-
сказал Николай. Насмешливые  глаза  Вирджинии  осмотрели  Володю  с  ног  до
головы. "Очень хорошо, - сказала  она,  -  а  галстук  вы  тоже  покупали  в
Стамбуле?"  -  "Oui,  madame"   {Да,   мадам   (фр.)}   -   полупочтительно,
полунасмешливо ответил Володя. "А почему вы это спрашиваете?" - "Не знаю,  в
нем есть что-то восточное",  -  и  Вирджиния  и  Николай,  не  сговариваясь,
расхохотались. "Я вижу, - язвительно сказал Володя,  -  что  вас  рассмешить
очень нетрудно". Николай просто захлебывался от  смеха,  Вирджиния  смеялась
несколько тише, но так же весело и искренно; и по одному  этому  смеху  было
видно, что оба очень здоровы, молоды и счастливы. "Ты не обижайся, Володя, -
сказал Николай, - она у меня  немного  насмешливая,  но  очень  хорошая.  Но
постой, - перебил он себя, прислушиваясь, - кажется, едет  барышня".  Володя
только тогда вспомнил, что Николай ему писал о  своей  дочери,  которой  был
год. Действительно, через секунду горничная  ввезла  в  комнату  коляску,  в
которой лежала пухлая девочка с синими, удивленными глазами.
     После чая, когда Вирджиния ушла, братья остались сидеть за столом.
     - Итак, Володя? - сказал Николай.
     - Итак, посмотрим, что в Париже.
     - Я подумал об этом. Ты не забыл немецкий?
     - Нет, помню.
     - Английский?
     - Хуже, но знаю.
     - Хорошо, о французском говорить не приходится.
     - Знаешь, Коля, - сказал Володя, вытягиваясь на стуле, - знаешь, у меня
иногда впечатление, что я  не  русский,  а  так,  черт  знает  что.  Страшно
сказать, ведь  я  даже  по-турецки  говорю,  -  а  потом  вся  эта  смесь  -
французский, английский, немецкий, -  и  вот  когда  от  всего  этого  тошно
становится,  я  всегда  вспоминаю  русские  нецензурные  слова,  которым  мы
научились в гимназии и которыми разговаривали с женщинами Банного  переулка.
Это, брат, и есть самое национальное - никакой француз не способен понять.
     - Да, язык у нас хороший, грех жаловаться, - сказал Николай, улыбаясь.
     - Но я все о деле. Какие у тебя проекты?
     - Черт его знает. Буду искать какую-нибудь работу.
     - Ну, вот, ну, вот, - хмурясь, сказал Николай, - ты всегда был идиотом.
А между тем у меня для тебя есть место. - Николай придвинулся к столу.  -  Я
веду переписку на разных языках. Пришлось снять бюро и  так  далее.  У  меня
этим заведует человек полезный и старательный, но из-за каждого  пустяка  он
звонит мне по телефону, а у Вирджинии голова болит. Я против него ничего  не
имею, - оживленно говорил Николай,  точно  Володя  с  ним  спорил,  -  пусть
работает.  Но  тебя  я  поставлю  в  качестве  ответственного  руководителя.
Поработаешь  неделю,  поймешь,  дело  нехитрое.  О  жалованье  мы  с   тобой
условимся: авось не подеремся.
     - Ga depend {Кто знает (фр.).}.
     - Ну, хорошо. Сейчас я уезжаю; Вирджиния отвезет  тебя  в  бюро,  потом
заедет за тобой в пять часов. А вечером мы с  тобой  зальемся.  Ну,  хорошо,
бегу.
     И через секунду Николая уже не было  в  комнате,  а  через  пять  минут
хлопнула выходная дверь. Володя все сидел,  не  двигаясь,  на  стуле.  Вошла
Вирджиния - в маленькой кремовой шляпе, в юбке  кремового  цвета,  в  синем,
почти мужском пиджаке. "Ну, молодой человек, - сказала она, - едем.  Николай
просил вас отвезти в бюро. Я в вашем распоряжении".
     Они спустились вниз, Вирджиния  села  за  руль  автомобиля,  небольшого
Buick,  и  сразу,  мягко  и  быстро,  поехала  вниз  по  улице,  нажимая  на
акселератор и чуть-чуть не задевая встречные машины. Через минуту автомобиль
мчался почти полным ходом,  на  каждом  углу  чудом,  как  казалось  Володе,
избегая столкновения,  прохожие  оборачивались,  полицейские  неодобрительно
смотрели вслед. Все так же, почти не уменьшая  хода,  Вирджиния  выехала  на
площадь Этуаль. Длинное и широкое avenue Елисейских Полей поплыло как во сне
навстречу автомобилю - и тогда наконец Володя сказал:
     - Я теперь понимаю, Вирджиния, почему вы вышли замуж за моего брата.
     - А?
     - Да. Вы такая же сумасшедшая, как он.  Вирджиния  улыбнулась  и  сразу
замедлила ход. Потом ее
     лицо стало серьезным, и она, точно в раздумье, проговорила:
     - Я вас почти не знаю, я вас помню мальчиком в Стамбуле.  Но  я  думаю,
что вы не стоите вашего брата. Я его люблю, - прибавила  она  просто,  точно
объясняя этой фразой "все решительно.
     - Я тоже, - тихо сказал Володя, - я очень люблю Николая.
     - Я не знаю, как вам объяснить, - продолжала Вирджиния. -  Он  мужчина,
понимаете? Вот если будет кораблекрушение, он пропустит всех женщин и  детей
и потом утонет. И у него очень сильная воля. Я ведь не сразу  его  полюбила,
он заставил меня выйти за него замуж. Но потом я его  узнала.  И  теперь,  -
Вирджиния на секунду остановилась, - если бы он умер, я бы тоже умерла.
     Володе  было  немного  странно  слушать  признания  Вирджинии.  В   его
представлении Николай никак не вязался со всем, что говорила  Вирджиния,  не
потому, что это было неверно, а  потому,  что  Володя  думал  о  нем  совсем
по-иному: это был все тот же, почти не изменившийся Колька-хулиган, драчун и
любимец матери. Володя вспомнил почему-то, как мать однажды  делала  строгий
выговор Коле - ему было лет двенадцать, а Володе шесть - и сказала,  что  ей
стыдно иметь такого сына, - и поставила его в угол. Он постоял минут десять,
потом вдруг подбежал к матери и уткнул голову в ее  колени.  "Что  тебе?"  -
"Мама, - сказал Николай, - я понимаю, что тебе стыдно. Но скажи мне  правду:
ты меня все-таки любишь?" - "Глупый мальчик, - сказала мать, - да, ты  очень
скверный, я знаю, но ведь у тебя нет другой мамы - кто же тебя будет любить?
Ступай". И Николай убежал.
     Бюро было большое, прохладное, с кожаными креслами;  на  стенах  висели
плакаты вертикальных и  горизонтальных  разрезов  всевозможных  автомобилей,
фотографии сложных машин  с  гигантскими  рубчатыми  колесами;  за  столиком
сидела дактилографистка с красивым, но деревянно неподвижным лицом и  черным
accroche-coeur'ом  {замысловатым  завитком  (фр.).}  на  лбу,  необыкновенно
почему-то неуместным. Вирджиния даже  не  поднялась  в  контору,  -  которая
находилась на втором этаже, - и сказала, что вернется к пяти  часам.  Володю
встретил этот самый старательный француз, о котором говорил Николай, человек
среднего роста, совершенно безличный; и даже голос у  него  был  такой,  что
Вирджиния о нем сказала:
     - Всякий раз, когда мне в телефон отвечает автомат: votre correspondant
a change de numero, veuillez consulter le nouvel annuaire {ваш корреспондент
изменил свой номер, пожалуйста, поищите его в  новом  ежегодном  справочнике
(фр.).}, - мне кажется, что я  узнаю  его  голос,  и  мне  хочется  сказать:
bonjour,  M.  Dumat,  commentalles  vous?  {здравствуйте,  мсье  Дюма,   как
поживаете? (фр.).}
     Он был убежден в необычайной важности своей работы и в ее  чрезвычайной
сложности. Почтительно и любезно улыбаясь, он  долго  излагал  Володе  самые
простые вещи и о каждой из них говорил с увлечением и особенно торжественным
языком, точно все это происходило в академии, а не в конторе.
     - Видите ли, monsieur, эти досье распределены  по  номерам.  Что  такое
классификация? - Володя посмотрел на него с любопытством. - Классификация, -
продолжал monsieur Dumat, - veuillez consulter le nouvel annuaire,  -  вдруг
послышалось  Володе,  -  классификация,  в  сущности,  это   такая   система
распределения досье, при которой вы сразу находите имя клиента, как только в
нем  появилась  необходимость.  Заметьте,  monsieur:  как  только  появилась
необходимость. Володя через  полчаса  убедился,  что  все  было  чрезвычайно
несложно. Он, однако, не сказал этого M. Dumat.
     В час дня он спустился вниз и пообедал в соседнем ресторане. В пять - с
неженской точностью - наверх поднялась Вирджиния. "Бедный мальчик устал?"  -
с насмешливым участием спросила  она.  Володя  ограничился  вздохом,  и  они
поехали домой. Николая еще не было, Володя прилег на диван в своей комнате и
сразу так крепко заснул, что проснулся только в восемь часов  от  того,  что
его за плечо тряс Николай, зовущий  его  обедать.  "Сначала  обедать,  потом
кататься, потом на Монмартр, - сказал Николай. - Реплик не нужно". - "Я  уже
Вирджинии сказал, что вы оба сумасшедшие". - "Да, да, - согласился  Николай,
- не будем спорить. На обед, между прочим, фаршированная утка".
     После обеда Володя спустился по лестнице последним. Вирджиния и Николай
шли впереди. Вечер был очень теплый, автомобиль тускло сверкал  у  подъезда.
"А кто теперь будет править?" - спросил Володя. "Николай  не  позволяет  мне
сидеть за рулем, когда он ездит со  мной",  -  ответила  Вирджиния.  "Я  его
понимаю, я бы тоже не позволил". - "Вы любите неторопливую езду, vous  serez
bien servi {вы останетесь довольны (фр.).}", -  сказала  Вирджиния.  Николай
бережно усадил ее, раскрыл дверцу перед  Володей  -  желаете-с  прокатиться,
Владимир Николаевич? - сел наконец  сам,  и  автомобиль  медленно  и  плавно
двинулся по блестящему асфальту. Володя откинулся назад, Николай  обернулся,
потом посмотрел смеющимися глазами на Вирджинию, и автомобиль вдруг  понесся
с чудовищной,  как  показалось  Володе,  скоростью:  как  ни  быстро  ездила
Вирджиния, Николай ездил еще в  два  раза  быстрее.  "Ты  с  ума  сошел?"  -
закричал по-русски Володя. Улыбающееся лицо Вирджинии обернулось и тотчас же
исчезло, сместившись вправо, и на его месте возникло  мгновенно  выросшее  и
пропавшее дерево - Николай въехал в лес. Не замедляя хода,  он  пролетел  по
широкой аллее, свернул в глубь  леса,  поднялся  на  гору  и  под  сплошным,
влажно-прохладным и темным  сводом  деревьев,  освещая  путь  ослепительными
световыми ручьями фонарей, он ехал все  дальше  и  дальше,  и  прошло  всего
несколько минут, когда он сказал Володе: - въезжаем в Версаль, тот самый,  с
карпами времен Людовика четырнадцатого.
     В этот вечер,  проезжая  через  Елисейские  Поля  и  большие  бульвары,
поднимаясь по узким и кривым, пахнущим кошками улицам верхнего Монмартра  до
кабаре "Lapin agile" {"Проворный кролик" (фр.).}, Володя видел Париж  таким,
каким потом никогда уже не мог увидеть. Эти все время движущиеся в неведомых
направлениях огни, бесконечно смещающиеся световые сферы фонарей и это ни на
секунду не прекращающееся движение -  точно  ритм  сказочного,  огромного  и
сверкающего мира, возникшего в чьем-то блистательном воображении  и  чудесно
расцветающего сейчас здесь, перед  его  глазами,  под  вырывающимися  яркими
музыкальными  флагами  из  открытых,  зеркально  громадных  витрин  кафе,  -
уносимыми тотчас же легким, парижским ветром -  и  неповторимо  тающий,  как
ежеминутно являющееся воспоминание, воздух. Много  раз  потом,  проходя  или
проезжая мимо этих же мест, по этим же бульварам, в такие же  вечера  ранней
осени, Володя тщетно пытался воскресить и воссоздать это впечатление, но оно
было  невозвратимо,  как  прошедший  и  исчезнувший  год.  В  "Lapin  agile"
некрасивая, но чем-то чрезвычайно привлекательная женщина пела Беранже -

                            Oh, que je regrette
                            Le bras dodu
                            Da jambe bien faite,
                            Et'le temps perdu... {*} -
                            {* Уж пожить умела я!
                            Где ты, юность знойная?
                            Ручка моя белая!
                            Ножка моя стройная!
                            (Пер. В. С. Курочкина)}

     и песенку - "Un peu de tes yeux" {Взглянуть бы в  твои  глаза  (фр.).},
потом был поздний, рассветный Монпарнас и мутные Halles  -  и  домой  Володя
ехал, почти засыпая.
     На следующий день было воскресенье, контора  Николая  была  закрыта,  и
сразу после завтрака Володя ушел к себе - надо кое о  чем  подумать  -  иди,
фантазируй, - иду.
     И опять - диван, папироса, далекая и слегка головокружительная мечта  о
незнакомой женщине,  -  даже  не  мечта,  а  чувство,  даже  не  чувство,  а
предчувствие, говорил себе Володя, и опять все, что было, исчезает,  уходит,
ушло, а есть только медленный дым от папиросы и смутные звуки в  страшной  и
сверкающей дали. - Не может быть, чтобы этого не было, я этого еще не  знал.
Сколько он ни вспоминал, ни в чем и  никогда  он  не  находил  оправдавшихся
ожиданий, он не знал ни одной "незнакомой  женщины",  все  всегда  было  так
похоже, и даже кровати скрипели одинаково. Легкий,  грустный  и  равномерный
скрип вдруг явственно вспомнился ему, и  те  же  запахи  и  тот  же  мутный,
соленоватый вкус на распухших и всегда чужих губах. "Так  жил  мой  отец,  -
думал Володя, - но он, наверное, знал что-то другое, и не  козырный  же  туз
был этим другим. Нет, это все-таки, наверное, есть. Найдешь, потеряешь  все,
потом ищешь хотя бы обманчивого воспоминания; и не находишь  много  времени,
как я, и все ждешь, как влюбленный на свидании: давно уже прошел назначенный
час, давно наступила ночь, и ее все нет, и она уже больше не  придет,  а  ты
стоишь на том же месте: идет дождь, и рядом с тобой мокнет дерево и памятник
со статуей; ночь все дальше и глубже - и вот в тишине идешь один домой.  Все
глубже и глубже. Что это мне напоминает? Все глубже и тише - где я  уже  это
видел? Ах, да - в бочке".
     И Володя вспомнил большую, всю черную и зеленую внутри бочку,  стоявшую
в глубине двора, под водосточной трубой. После долгих дней сухого зноя  вода
в бочке начинала чуть-чуть пахнуть сырым и знакомым запахом  болота,  темная
ее глубина потихоньку оживала, далеко внизу, - как  казалось  тогда  Володе,
которому было восемь лет, - в ней появлялись красные, очень  живые  и  такие
тихие червячки, которые никак не удавалось поймать ни сачком для бабочек, ни
удочкой. В черную воду бочки  Володя  опускал  короткую,  сухую  палочку;  и
сколько он ни держал ее под водой, она все всплывала наверх, как пробка.  Но
после того, как она оставалась в бочке несколько  дней  и  дерево  набухало,
пущенная  с  силой  вертикально  ко  дну,  она  всплывала  все  медленней  и
медленней, и наступал, наконец,  день,  когда  она  оставалась  внизу  и  не
всплывала вовсе. Какое громадное, красное  солнце  заходило  в  те  годы  по
вечерам над черной деревянной колокольней, мимо высокой каланчи, на  которой
дежурил двоюродный брат кухарки Рогачевых, как бессменный часовой на роковом
посту, мимо сырых и темных домов  окраин  и  соснового  леса,  начинающегося
тотчас за городом, мимо зеленого, так буйно заросшего кладбища,  на  котором
Володя с товарищами хоронил белую мамину  кошку,  упавшую  с  крыши  шестого
этажа и разбившуюся насмерть; и  вот  вечером,  чтобы  никто  не  видел,  ее
положили в украденный ящик от шампанского и мальчики понесли ее на  кладбище
- и забыли лопату, и  Володя  побежал  с  полдороги  домой,  за  лопатой;  и
вернувшись, долго копал сухую землю, заросшую тугой и цепкой  травой.  Потом
они опустили кошку в могилу, Володя даже  заплакал,  вспомнив,  как  однажды
ударил кошку ногой - она жалобно замяукала. "Я ее ударил, а вот  теперь  она
мертвая". Затем молча пошли домой, - летний вечер, тишина и  едва  ощутимая,
так легко оседающая в воздухе прохлада. Темные тени стелятся по саду, высоко
в воздухе и  покачиваются  и  не  покачиваются  верхушки  деревьев;  крикнет
какая-то птица, и снова  все  стихнет  -  и  только  изредка  послышатся  по
мостовой  заснувшей  улицы  шаркающие  шаги  нищего  Никифора,  страшного  и
оборванного старика, ходившего босым летом и зиму и только жутко мычащего  в
ответ на вопросы. Давным-давно, когда  еще  город  был  совсем  небольшой  и
тихий, Никифор был молод и буен и свиреп; и вот, после  бессонной  и  пьяной
ночи, проведенной у Марьи-солдатки, вернувшись домой -  осенним  и  ветреным
утром, последние желтые листья устилали холодную и  длинную  улицу  -  он  с
пьяных глаз пырнул ножом старшего брата; его тотчас же арестовали,  и  тогда
началось - сначала острог и колодки, потом суд с  непонятными  для  Никифора
словами, потом приговор - двенадцать лет  каторжных  работ.  Потом  побег  в
лютый сибирский мороз, погоня, опять каторга, потом Никифор смирился,  отбыл
пятнадцать лет каторги и двадцать лет поселения; и, пропив то немногое,  что
купил и заработал, оборванным пришел в родной город, которого не узнал. И  с
тех пор стал нищенствовать - то на паперти  черной,  насквозь  пропитавшейся
ладаном и воском церкви, то на мосту через  медленную  и  широкую  реку,  то
просто на улицах. У Никифора  были  маленькие  черные  глаза  под  лохматыми
седыми бровями, темные от грязи руки и серо-белые  волосы;  и  Володя  видел
однажды, как ранней зимой Никифор остановился у края тротуара,  под  которым
холодно синел замерзший ручей, надавил пяткой босой ноги тонкий лед и,  став
на колени, начал жадно и долго пить воду из образовавшейся дырки.  И  другой
раз - это было тогда, когда Володя смертельно испугался Никифора и  едва  не
заболел от испуга, - компания веселящихся людей, проходившая по  улице  и  к
которой Никифор протянул руку, увела его с собой, в отдаленный  зал  шумного
ресторана, где был устроен  бал  с  переодеванием,  напоила  его  допьяна  и
выпустила на улицу, надев на него  черную,  бархатную  маску,  -  и  Никифор
заснул на первой же скамье, с открытым ртом  и  туго  завязанной  маской  на
серо-красном обветренном лице, и Володя увидел его.
     - Как давно это было! - думал Володя. - Теперь я  за  тысячи  верст  от
родного города, в Париже, rue Boissiere - ведь Никифор, наверное, никогда бы
не мог даже произнести эти звуки - rue Boissiere, rue Boissiere, -  повторял
он про себя, прислушиваясь, точно кто-то другой это говорил, чей-то чужой  и
незнакомый голос. - Да, но вернемся к прежнему, - продолжал думать Володя. -
Мамина кошка, конечно Мурочка, ведь  все  же  кошки  Мурочки,  это  русская,
простодушная нежность; от слов мурлыкать - потом кладбище, наш  сад,  вечер,
каланча, Никифор и началось это откуда? - да, из бочки. Глубже и  тише  -  и
запах сырости и болота - вот откуда идет все. Но это не то. Что же я  должен
был понять? На пароходе все было так ясно и просто. Но пароход пришел и ушел
- и может быть, на этом  пространстве,  от  Марселя  до  Константинополя,  и
сейчас все ясно и просто, как было три дня тому назад?
     - Ты,  наверное,  окончательно  расфантазировался?  -  сказал  Николай,
постучав в дверь и войдя со  своей  всегдашней  стремительностью.  -  А  дым
какой, прямо точно в кузнице! Едем со мной, посмотрим Париж, тут тебе, брат,
не Галата.
     - Ты считаешь, что это необходимо? Я хотел еще  подумать  немного,  мне
только одну вещь понять осталось - и тогда все хорошо.
     - Одну вещь? Самую главную, да?
     - Да.
     - Все равно не поймешь, - убежденно сказал Николай.  Голова  Вирджинии,
поднявшейся на цыпочках, посмотрела на Володю из-за плеча Николая.
     - Почему?
     - Потому что неженатые этого не понимают.
     - C'est stupide {Глупо (фр.).}, - сказала Вирджиния. Оба брата  в  один
голос спросили:
     - Qu'est ce que c'est qui est stupide? {Что же в этом глупого? (фр.).}
     - Le russe. C'est une langue de  sauvages  {Русский  язык  -  это  язык
дикарей (фр.).}.
     - Вирджиния, стань в угол за дерзость, - сказал Николай.
     - Votre ignorance in'ecrase, madame"  {Ваше  невежество  меня  убивает,
мадам (фр.).}, - сказал Володя. - Ну, хорошо, едем осматривать Париж.
     Но едва они выехали, начался сильный дождь - и они прервали прогулку  и
просидели до вечера в маленьком кафе на  бульваре  Saint  Germain,  где,  по
словам Николая, бывали все знаменитые люди; но только в этот день  никто  из
них не пришел, и, вернувшись домой, Володя сказал брату:
     - Да, совесть у меня чиста: теперь  я  знаю  о  Париже  ровно  столько,
сколько знал до того, как ты мне его показал.
     - Вы играете в теннис, Володя?
     - Я играю в теннис, В