не далее
как вчера вечером, решил гордо пройти мимо, если встречу ее, и выказать  к
ней глубочайшее равнодушие? А вместо этого я лишь возбудил в ней жалость и
выманил у нее лепту. Нет, нет, нет, мое унижение беспредельно! Даже  в  ее
глазах я не сумел остаться порядочным человеком; я погрузился  по  колена,
по пояс, погряз в позоре и больше уже  не  в  силах  был  выбраться,  нет,
никогда! Это предел! Принять десять крон, словно  милостыню,  и  не  иметь
возможности швырнуть их обратно  таинственному  благодетелю,  вцепиться  в
деньги обеими руками и не вернуть, уплатить ими за квартиру,  невзирая  на
глубочайшее отвращение!..
   Нельзя ли как-нибудь получить эти десять крон обратно? Идти к хозяйке и
требовать возвращения денег было  бесполезно;  надо  найти  другой  выход,
стоит только подумать, стоит только сделать над собой усилие.  Видит  бог,
тут мало было просто думать о том, как добыть эти десять крон,  тут  нужно
было думать всем существом. И я принялся за дело всерьез.
   Вероятно, было уже около четырех  часов,  часа  через  два  я  мог  бы,
пожалуй, пойти к директору  театра,  будь  моя  пьеса  готова.  Я  вынимаю
рукопись и решаюсь во что бы то  ни  стало  написать  несколько  последних
сцен; я думаю, потею, перечитываю все сначала,  но  не  подвигаюсь  ни  на
волос. "Довольно глупить, - говорю я себе. - Перестань  упрямиться!"  И  я
принимаюсь сочинять, как попало, записываю все,  что  приходит  в  голову,
лишь бы поскорей кончить и отделаться. Я пытаюсь внушить  себе,  что  меня
вновь осенило вдохновение, я лгу, грубо  обманываю  себя  и  пишу  дальше,
точно мне не нужно подыскивать слов. "Прекрасно! Великолепная  находка!  -
то и дело шепчу я. - Только записывай!"
   В конце концов последние фразы начали казаться мне подозрительными; они
так резко отличались от первых сцен; кроме того, слова монаха и  не  пахли
средневековьем. Я перегрызаю карандаш, вскакиваю, разрываю рукопись, рву в
клочки каждый листок, бросаю шляпу на землю и топчу ее. "Я погиб! -  шепчу
я про себя. - Милостивые государыни и милостивые государи, я погиб!" Кроме
этих слов, я ничего не могу вымолвить и лишь продолжаю топтать свою шляпу.
   В нескольких шагах от меня стоит полицейский и следит за мной; он стоит
посреди улицы и не спускает с меня глаз. Когда  я  поднимаю  голову,  наши
глаза встречаются; быть может, он уже давно так стоит и не спускает с меня
глаз. Я подбираю свою шляпу, надеваю ее и подхожу к полицейскому.
   - Вы не знаете, сколько времени? - спрашиваю я.
   Выждав немного, он достает часы и при этом все смотрит на меня.
   - Четыре часа, - отвечает он.
   - Верно! - говорю я. - Именно четыре, совершенно справедливо.  Я  вижу,
вы свое дело знаете, и буду иметь вас в виду.
   И я отошел. Он остолбенел от удивления  и,  разинув  рот,  смотрел  мне
вслед, все еще держа часы в  руке.  Подходя  к  "Ройялю",  я  обернулся  и
посмотрел назад: он все еще стоял на месте и провожал меня глазами.
   Хе-хе, вот так-то надо обращаться со скотами! Без всякой  совести!  Это
внушает скотам уважение, заставляет их трепетать... Я  был  очень  доволен
собой и снова принялся напевать. В сильном волнении,  совершенно  забыв  о
боли,  не  испытывая  даже  никаких   неприятных   ощущений,   исполненный
удивительной легкости, я прошел через всю площадь, свернул у рынка к храму
Спасителя и сел на скамейку.
   В конце концов не все ли равно, верну я эти десять крон или нет! Раз их
прислали мне, стало быть, они мои, и совершенно безразлично, от  кого  эти
деньги. Было ведено передать их именно мне, и поэтому пришлось  взять;  не
имело смысла оставлять их рассыльному. И  глупо  было  бы  теперь  вернуть
другие десять крон, совсем не те, что я получил. А если так, тут уж ничего
не поделаешь.
   Я постарался сосредоточить все  свое  внимание  на  людной,  оживленной
площади и думать о безразличных вещах; но это мне плохо удавалось,  десять
крон не шли у меня из головы. В конце концов я пришел в  ярость  и  крепко
сжал кулаки. "Если бы я отослал деньги  назад,  это  оскорбило  бы  ее,  -
сказал я себе. - Так в чем  же  дело?"  Я  всегда  был  крайне  надменным,
отказывался от подачек, лишь высокомерно качал головой и говорил: "Нет уж,
благодарю покорно". И вот к чему это привело: я снова очутился на улице. Я
не остался в своем теплом, уютном жилище,  хотя  имел  к  этому  полнейшую
возможность; меня обуяла гордыня, при первом  же  слове,  которое  мне  не
понравилось, я взвился, никому не дал спуску,  я  расшвыривал  бумажки  по
десять крон направо и налево, а потом ушел, куда  глаза  глядят...  Я  сам
себя наказал, покинул свое жилище и вот снова попал в тяжкое положение.
   Впрочем, к чертям собачьим! Я не просил этих десяти крон, и они недолго
были у меня в руках, я тотчас же их отдал,  уплатил  их  совершенно  чужим
людям, которых никогда больше не увижу. Такой уж я  человек,  когда  надо,
отдам все до последнего! И если я  не  ошибаюсь  в  Илаяли,  она  тоже  не
раскаивается, что послала мне деньги, к чему же тогда весь этот шум? Самое
меньшее, что она могла сделать, это время от времени посылать  мне  десять
крон. Ведь бедная девушка влюблена в меня,  быть  может,  даже  безнадежно
влюблена... Я долго тешился  этой  мыслью.  Не  могло  быть  ни  малейшего
сомнения, что она влюблена в меня, бедняжка!..
   Пять часов. Нервный подъем кончился, голова моя снова как бы  опустела,
наполнилась гулом. Я смотрел  в  пространство  остановившимся  взглядом  и
видел перед собою аптеку.  Голод  мучительно  терзал  меня,  и  я  жестоко
страдал. Так я сидел, уставившись в пространство, и мало-помалу перед моим
неподвижным взором обозначилась человеческая  фигура,  наконец  она  стала
совсем четкой, и я узнал, кто это: женщина, которая торговала пирожками  у
аптеки.
   Вздрогнув,  я  выпрямляюсь  на  скамейке  и  начинаю  припоминать.  Да,
конечно, это та самая женщина, с тем же лотком, она сидит на том же  самом
месте! Я присвистнул несколько раз, щелкнул пальцами, встал со скамейки  и
направился к аптеке. Довольно глупостей! Черт возьми, не все ли равно, дал
ли я ей  деньги,  приобретенные  неправедно,  или  же  честные  норвежские
денежки из конгсбергского серебра!  Я  не  желаю  быть  посмешищем,  а  от
неумеренной гордости недолго и ноги протянуть...
   Я выхожу, на угол, всматриваюсь в женщину, останавливаюсь подле нее.  Я
улыбаюсь, киваю ей, как знакомой, и заговариваю непринужденно, словно  мое
возвращение - это нечто само собой разумеющееся.
   - Здравствуйте! - говорю я. - Вы, наверно, меня не узнаете?
   - Нет, - медленно отвечает она и глядит на меня.
   Я улыбаюсь еще старательней, как будто  она  бог  весть  как  остроумно
шутит, притворяясь, что не узнает меня, и говорю:
   - Неужели вы не помните, как я недавно дал вам несколько крон?  Сколько
помнится, я не сказал при этом ни слова, да, ни слова, у  меня  нет  такой
привычки. Когда имеешь дело с  честными  людьми,  нет  надобности  ставить
условия и, так сказать, заключать договор из-за всякой мелочи.  Хе-хе!  Но
это я дал вам деньги.
   - Да, конечно, это вы! Теперь я вас узнала...
   Прежде чем она начала меня благодарить, я уже  выбрал  глазами  лакомый
кусок и поспешно говорю:
   - А теперь я пришел за пирожками.
   Она недоумевает.
   - За пирожками, - повторяю я. - Теперь я пришел за  пирожками.  Я  хочу
получить хоть часть для начала. Все мне сегодня не требуется.
   - Вы пришли за пирожками? - переспрашивает она.
   - Ну конечно, за пирожками! - отвечаю я с  громким  смехом,  словно  ей
сразу должно быть ясно, что я пришел за ними.
   Я беру с лотка пирожок или, вернее, булочку, и начинаю есть.
   При виде  этого  торговка  выскакивает  из  своего  закутка,  невольным
движением пытается защитить товар, давая мне  понять,  что  она  вовсе  не
ждала моего возвращения, да еще с целью отобрать у нее пирожки.
   - Вы против? - говорю я. - Вы в самом деле против? Право,  это  смешно!
Разве  бывало  когда-нибудь,  чтобы  человек  дал  вам  кучу  денег  и  не
потребовал их обратно? Нет, вот видите! А вы еще, чего доброго,  подумали,
что это были краденые деньги, раз я просто сунул их вам? Нет, не подумали?
Тем лучше, это просто прекрасно! Вы очень великодушны, если считаете  меня
за порядочного человека! Ха-ха! Да, вы в самом деле великодушны!
   - Но зачем же вы дали мне эти деньги? - с возмущением крикнула она.
   Я объяснил, зачем я дал ей деньги, объяснил спокойно и  убедительно:  у
меня  есть  такая  привычка,  потому  что  я  доверяю  всем  людям.  Когда
кто-нибудь предлагает мне вексель или расписку, я всегда качаю  головой  и
говорю: "Нет, благодарствуйте". Видит бог, я так всегда делаю.
   Но торговка никак не понимала меня.
   Тогда я попробовал растолковать ей это по-другому, заговорил строго, не
шутя. Разве ей никогда не платили вперед, подобно  мне?  -  спросил  я.  Я
разумел, конечно, людей со средствами,  например,  какого-нибудь  консула.
Никогда? Ну что ж, раз она не привыкла к такому обхождению, с  нее  нельзя
строго спрашивать. Но так принято за  границей.  Она,  верно,  никогда  не
ездила в чужие страны? Нет? Ну, то-то же! Тогда ей нельзя и судить... И  я
взял с лотка несколько пирожков.
   Она сердито ворчала, упорно не  хотела  отдать  хотя  бы  малую  толику
своего товара, даже вырвала у меня пирожок и  положила  его  на  место.  Я
вскипел, ударил кулаком по лотку и  пригрозил  позвать  полицию.  Это  еще
снисходительность с моей стороны, сказал я, ведь если  бы  мне  вздумалось
забрать все, что мне причитается, она была бы разорена, потому что недавно
я дал ей огромную сумму денег. Но я не намерен брать  так  много,  я  хочу
взять лишь половину своего состояния. К тому же она больше меня не увидит.
Бог свидетель, не увидит никогда, раз она такая...
   Наконец она выбрала несколько  пирожков  по  самой  бессовестной  цене,
четыре или пять штук, за которые она запросила  неслыханно  много,  велела
мне взять их и идти своей дорогой.  Но  я  продолжал  препираться  с  ней,
доказывал, что она меня обманула по меньшей мере на целую крону  и,  кроме
того, ободрала заживо, назначив такие несуразные цены.
   - А знаете ли вы, что подобные штуки караются по закону? - сказал я.  -
Господи боже, да вы можете угодить на бессрочную каторгу, старая дура!
   Она швырнула мне еще один пирожок и со скрежетом зубовным  потребовала,
чтоб я оставил ее в покое.
   И я ушел.
   Ну и ну, свет еще не видывал такой  двуличной  торговки!  Я  шел  через
площадь, ел пирожки и громко рассуждал об этой женщине и  ее  бесстыдстве,
повторял весь наш разговор и думал, что я гораздо лучше ее. Я  ел  пирожки
на виду у всех и громко разговаривал.
   Пирожки исчезали один за другим; сколько я  ни  ел,  мне  все  казалось
мало, голод был неутолим. Господи, почему мне все мало! В своей жадности я
чуть не съел последний пирожок, который с самого  начала  решил  приберечь
для мальчика с Вогнмансгатен, для того малыша, которому рыжебородый плюнул
на голову. Я то и дело вспоминал о нем, не мог забыть, какое у  него  было
лицо, когда он вскочил,  и  заплакал,  и  стал  ругаться.  Когда  на  него
плюнули, он повернулся к моему окну поглядеть, не смеюсь ли я над ним. Бог
весть,  удастся  ли  мне  его  теперь  найти!  Я   спешил   добраться   до
Вогнмансгатен, миновал место, где изорвал свою пьесу и  где  еще  валялись
клочки  бумаги,  обошел  стороной  полицейского,  которого  удивил   своим
поведением, и наконец очутился у той двери, где утром сидел мальчик.
   Его не было. Улица почти опустела. Уже смеркалось, и мальчика найти  не
удалось; наверное, он ушел домой. Я бережно положил пирожок  на  землю,  у
самого порога, громко постучал и тотчас же пустился бежать. "Он,  конечно,
найдет пирожок! - сказал я самому себе. - Как только выйдет из  дому,  так
сразу и найдет!" И от радости, что малыш найдет пирожок, слезы выступили у
меня на глазах.
   Я снова вышел к пристани.
   Теперь я уже не  был  голоден,  но  от  сладких  пирожков  меня  начало
тошнить. В голове снова метались  самые  нелепые  мысли:  а  что,  если  я
незаметно перережу канаты, которыми пришвартованы все  эти  корабли?  Что,
если я вдруг закричу: "Пожар"? Я пошел дальше по пристани,  отыскал  ящик,
сел, скрестил руки на груди и почувствовал, что  путаница  в  моей  голове
усиливается. Я сижу неподвижно, боюсь пошевельнуться, чтобы  не  пойти  ко
дну.
   Я смотрю на "Копегоро", барку под русским флагом.  Я  вижу  у  поручней
какого-то человека; красные фонари с левого борта  освещают  его  лицо,  я
встаю и заговариваю с ним. Собственно,  я  не  собирался  затевать  с  ним
разговор и не ждал никакого ответа. Я сказал:
   - Вы отплываете нынче вечером, капитан?
   - Да, в самое ближайшее время, - ответил он.
   Он говорил по-шведски.
   "Стало быть, это финн", - думаю я.
   - Гм! А не нужен ли вам матрос?
   В этот миг мне было безразлично, ответит ли он отказом  или  согласием,
его ответ не имел никакого значения для меня. Я смотрел на него и ждал.
   - Нет уж, - ответил он. - Вот юнгу я взял бы, пожалуй.
   Юнгу! Я вздрогнул, незаметно снял очки, спрятал их в карман и  поднялся
по трапу на палубу.
   - Мне не приходилось плавать, но я  могу  делать  все,  что  велите,  -
сказал я. - Куда вы плывете?
   - Сперва в Лидс, там возьмем уголь и пойдем в Кадикс.
   - Ладно, - сказал я и стал уговаривать его взять меня. - Мне все равно,
куда плыть. Я буду хорошо работать.
   Некоторое время он рассматривал меня, что-то соображая.
   - Так ты еще не бывал в плавании? - спросил он.
   - Нет. Но, говорю вам, дайте мне работу, и  я  все  сделаю.  Я  человек
привычный.
   Он снова задумался. А я уже свыкся с мыслью о плаванье  и  боялся,  что
меня прогонят.
   - Так как же, капитан? - спросил я наконец. - Поверьте, я готов  делать
любую работу. Да что говорить! Я буду последним негодяем, если  не  вылезу
из кожи, чтобы вам угодить. Я  готов,  если  надо,  стоять  по  две  вахты
подряд. Мне это только на пользу, я такие вещи люблю.
   - Ну что ж,  попробуем,  -  сказал  он,  слегка  улыбнувшись  при  моих
последних словах. - А в случае чего, в Англии можно будет и расстаться.
   - Разумеется! - отвечал я с восторгом. И повторил вслед за ним, что,  в
случае чего, в Англии мы можем расстаться.
   И он дал мне работу...
   Когда мы вышли во фьорд, я разогнул спину, весь взмокший от слабости  и
волнений, вгляделся в берег и простился наконец с городом Христианией, где
в окнах повсюду уже зажглись яркие огни.