г к постели.
   - Пусть их! Пусть! У него паралич! - крикнул хозяин.
   И я, испугавшись его неудовольствия, боясь оказаться, на ночь глядя, за
дверьми, молча вернулся на прежнее место и сидел смирнехонько.  Зачем  мне
рисковать своим ночлегом и бутербродами,  вмешиваясь  в  семейные  дрязги?
Нечего стараться ради этого полумертвого старика. И  я  почувствовал,  что
стал тверд, как кремень.
   Девчонки продолжали донимать старика. Их забавляло,  что  он  не  может
шевельнуть головой, и они совали  ему  соломины  в  глаза,  в  ноздри.  Он
смотрел на них с ненавистью, но не способен был  ни  вымолвить  слово,  ни
двинуть руками. Вдруг он приподнял все свое туловище  и  плюнул  одной  из
девочек прямо в лицо; потом приподнялся еще  и  плюнул  в  другую,  но  не
попал. Я видел, как хозяин бросил карты и подскочил  к  кровати.  Он  весь
побагровел и крикнул:
   - Как ты смеешь плевать людям в глаза, старый пес!
   - Но ведь они же не давали ему покоя! - воскликнул я, потеряв терпение.
   Но я все время боялся, как бы меня  не  выгнали,  и  крикнул  не  очень
возмущенно; я только дрожал всем телом.
   Хозяин обернулся ко мне.
   - Хорош гусь! Чего вы суетесь не в свои дела, черт вас возьми? Заткните
глотку, слышите? Так-то лучше будет.
   Но тут подняла голос хозяйка, и весь дом огласился бранью.
   - Да вы все, никак, взбесились! - орала она. - Сидите оба смирно, а  не
то вышвырну вон, понятно? Ха, мало того,  что  я  пригрела  эту  гадину  и
кормила ее, изволь еще терпеть ад  в  доме,  черт  ему  рад!  Я  этого  не
потерплю, слышите? Цыц! Замолчите, дряни, да вытрите носы, не  то  я  сама
примусь за вас. Слыханное ли дело! Заявляются прямо с улицы,  без  единого
эре, даже мазь от вшей купить не на  что,  да  подымают  шум  среди  ночи,
вступают в перекоры. Я этого не допущу, и пускай чужие катятся вон.  Чтобы
в доме было тихо. Такова моя воля!
   Я ничего не ответил, даже рта не раскрыл, только снова сел  у  двери  и
слушал крики. Кричали все, даже дети и стряпуха, которая непременно желала
объяснить, с чего началась ссора. Если б я  молчал,  то  все  бы  сразу  и
кончилось, мне бы только придержать язык, и не дошло бы  до  крайности.  А
разве я не придержал язык? Ведь зима была на дворе, и дело шло к ночи. Мог
ли я стукнуть кулаком по столу и постоять за себя? Нет уж, без  глупостей!
Поэтому я сидел смирно и, хотя мне почти отказали от квартиры, не ушел  от
хозяев. Я не сводил глаз со стены, где висела  олеография  с  изображением
Спасителя, и упорно отмалчивался, невзирая на все выпады хозяйки.
   - Если вам угодно избавиться от меня, мадам, то  нет  ничего  проще,  -
сказал один из игроков.
   Он встал. Второй игрок встал тоже.
   - Да нет же, речь не о тебе. И не о тебе, - заверила их хозяйка.  -  Уж
ежели на то пошло, я могу сказать, о ком  разговор.  Ежели  на  то  пошло.
Тогда станет ясно, кого это касается...
   Она говорила отрывисто,  наносила  мне  удары  с  короткими  паузами  и
нарочито медлила, давая мне понять, что она разумела меня. "Спокойствие! -
сказал я себе. - Только спокойствие!" Она не выгоняла  меня,  не  говорила
этого открыто, в ясных словах. Только бы мне не выказать высокомерия, надо
поступиться гордостью, сейчас не время! Держи ухо востро!.. А у Христа  на
олеографии такие странные зеленые волосы... Они очень  похожи  на  зеленую
травку, или, выражаясь с изящной точностью, на густую траву поемных лугов.
До чего же тонко я это подметил - именно на густую траву поемных  лугов...
И тотчас в голове у меня одна мысль тянет за собой другую:  зеленая  трава
заставляет меня вспоминать те места в  Писании,  где  говорится,  что  дни
человека, как трава, и вся трава зеленая сгорела, потом я начинаю думать о
Судном дне, когда  все  погибнет  в  пламени,  у  меня  мелькает  мысль  о
землетрясении в  Лиссабоне,  и  я  вижу  перед  собой  латунную  испанскую
плевательницу и письменный прибор черного дерева, какой был у Илаяли.  Ах,
все - тлен! Вся трава зеленая сгорела! Удел всего - гроб в четыре доски  и
саван от йомфру Андерсен, в подворотне направо...
   Все это промелькнуло у меня в голове в то  отчаянное  мгновение,  когда
хозяйка собиралась выгнать меня за дверь.
   - Он даже не слушает! - крикнула она. - Говорю вам, покиньте  мой  дом,
понятно? Накажи меня бог, да этот малый сошел с  ума!  Убирайтесь  на  все
четыре стороны, вот и весь сказ.
   Я посмотрел на дверь, но не с тем, чтобы уйти, вовсе не  с  тем,  чтобы
уйти; в голову мне пришла предерзкая мысль; будь в дверях ключ, я повернул
бы его, заперся бы здесь вместе со всеми, только бы остаться.  Мысль,  что
сейчас я снова окажусь на улице, приводила меня в ужас.  Но  в  дверях  не
было ключа, и я встал; надеяться было не на что.
   И вдруг сквозь крик хозяйки слышится голос ее мужа. Я останавливаюсь  в
изумлении. Человек, только что грозивший мне, теперь неожиданно  принимает
мою сторону. Он говорит:
   - Не знаешь разве, что нельзя выгонять людей из дому в ночную пору? Это
карается законом.
   Я не знал, карается ли это законом,  едва  ли  так  могло  быть,  хотя,
конечно, все возможно, но хозяйка сразу опомнилась, утихла и оставила меня
в покое. Она даже предложила мне на ужин два бутерброда, но я их не  взял,
- из благодарности к ее мужу я не  взял  их,  объяснив,  что  уже  поел  в
городе.
   Когда  я  наконец  пошел  в  прихожую  и  стал  укладываться,   хозяйка
последовала за мной, остановилась на пороге и громко сказала, застив  свет
своим чудовищно распухшим животом:
   - Но вы ночуете здесь в последний раз, так и знайте.
   - Ну что ж! - ответил я.
   Завтра мне, пожалуй, удастся найти ночлег, если хорошенько постараться.
Где-нибудь да найдется убежище. А покуда я радовался, что не  остался  без
крова сегодня ночью.


   Проснулся я в пять или в шесть часов утра.  Еще  не  рассвело,  но  все
равно я тотчас же встал; из-за холода я спал в одежде, и мне не нужно было
одеваться. Выпив воды, я тихонько отворил дверь и  вышел  тихонько,  чтобы
избежать встречи с хозяйкой.
   На улице не было никого, лишь  иногда  попадался  полицейский,  который
дежурил всю ночь; вскоре появились два фонарщика и  стали  гасить  газовые
фонари. Я бродил без цели, вышел на Церковную улицу и побрел  к  крепости.
Хотелось спать, я продрог, и я, присев на скамейку, задремал. Три недели я
питался бутербродами, которые хозяйка давала мне утром и  вечером;  теперь
вот спина и ноги у меня ныли от долгой ходьбы, очень  хотелось  есть,  уже
сутки я ничего не ел, голод снова  терзал  меня,  и  нужно  было  поскорей
искать какой-нибудь выход.  С  этой  мыслью  я  опять  задремал,  сидя  на
скамейке...
   Меня разбудили чьи-то голоса, я огляделся  и  увидел,  что  уже  совсем
светло и город проснулся. Я встал и  пошел  прочь.  Над  холмами  всходило
солнце, небо приобрело нежный светлый оттенок, погожее утро после стольких
хмурых недель вселило в меня радость,  я  позабыл  все  свои  невзгоды,  и
теперь мне казалось, что много раз бывало гораздо хуже. Я хлопнул себя  по
груди и тихонько запел песенку. Мой голос звучал так печально, так  слабо,
что это растрогало меня до  слез.  Кроме  того,  чудесный  день,  светлое,
сияющее небо действовали на меня слишком сильно, и я заплакал навзрыд.
   - Что с вами? - спросил какой-то прохожий.
   Я поспешил прочь, не отвечая и прикрыв лицо руками.
   Я пришел на пристань. С большой  барки  под  русским  флагом  выгружали
уголь; я стал разбирать название:  "Копегоро".  Долгое  время  развлекался
тем, что наблюдал за этим иностранным  судном.  Очевидно,  оно  уже  почти
разгрузилось, и, несмотря на балласт, шкала на борту показывала уже девять
футов над водой, и когда тяжелые сапоги грузчиков стучали по палубе, судно
отзывалось протяжным гулом.
   Солнце, свет, соленое дыхание моря - вся эта интересная и веселая жизнь
возбуждала меня, и кровь бодрей струилась в моих жилах. Вдруг мне пришло в
голову, что я, пожалуй, мог бы прямо здесь  сочинить  несколько  сцен  для
своей пьесы. И я вынул бумажки из кармана.
   Я стал придумывать слова, которые хотел вложить в уста монаха, - слова,
пылающие яростной нетерпимостью; но мне это не удавалось. Тогда я  оставил
монаха и стал сочинять речь, с которой судья обращается к осквернительнице
храма, написал полстраницы и бросил. Настоящего пафоса не получалось. Люди
вокруг меня трудились, гремели лебедки, скрипели вороты, звякали  цепи,  и
все это  никак  не  отвечало  мрачной,  затхлой  атмосфере  средневековья,
которой была проникнута моя пьеса. Собрав бумажки, я встал.
   Но все же я сдвинулся с мертвой точки и  был  совершенно  уверен,  что,
если ничего не случится, дело пойдет на лад. Только бы найти  какое-нибудь
пристанище! При  этой  мысли  я  остановился  посреди  улицы,  но  не  мог
вспомнить ни одного спокойного местечка во всем городе, где мне можно было
бы пристроиться на время. Не было другого выхода, кроме  как  вернуться  в
"Пансионат для приезжих". От одной  этой  мысли  меня  начало  корчить,  я
твердил себе, что так не годится, но плелся все вперед,  туда,  куда  путь
мне  был  заказан.  Конечно,  это  презренно,  сознавался  я   себе,   это
унизительно; но ничто не действовало.  Правда,  я  человек  не  гордый,  я
должен прямо сказать, что на  свете  нет  существа  смиренней  меня.  И  я
продолжал путь.
   У двери я остановился и еще раз  все  взвесил.  Будь  что  будет,  надо
рискнуть! Разве все это не презренная суета? Во-первых,  мне  нужен  приют
всего на несколько часов,  а  во-вторых,  накажи  меня  бог,  если  я  еще
когда-нибудь переступлю порог этого  дома.  Я  вошел  во  двор.  Шагая  по
неровным булыжникам, я все еще колебался и чуть не повернул назад от самых
дверей. Я стиснул зубы. Прочь, неуместная гордость!  В  худшем  случае,  я
принесу  извинения,  скажу,  что  пришел  проститься,  как  того   требует
вежливость, и условиться, когда я отдам должок за квартиру. Я открыл дверь
прихожей.
   Войдя, я застыл на месте. Прямо передо мной, в двух  шагах,  стоял  сам
хозяин, без шляпы и без куртки, и подглядывал в замочную скважину за  тем,
что происходило в комнате. Он сделал мне знак рукою, чтоб я стоял тихо,  и
снова стал подглядывать в замочную скважину. При этом он смеялся.
   - Подите сюда! - сказал он шепотом.
   Я подошел на цыпочках.
   - Смотрите! - сказал он, дрожа от  безмолвного  смеха.  -  Загляните-ка
туда! Хи-хи! Видите, лежат! Взгляните на старика! Вам видно старика?
   В комнате, на кровати, прямо против меня, под олеографией, изображавшей
Христа, я увидел двоих - хозяйку и приезжего штурмана;  на  темном  одеяле
белели ее ноги. А на кровати  у  другой  стены  сидел  ее  отец,  разбитый
параличом, и смотрел, опираясь на руки,  скорчившись,  как  всегда,  не  в
силах шевельнуться...
   Я  повернулся  к  хозяину.  Он   с   трудом   сдерживался,   чтобы   не
расхохотаться. Двумя пальцами он зажимал себе нос.
   - Видели старика? - шепнул он. - О господи, видели вы старика? Сидит  и
смотрит на них! - И он снова нагнулся к замочной скважине.
   Я отошел к окну и сел. Это жестокое зрелище совершенно  расстроило  мои
мысли, уничтожило мое вдохновение. Но какое мне дело до всего этого?  Если
сам муж мирится с этим и даже потешается,  то  у  меня  нет  ни  малейшего
основания негодовать. Что же до старика, то о нем нечего беспокоиться. Он,
верно, видел это уже не раз; быть может, он попросту спал  сидя  или  даже
уже умер, бог его знает. Я ничуть не удивился бы, если  б  узнал,  что  он
мертв. И моя совесть успокоилась.
   Я снова достал рукопись и попытался отогнать все постороннее.  Фраза  в
речи судьи была оборвана на половине: "Так велят  мне  бог  и  закон,  так
велит мне совет мудрых мужей, так велит мне моя совесть..."  Я  смотрел  в
окно, придумывая, что же велит ему совесть. Из комнаты  донесся  негромкий
шум. Ну, это меня не касалось,  нисколько  не  касалось;  а  старик,  быть
может, умер, он умер сегодня в четыре утра;  стало  быть,  мне  совершенно
безразлично, что там за шум. Но зачем же я, черт возьми,  думаю  об  этом?
Спокойствие!
   "Так велит мне моя совесть..."
   Но все словно были  в  заговоре  против  меня.  Хозяин,  подглядывая  в
замочную скважину, не мог  удержаться,  время  от  времени  я  слышал  его
подавленный смех и видел, как он весь трясется; и еще меня  отвлекало  то,
что происходило на улице. По другую ее сторону играет на солнце  маленький
мальчик; спокойно и беспечно он  связывает  полоски  бумаги.  И  вдруг  он
вскакивает с сердитым криком: пятясь,  он  выходит  на  середину  улицы  и
глядит на рыжебородого человека, который высунулся из окна во втором этаже
и плюнул ему на голову. Малыш плачет от злобы  и  беспомощно  ругается,  а
рыжебородый хохочет в окне: так  проходит  минут  пять.  Я  отворачиваюсь,
чтобы не видеть слез мальчика.
   "Так велит мне моя совесть..."
   Я никак не мог сдвинуться с места. Наконец  все  начало  путаться.  Мне
казалось, что даже написанное прежде  никуда  не  годится,  что  весь  мой
замысел - сплошной вздор.  Нельзя  говорить  о  совести  в  средние  века,
совесть впервые изобрел учитель танцев Шекспир,  следовательно,  вся  речь
судьи неправильна. Стало  быть,  мои  бумажки  можно  выбросить?  Я  снова
пробежал их, и мои сомнения тотчас же разрешились;  я  нашел  великолепные
места, порядочные куски, обладающие  исключительными  достоинствами.  И  в
моей груди снова всколыхнулось пьянящее желание взяться за дело и  кончить
пьесу.
   Я встал и пошел к двери, не обращая внимания на хозяина, который  махал
руками, показывая, чтобы я не шумел. Исполненный непоколебимой  решимости,
я вышел из прихожей, поднялся по лестнице на второй этаж и  вошел  в  свою
прежнюю комнату. Ведь штурмана там не было, кто же мог мне помешать побыть
здесь немного? Я не трону его вещей, не воспользуюсь даже столом, а просто
посижу на стуле у двери, с меня и этого  довольно.  Я  быстро  раскладываю
бумаги у себя на коленях.
   Несколько минут все идет как по маслу. В моей  голове  одна  за  другой
возникают отделанные в совершенстве  фразы,  и  я  пишу  не  отрываясь.  Я
заполняю одну страницу за другой, стремительно продвигаюсь вперед,  иногда
тихонько  вскрикиваю,  восхищаясь  своим  порывом,  и   почти   совершенно
забываюсь. Я слышу в эти мгновения лишь собственные радостные возгласы.  И
вот мне приходит в голову счастливая мысль о церковном колоколе, его  звон
должен прозвучать в одном месте моей пьесы. Все идет Великолепно.
   Вдруг я  слышу  шаги  на  лестнице.  Я  дрожу  и  едва  сдерживаюсь,  я
насторожен, робок, готов ко всему, меня все пугает; мои нервы взвинчены от
голода; я взволнованно прислушиваюсь, зажав в руке  карандаш,  и  не  могу
больше написать ни слова. Дверь отворяется; входят двое, которых я недавно
видел внизу, в замочную скважину.
   Не  успеваю  я  извиниться  за  свое  вторжение,  как  хозяйка  кричит,
удивленная, словно с луны свалилась:
   - Господи боже ты мой, да он опять здесь!
   - Простите! - говорю я и хочу кое-что добавить к этому, но мне не  дают
продолжать.
   - Убирайтесь вон, не то, видит бог, я позову полицию!
   Я встал.
   - Но ведь я хотел только проститься с  вами,  -  бормочу  я.  -  И  мне
пришлось подождать. Я ничего не тронул, я просто посидел здесь на стуле...
   - Это не беда, - говорит штурман. - Какого дьявола? Оставьте его!
   Когда я спустился с лестницы, мною вдруг овладела бешеная  ненависть  к
толстой, отяжелевшей женщине, которая шла за мной по пятам, торопясь  меня
выпроводить; я застыл на миг в неподвижности, и на языке у меня  вертелись
самые ужасные ругательства, которые я готов был швырнуть ей в лицо.  Но  я
вовремя  опомнился  и  смолчал,  смолчал  из   простой   благодарности   к
незнакомому человеку, который шел за  ней  и  мог  услышать  это.  Хозяйка
наседала на меня сзади и беспрерывно ругалась, отчего ярость моя  росла  с
каждым шагом.
   Мы вышли  на  двор,  я  шел  медленно,  все  еще  колеблясь,  стоит  ли
связываться с хозяйкой. Бешенство душило  меня,  самые  кровожадные  мысли
лезли в голову, я готов был убить ее на месте, ударить ногой  в  живот.  В
воротах я сталкиваюсь с рассыльным, он кланяется мне, но я не отвечаю;  он
обращается к хозяйке, и я слышу, что он  справляется  обо  мне;  но  я  не
оборачиваюсь.
   Едва я выхожу за ворота, как рассыльный нагоняет меня, снова  кланяется
и просит обождать. Он передает мне письмо. Я машинально вскрываю  конверт,
и оттуда выпадает бумажка в десять крон, но письма никакого нет.
   Я смотрю на рассыльного и спрашиваю:
   - Что это за шутки? От кого письмо?
   - Право, не знаю, - отвечает он. - Какая-то дама велела снести это вам.
   Я остолбенел. Рассыльный уходит своей дорогой. Тогда  я  кладу  бумажку
обратно, комкаю конверт, поворачиваю назад, подхожу к хозяйке, которая все
еще глядит на меня из дверей, и швыряю ей конверт  в  лицо.  Я  ничего  не
говорю, не произношу ни звука, только, обернувшись через  плечо,  я  вижу,
как она разворачивает скомканную бумажку...
   Вот это - достойное поведение! Никаких разговоров, ни слова этой дряни,
преспокойно скомкать крупную ассигнацию и швырнуть в  лицо  своим  врагам.
Вот это называется вести себя с достоинством! Поделом им, скотам!..
   Когда я вышел на угол Вокзальной  площади  и  Томтегатен,  улица  вдруг
закружилась перед моими глазами, в голове у меня раздался гул, и  я,  едва
не упав, прислонился к стене. Я никак не мог двинуться дальше, не мог даже
выпрямиться и оставался скорченный;  как  я  привалился  к  стене,  так  и
остался, чувствуя, что  начинаю  терять  сознание.  Это  изнеможение  лишь
усиливало мою безумную ярость, и я топал ногами. Чего я только  не  делал,
чтобы прийти в себя, - стискивал зубы, морщил лоб, ворочал глазами, и  это
как будто помогло. Мои мысли прояснились, я понял, что близок к гибели.  Я
оттолкнулся руками от стены; улица по-прежнему плясала вокруг меня. Я стал
всхлипывать от бешенства, изо всех сил боролся с  этой  напастью,  отважно
удерживаясь на ногах: я не  хотел  падать,  я  хотел  умереть  стоя.  Мимо
проезжает повозка. Я вижу, что в повозке картофель,  но  в  бешенстве,  из
упрямства, я вбиваю себе в голову, что это не картофель, а кочаны капусты,
и  я  с  ожесточением  клянусь,  что  это  -  капуста.  Я  отлично  слышал
собственный голос  и  сознательно  продолжал  божиться,  уверяя,  что  эта
нелепость -  истинная  правда,  ради  нелепого  удовлетворения  от  ложной
клятвы. Опьяненный этой чудовищной ложью, я поднял три пальца и  дрожащими
губами клялся во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, что там была капуста.
   Время шло. Я плюхнулся на ближайшую приступку, утер пот со лба  и  шеи,
глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Солнце зашло, день клонился к вечеру.
Я снова начал размышлять о своем положении; голод немилосердно мучил меня,
а  через  несколько  часов  снова  настанет  ночь;  необходимо   придумать
что-нибудь,  пока  еще  есть  время.  Мысль  моя   снова   устремилась   к
меблированным комнатам, откуда меня выгнали; я вовсе не хотел возвращаться
туда, но все-таки не мог отогнать эту  мысль.  В  сущности,  хозяйка  была
совершенно права, когда вышвырнула меня. Как могу я ожидать, что мне дадут
приют, раз я не платил денег? А ведь меня к  тому  же  еще  кормили;  даже
вчера вечером, когда хозяйка на меня рассердилась, она предложила мне  два
бутерброда, - предложила по своей доброте, зная, как  я  в  них  нуждаюсь.
Значит, мне грех жаловаться,  и,  сидя  на  приступке,  я  начал  смиренно
умолять ее простить мое поведение. В особенности горько  я  раскаивался  в
том, что оказался неблагодарным и швырнул деньги ей в лицо...
   Десять крон! Я вдруг даже присвистнул. От  кого  было  письмо,  которое
принес рассыльный? Только в этот миг я сознательно  задумался  об  этом  и
сразу догадался, в чем  дело.  Я  скорчился  от  скорби  и  стыда,  хрипло
прошептал несколько раз: "Илаяли" и покачал головой. Не сам ли я,