем Володя знал,  что  Николай  занялся
продажей автомобилей - место, которое ему устроил  отец  Вирджинии,  и  года
через три он переехал в Париж с женой. Прошло пять лет, Володя за это  время
кончил французский лицей в Константинополе, побывал в Праге, Берлине,  Вене,
затем снова вернулся в Турцию, где прожил полгода, и,  наконец,  собрался  в
Париж к брату и предполагал здесь уже обосноваться надолго.
     Николай между тем уже бежал вверх по лестнице, крича брату - направо не
сворачивай, Вирджиния еще не одета! - потом провел его в столовую,  показал,
где находится ванная, и сказал, что ровно в десять они пьют чай.
     Володя принял ванну, побрился, надел новый костюм, причесался и вышел в
столовую, когда Николай и его жена уже сидели за столом.  "Какой  франт!"