м магазине  на
rue de Rivoli. Убедившись наконец, что единственный свидетель того,  как  он
тащил тело  доктора,  молчит,  не  желая,  по-видимому,  ни  осложнений,  ни
допросов, ни фотографий в газетах, - старому рабочему  было  совершенно  все
равно, кто и почему убит, - Артур понял -  что  это  преступление  останется
нераскрытым, как тысячи других. Он был у Одетт и спросил ее о докторе -  она
ответила, что доктор должен был на следующий день уехать в Вену и  почему-то
не зашел попрощаться; впрочем, она была уверена,  что  он  просто  не  успел
этого сделать. Тот  факт,  что  несколько  дней  тому  назад  на  avenue  du
President  Wilson  было  найдено  тело  задушенного  человека,  остался   ей
неизвестным - она не читала газет; впрочем, даже если бы она прочла об этом,
она все же была бы чрезвычайно далека от предположения о  том,  что  задушен
был именно доктор Штук, а не кто-нибудь другой из четырех миллионов  жителей
Парижа.
     Так кончилась жизнь доктора Штука, и точно так же,  как  Одетт,  никому
другому тоже не пришло бы в  голову  искать  в  очередном  трупе  парижского
морга, перенесенном потом в анатомический театр, -  доктора,  милого  Макса,
который так хорошо шутил, так легко относился ко всему  и  у  которого  было
такое  великодушное  и  любвеобильное  сердце.  Доктор  Штук,   Макс   Штук,
австрийский подданный, врач по женским болезням,  принимавший  ежедневно  от
двух по шести,  уехал  однажды  вечером  с  Westbahnhof  {Западного  вокзала
(нем.).}: поезд, увезший его, много раз возвращался и снова уходил с того же
Westbahnhof,  но  никогда  больше  из-за  стекла  синего  вагона  "Compagnie
internationale des Wagons-lits et grands express europeens"  {"Международная
компания спальных вагонов и знаменитых европейских  экспрессов"  (фр.).}  не
показалась улыбающаяся физиономия Макса с  маленькими  усиками  и  выбритыми
висками. И только через месяц после его отъезда широкоплечий,  очень  хорошо
одетый мужчина, проходя мимо его дома, остановился на секунду  перед  медной
дощечкой "М. Штук,  доктор  по  женским  болезням.  Прием  ежедневно,  кроме
воскресения, от двух  до  шести",  глаза  его  приняли  сумрачно-насмешливое
выражение - и он пошел  дальше  большими,  размашистыми  шагами;  и  он  был
единственным человеком, точно знавшим, почему доктор Штук не  примет  больше
ни одной пациентки, ни от двух до шести, ни в какое бы  то  ни  было  другое
время.

     Бывают особенные дни в Европе, чаще всего в начале холодной весны,  под
дождем. С утра он струится сверху вниз, стекает небесной водой с подбородков
каменных героев, безмолвных и  неподвижных  путешественников  сквозь  долгие
годы войны, восстаний, задыхающегося мирного  быта  еще  сытых  городов,  он
тихонько шумит и капает, он течет в тысяче различных  направлений;  потом  с
наступлением мутного европейского вечера, затянутого  туманным  и  сумрачным
небом, он темно сверкает в свете фонарей; и  в  стихающем  к  ночи  движении
городов, людей, автомобилей он звучит особенно грустно и неповторимо - все с
той же непередаваемой  влажной  печалью.  В  такие  вечера  города  грустны,
музыка, внутренняя музыка жизни  безмолвна,  каждый  фонарь  похож  на  маяк
внезапно возникшего и беспредельного черно-синего моря  с  каменным  тяжелым
дном;  и  издалека  в  нем  движутся,  расплываясь  сквозь  туман  и  дождь,
чудовищные,  мутные  фигуры  прохожих,  и  ночью  уже,   в   глубокие   часы
медленно-медленно приближающегося утра, начинает казаться,  что  тысячи  лет
тяжело и влажно проплывают мимо окна и что никогда не кончится - как никогда
не прекращалась - эта бесконечная ночь, пронизанная миллиардами сверкающих и
холодных капель.
     Именно  в  такую  мартовскую  ночь,  ухватившись  руками  за  бархатные
занавески, заняв своей громадной фигурой весь темный просвет,  Артур  глядел
сквозь струящееся окно высокой гостиницы вниз, на мостовую,  где  вскакивали
белые пузыри от дождя. На следующее утро он должен был увидеть Викторию.  Он
не мог заснуть и то принимался ходить по комнате, то приближался  к  окну  и
опять смотрел, как  бесконечно  идет  и  падает  дождь.  Было  тихо;  только
глубокий металлический звон часов через равные промежутки времени звучал как
напоминание и умолкал, и тишина снова клубилась  в  комнате.  -  Макс  Штук,
доктор по женским болезням, - опять подумал Артур, и снова лицо с усиками  и
висками мелькнуло и исчезло. Да, с первой же минуты, когда доктор  сказал  -
ее звали Виктория Тиле - Артур знал, что он  убьет  его.  Он  вспомнил,  как
сразу отяжелели его руки, как пересохло горло и как с самого начала все было
известно. Точно в бреду поплыли тогда навстречу улицы, дома, тротуары, такие
незнакомые и чужие, - хотя он хорошо знал,  знал  до  последнего  камня  эту
часть Парижа. И приближение к доктору, там, на avenue du  President  Wilson;
расстояние между ними с каждой секундой  уменьшалось  -  вплоть  до  наконец
наступившего мгновения, когда рука Артура  легла  на  плечо  доктора.  В  ту
минуту - Артур твердо это помнил - он не думал ни о  Виктории,  ни  о  своей
любви, он забыл о них, точно их никогда не существовало, и если бы между ним
и доктором вдруг появилась бы фигура Виктории, это ничего не изменило  бы  и
не остановило бы Артура. И испуганное лицо старого рабочего,  его  одежда  и
сумка с жалко высовывающимся горлышком бутылки и сухой, непрерывный звук ног
доктора, которые влачились по тротуару, - все это Артур видел  сейчас  точно
со стороны. Как, в силу какого расчета - в то время  как  в  его  голове  не
было, казалось, ни одной мысли -  он  спокойно  опустошил  карманы  доктора,
чтобы сделать правдоподобной абсурдную версию убийства с целью ограбления  и
помешать полиции установить личность убитого? Как,  почему  вообще  все  это
могло произойти? Ни одной  секунды  Артур  не  жалел  доктора  -  доктор  не
заслуживал лучшей участи, это было бесспорно и несомненно. Но все же  откуда
появилось это непреодолимое чувство убийства, откуда возникло  это  ощущение
тяжелеющих рук и сжимающегося горла - и когда он знал уже нечто похожее?
     -  Виктория!  -  вдруг  сказал  Артур,  глядя   восторженными,   широко
раскрытыми глазами в окно, -  точно  поняв  и  забыв  одновременно,  в  одну
короткую секунду, все, что произошло.

                                   -----

     Он подходил к ее дому,  когда  было  около  девяти  часов  утра.  Много
времени спустя он вспомнил, что заходил по дороге в кафе  и  пил  кофе,  что
движение на улице было больше  обычного;  несколько  человек  задело  его  и
извинилось - он плохо слышал их и не сразу понимал, в чем дело.  Наконец  он
подошел к дому, в котором жила Виктория. Дом был высокий и белый  с  легкими
балконами и большими окнами. Артур вошел через стеклянную  дверь  и  спросил
очень тихим голосом, где живет фрау Тиле. - Второй этаж, налево.
     Только второй этаж! Артур думал,  что  это  выше,  что  надо  еще  идти
некоторое время, поднимаясь все выше и выше, пока наконец... Он не мог  себе
представить встречу с Викторией, не знал, что он скажет, как он посмотрит на
нее; он знал только, что теперь уже ничто не могло бы задержать  его.  Из-за
двери первой квартиры  слышались  звуки  рояля.  Незнакомый  мотив  в  одной
проскользнувшей ноте был похож на карусельный вальс; и  он  уносил  с  собой
первый вечер в Вене и белое платье Виктории и  ее  первые  слова.  Еще  один
этаж, дверь и белая кнопка звонка. Артур нажал ее  и,  забывшись,  долго  не
отнимал пальца - и звонок дребезжал  и  катился  по  проснувшейся  квартире.
Незнакомое женское лицо выглянуло оттуда, Артур вошел; из дальней комнаты  в
освещенную переднюю проходил легкий и  нежный  сумрак  спальни.  -  Что  вам
угодно? Что вам угодно? - повторил точно  в  назойливом  сне  женский  голос
возле Артура. Снизу еще раз всплеснул в воздухе обрывок музыки. Не  отвечая,
Артур сделал несколько шагов и остановился на пороге комнаты.  Со  света  он
неясно видел широкий диван, белые потоки простынь и волосы Виктории.  Он  не
мог  идти  дальше.  Приподнявшись   на   локте,   она   всматривалась   едва
проснувшимися глазами в человека, стоявшего  на  пороге.  Это  продолжалось,
может быть, одну секунду, потом раздался пронзительный,  непохожий  на  звук
обычного голоса Виктории, нечеловеческий крик: Артур! и  следующее,  что  он
увидел - он не знал, как это вышло, - это были глаза Виктории у его лица. Он
стоял, не сняв пальто, держа на руках ее тело.
     - Артур! Артур! - повторяла она, точно  ища  в  этом  имени  объяснение
того, что сейчас происходило с ней и что было похоже на то, как если бы  она
летела в мягкую  головокружительную  пропасть,  стены  которой  гудели,  как
колокольная медь. - Артур, как я ждала тебя! Артур, - голос ее изменился  от
проскользнувшего испуга, - пусти меня, я в пижаме, это стыдно.
     Он послушно опустил ее на пол, но она уже забыла про пижаму и,  положив
руки на плечи Артура, продолжала говорить:
     - Артур, я знала, что ты вернешься. Ты не мог не прийти, правда, Артур?
Как я ждала тебя!
     - Виктория! - это было первое слово,  которое  он  произнес.  Он  хотел
сказать, что теперь уже никогда не уйдет от нее, что они уедут из Вены и что
на свете существует самое настоящее  счастье,  которое  дано  испытать  лишь
немногим людям среди миллионов, которые... Он  хотел  сказать  вообще  очень
много. Но он ничего не говорил и только сжимал  все  сильнее  и  сильнее  ее
тело. -  Ты  задушишь  меня,  Артур,  -  сказала  она  с  жалобной  улыбкой,
трогательной и покорной, - ты забываешь, как ты силен.
     Артур смотрел в ее глаза и молчал.
     - Ты думал обо мне, Артур? Ты не забывал меня? Я все точно носила  тебя
в себе, как ребенка, ты  понимаешь,  мой  мальчик?  Это,  наверное,  смешно,
Артур, я говорю "мальчик" о таком гиганте, как ты, Артур, я не смела,  я  не
думала: но если бы ты не пришел, моя любовь была бы с тобой повсюду.
     Он так и  не  нашел  слов,  они  исчезли,  повелительно  уносимые  этим
последним путешествием, они были далеки, бледны  и  ничего  не  выражали;  и
сколько ни глядел Артур, не отрываясь, в глубину этих минут, он не видел  ни
одного слова, - было только далекое движение, точно в  темноте  неизвестного
мира, более беспредельного, чем все, что он знал до сих  пор,  и  совершенно
невыразимого.

                                   * * *

     Вокзал неузнаваемо изменился, свежо  и  сильно  сверкали  синие  молнии
рельс, катился удаляющийся и возвращающийся грохот колес, летели птицы вдоль
железнодорожного полотна, и волосы Виктории - у  открытого  окна  -  улетали
вслед за ними золотым, прозрачным  облачком;  на  первой  остановке  в  поле
сладко гудели черные столбы, как шмели над цветами в знойный день,  и  Артур
вспомнил, как давным-давно, еще  маленьким  мальчиком  он  читал  о  песенке
земли. Она послушно расстилалась вокруг, то  черная,  то  зеленая;  глубокие
реки пролетали под грохотом мостов, слоились  красные  черепичные  крыши,  и
наконец, мартовским вечером, холодным и сверкающим, поплыли навстречу глазам
дома улицы La Fayette, огни Opera и весенние просторы avenue Kleber.

     - Вот мы продаем автомобили, Володя пишет роман, - говорил  Николай  за
обедом. - Автомобили продаются, роман пишется...
     - Дальше, дальше, Коля.
     - Вирджиния читает книги, Володя пишет роман...
     - Волга впадает в Каспийское море, - сказал Володя.
     - Именно. Вот ты меня прервал, и я потерял нить мысли. Да^ вспомнил.  Я
хотел  сказать,  что  все  наши  человеческие  дела  суть  ничто  и  прах  и
доказательство - это, что после зимы наступает весна...
     - А после весны лето, вслед за которым осень.
     - Да, и происходит  это  так,  как  если  бы  не  было  ни  романа,  ни
автомобилей, ни вообще  ничего.  Медведь  выходит  из  своей  берлоги,  змея
выползает из-под скалы...
     - Ты скажи прямо, в чем дело.
     Вирджиния знала, что Николай не произносил бы такой речи,  если  бы  за
ней не должен был последовать какой-нибудь план или проект; и судя по  тому,
что он говорил о погоде и весне,  следовало  предположить,  что  он  задумал
куда-нибудь поехать. Но Николай не уступал.
     - У римских ораторов, как это известно всякому  бывшему  гимназисту,  -
Вирджиния дернула за рукав Володю, собиравшегося прервать брата, -  итак,  у
римских ораторов речь была построена так: вступление - раз, изложение - два,
заключение - три. Не желая быть голословным, я считаю достаточным  сослаться
на знаменитую и довольно каверзную в  синтаксическом  смысле  речь  Цицерона
против Катилины.
     - Николай!
     Но Николай продолжал  говорить:  в  его  речи  фигурировали  и  Гракхи,
которых он вспомнил одновременно с  Цицероном,  и  соображения  о  шоссейных
дорогах, и хвалебное описание природы - "понимаете, тихий остров в  середине
реки, а на острове - камыши и в  омуте  лилии  и  шелест  травы".  -  Это  в
омуте-то у тебя трава шелестит? - Где надо, там и  шелестит,  -  невозмутимо
сказал Николай. Другими словами, Николай предполагал в ближайшее время - это
происходило в конце мая - предложить Артуру принять участие в  автомобильной
поездке за город, скажем, в окрестности Фонтенбло. Можно захватить  с  собой
купальные костюмы. Было решено, что Володя отправится к Артуру  и  пригласит
его. Володя раскланялся и ушел.
     За дверью квартиры Артура слышался смех и лай, сразу оборвавшийся после
того, как раздался звонок. Горничная открыла  дверь,  и  в  эту  же  секунду
показался Артур.
     - А, Володя! Милый друг, тысячу лет вас не видел.
     Здравствуйте. - У него было гибкое и  сильное  рукопожатие,  которое  с
первого же раза расположило к нему Володю.
     - Что это у вас тут - лай и хохот?
     - Это моя жена с собакой.
     Только тогда Володя вспомнил, Николай за столом говорил,  что  встретил
Артура с молодой женщиной в белом и что она оказалась его женой.
     - А она красивая? - спросила Вирджиния.
     - Замечательная, - сказал Николай, - красавица.
     - Брюнетка или блондинка?
     Николай задумался. В самом деле, брюнетка или блондинка? Он  решительно
не  помнил  этого.  Она  была  маленькая,  "изящная,  как  статуэтка".   "La
comparaison est plutot isee", {Пожалуй, избитое сравнение (фр.).} -  заметил
Володя, - да, уж ты у нас известный стилист - с черными  глазами,  большими,
как блюдечки. - Как у Андерсоновской собаки? -  смеялась  Вирджиния.  -  Да,
только очень  красивыми.  Впоследствии  Вирджиния  убедилась,  что  описание
Николая совершенно не соответствовало действительности, что жена Артура была
высокая, а не маленькая и что глаза ее были сине-серые. И  хотя  она  шутила
над  Николаем  и  его  ненаблюдательностью,  но  эта  резкая  неправильность
описания доставила ей удовольствие; и, поймав себя  на  этой  мысли,  она  с
досадой пожала плечами. - Ты такой  глупый,  Николай,  -  говорила  она  ему
вечером, когда они остались вдвоем, - ты такой глупый, как же ты  не  видел,
что она высокая и что у нее волосы светлые с золотым отливом? А меня ты  мог
бы описать? Ну, какие у меня глаза? - Не знаю. А нет, знаю.
     - Какие?
     - Самые лучшие.
     Она поцеловала его и, подумав, прибавила:
     - А Володя не ошибся бы.
     - Ну, ведь он специалист.
     - Почему?
     - Он писатель.
     - Да, так на какой же день это  назначено?  -  спрашивал  Артур.  -  На
следующую пятницу? Я спрошу Викторию, кстати, представлю вас. Одну минуту.
     Он вернулся в кабинет вместе с Викторией.  Володя  внимательно  на  нее
посмотрел. Первое впечатление, которое  она  производила,  было  -  что  это
неправдоподобно,  что  это  экранное  изображение,  а  не   живая   женщина.
Блистательная молодость  Виктории  сразу  заставила  Володю  вспомнить  свои
гимназические годы, lady Hamilton, Дину и долгие романтические мечты,  целый
мир - музыки, женщин, медленного разгона синих волн далекого,  воображаемого
моря. Это ощущение с такой силой охватило Володю, что он не сразу ответил на
первый вопрос Артура, который спрашивал, говорит ли Володя по-немецки.
     - Да, да, конечно. - Володя встряхнулся и  заговорил  по-немецки,  чему
Виктория по-детски обрадовалась. Проект пикника она встретила с восторгом, и
Володя ушел, условившись о том, что в назначенный день в восемь  часов  утра
Вирджиния, Николай и он будут ждать  у  подъезда  Артура.  Провожая  Володю,
Артур вдруг, неожиданно для самого себя, спросил его:
     - Володя, вы свободны завтра часа в два дня?
     - Конечно.
     - Хотите встретиться? Я вас давно не видел, мы поговорим.
     - Хорошо. В два часа у метро Трокадеро.
     - Entendu {Договорились (фр.).}.
     Все эти месяцы Артур находился в  состоянии,  которого  он  никогда  не
испытывал. Он не знал, что жизнь заключает в себе столько радости, что самые
незначительные вещи, которые раньше он делал механически,  могут  доставлять
столько удовольствия - все, вплоть до хождения в магазины  перчаток,  белья,
материй, куда его водила Виктория. Ему казалось, что вся его жизнь до  этого
времени была чудовищно ошибочна и бессмысленна и что только  теперь  он  жил
впервые.
     Вечер после визита Володи был такой же густой и счастливый, как другие,
неясный и теплый; мягкий струился бордюр обоев на стене; Виктория в мохнатом
белом халате, выйдя  из  ванны,  сидела  на  коленях  Артура.  -  Мы  самые,
счастливые в мире, Виктория, правда? - Он почему-то вспомнил, - может  быть,
по противоположности ощущения тепла с тогдашним ощущением холода  -  Россию,
позднюю осень, ледяной ветер над пустынной  мостовой,  пулеметную  стрельбу,
катившуюся вдоль  стен,  лохматых,  нечищенных  лошадей  красной  кавалерии,
нетопленную  комнату,  заплаканное  лицо  квартирной  хозяйки  -  какой   вы
счастливый, что уезжаете в Англию, только дал бы Бог доехать благополучно  -
и высокие волны Черного моря, и дядю, такого же широкого и  громадного,  как
он сам, отчаянного, веселого  и  насмешливого.  И  путешествие  сквозь  этот
незабываемый российский ледяной вихрь.
     - Поезда не идут, пути взорваны.
     - Артур, мы едем верхом.
     И вот - два невысоких коня с непривычными казацкими седлами и отчаянный
карьер через пустынную степь с ледяными лужами и сильным ветром в  лицо,  от
которого захватывало дыхание и глазам становилось больно.
     - Едем, Артур? Не устал ли мой бедный, хрупкий мальчик? - И дядин хохот
летел по ветру. - Если лошади пристанут, мы их понесем,  Артур?  Ты  видишь,
они совсем маленькие. Ну, едем. -  И  после  короткой  остановки  -  быстрая
дробная рысь. Пальцы ног Артура застыли, рука не  чувствовала  поводьев,  но
никогда он не сказал бы дяде, что  он  замерзает.  -  Молодцом,  Артур,  еще
немного тренировки, и из тебя выйдет настоящий человек, как твой отец, а  не
бабий угодник, каким бы сделала тебя твоя мать. И тотчас  же  по  приезде  в
маленький уездный город, в единственной гостинице с разбитыми стеклами окон,
заклеенными бумагой, - три раунда бокса: два синяка на лице Артура,  опухший
глаз у дяди и на следующее утро - опять такое же путешествие. - Это тебе  не
салон Констанции - салоном Констанции, матери Артура, дядя называл все,  что
имело отношение к женщинам, которых он терпеть не мог и  в  светской  жизни.
Тогда Артур разделял его взгляды. Что сказал бы дядя теперь, увидев Викторию
на коленях Артура? Салон Констанции? А что сказала бы мать? Артур представил
себе  ее  медленные  движения,  рассчитанные  повороты   головы,   изученные
интонации. - Артур, но эта комната  ужасна.  Кто  мог  выбрать  такие  обои?
Артур, разве можно покупать гладкие ошейники для собак? Собака  должна  быть
декоративна, Артур. Все должно быть хорошо подобрано, декоративно и  заранее
известно. "В этом месте он должен остановиться и сказать: простите, я сделал
два лишних шага". Больше  всего  мать  Артура  любила  повторять  знаменитый
рассказ об офицере, прискакавшем с докладом к Наполеону, изложив