ухищрения;  я  мгновенно
придумал эту чужую  фамилию  и  выпалил  ее  сразу.  Я  лгал  безо  всякой
надобности.
   - Занятие?
   Я очутился в безвыходном  положении.  Гм!  Вначале  я  думал  сказаться
жестянщиком, но не рискнул; ведь я назвал себя фамилией, мало  подходившей
для жестянщика, и, кроме того, у меня были очки на носу. Тогда я  набрался
нахальства, сделал шаг вперед и сказал торжественно, недрогнувшим голосом:
   - Я журналист.
   Дежурный вздрогнул, но записал мои слова, а я важно  стоял  перед  ним,
словно министр, оказавшийся без пристанища. То, что я помедлил с  ответом,
не вызвало  у  дежурного  подозрений.  Ведь  это  ни  на  что  не  похоже:
журналист, стоящий у ратуши, без крова над головой!
   - А в какой газете вы сотрудничаете, господин Танген?
   - В "Утренней газете", - ответил я. -  К  сожалению,  я  вышел  сегодня
вечером из дому...
   - Да полноте! - перебил он и добавил с улыбкой: -  Когда  молодые  люди
отлучаются из дому... Это мы понимаем. - Он встал и почтительно поклонился
мне, а потом  сказал  какому-то  полицейскому:  -  Проводите  господина  в
резервную камеру. Спокойной ночи.
   От собственной дерзости по спине у  меня  пробежали  мурашки,  и,  сжав
кулаки, я старался ободриться.
   - Газ горит только  десять  минут,  -  предупредил  полицейский  еще  в
дверях.
   - А потом тушится?
   - Да, потом тушится.
   Я сел на кровать и слышал, как ключ повернулся в замке. В  камере  было
светло, она казалась уютной; чувствуя-кров над головой, я с  удовольствием
прислушивался к шуму дождя.  Иметь  бы  всегда  такую  уютную  комнатку  -
лучшего я и не желал! На душе у меня  стало  гораздо  спокойней.  Сидя  на
кровати со шляпой в руке и глядя на газовый светильник у стены, я повторял
про себя подробности этого первого своего столкновения с полицией.  Да,  я
впервые столкнулся с ними, и до чего  же  ловко  я  их  провел!  Журналист
Танген, не угодно ли? Из "Утренней газеты"! Я поразил  этого  господина  в
самое сердце "Утренней газетой"! "Да полноте!" Каково? Засиделся в  гостях
подле собора до двух ночи,  забыл  дома  ключ  и  бумажник  с  несколькими
тысячами крон! "Проводите господина в резервную камеру..."
   Но вот газовый светильник гаснет, гаснет сразу, без  предупреждения;  я
сижу в полной тьме, не видя даже своей руки, не видя  белых  стен  камеры,
ничего. Остается одно - лечь спать. И я раздеваюсь.
   Но я не мог уснуть, сон не шел ко мне. Некоторое время я лежал, глядя в
темноту, в густую, плотную, бездонную и непостижимую. Моя мысль  не  могла
ее охватить. Мрак был слишком густым, он давил меня. Я зажмурился  и  стал
напевать вполголоса, я ерзал на койке, чтобы развеять  тягостные  чувства;
но все было тщетно. Мрак поглощал все мои  мысли  и  ни  на  мгновение  не
отступал. А вдруг сам я весь  растворился  в  этом  мраке,  слился  с  ним
воедино? Я вскакиваю с койки и размахиваю руками.
   Нервное возбуждение совершенно завладело мною,  и  как  ни  старался  я
избавиться от  него,  ничто  не  помогало.  И  вот  я  сидел,  обуреваемый
престранными фантазиями, баюкал себя, напевал колыбельную песенку, силился
себя успокоить, весь в поту от этих усилий. Я  пристально  вглядывался  во
мрак, такой глубокий, какого я в  жизни  не  видел.  У  меня  не  было  ни
малейшего сомнения в том, что это совершенно  особенная  темнота,  грозная
стихия, с какой еще никто не сталкивался. Мне  приходили  в  голову  самые
нелепые мысли, все вокруг пугало меня. Вот в стене  над  койкой  небольшое
отверстие, оно меня очень занимает. Это дырка  от  гвоздя,  думаю  я,  это
знак, оставленный на стене. Я ощупываю отверстие,  дую  в  него.  Стараюсь
определить его глубину. Нет, это не простое отверстие, как бы не так;  это
очень  хитрое  и  таинственное  отверстие,   его   следует   остерегаться.
Поглощенный этой мыслью,  охваченный  жгучим  любопытством  и  страхом,  я
наконец встал с койки, отыскал свой перочинный  ножик  и  измерил  глубину
отверстия, дабы убедиться, что оно не выходит в соседнюю камеру.
   Затем я опять прилег и попытался уснуть, но вместо  этого  снова  начал
бороться с мраком. Дождь на дворе перестал, и не слышно было ни  звука.  Я
долго прислушивался и не успокоился, пока не услышал шаги на  улице  -  по
всей видимости, это прошел полицейский. Потом я стал  щелкать  пальцами  и
смеяться. Ха-ха! Черт возьми! В голову мне пришло новое, небывалое  слово.
Я приподнимаюсь на койке и говорю: "Кубоа", - такого слова нет в языке,  я
сам его выдумал. Как и всякое слово, оно состоит из букв, видит  бог.  Да,
брат, ты создал  слово...  "Кубоа"...  оно  имеет  огромное  значение  для
грамматики.
   Это слово четко рисовалось передо мной во мраке.
   Теперь я сижу на койке, широко раскрыв глаза, поражаюсь своей находке и
смеюсь от радости. Я говорю шепотом: меня ведь могут подслушать, а я  хочу
сохранить свое изобретение в  тайне.  От  голода  мною  овладело  ликующее
безумие: боль надо мной не властна, мысль  не  знает  удержу.  Она  делает
непостижимый скачок, пытаясь  уяснить  смысл  нового  слова,  придуманного
мною. Нет, оно вовсе не значит "бог" или "Тиволи", и с какой стати  должно
оно обозначать "зверинец"? Стиснув кулаки,  я  повторяю:  "С  какой  стати
должно оно обозначать зверинец?" Если  вдуматься,  оно  не  может  значить
"висячий замок" или "восход солнца". Но  смысл  его  отыскать  не  так  уж
трудно. Я подожду, предоставлю дело времени. А покамест можно поспать.
   Я лежу на койке и улыбаюсь молча, ничего не говорю ни "за" ни "против".
Но через несколько минут я прихожу в волнение, новое  слово  не  дает  мне
покоя, оно то и дело возвращается и, наконец, совершенно завладевает моими
мыслями, отчего я становлюсь очень серьезен. Я уже твердо решил, чего  оно
не должно обозначать, но не определил, что же оно все-таки значит. "Это  -
несущественный вопрос!" - громко говорю я себе, беру сам себя  за  руку  и
повторяю, что это  -  несущественный  вопрос.  Слово,  с  божьей  помощью,
найдено, и это - главное. Но мысль  о  том,  что  оно  может  значить,  не
оставляет меня, мешает уснуть; перед столь редкостным словом я  безоружен.
Наконец я снова сажусь на койку, сжимаю обеими  руками  голову  и  говорю:
"Нет, положительно невозможно, чтобы оно значило "эмиграция" или "табачная
фабрика"! Если б оно могло значить что-нибудь в этом  роде,  я  давно  уже
остановился бы на этом и сделал соответствующие выводы.  Нет,  это  слово,
собственно,  рождено  для  обозначения   чего-то   _духовного_:   чувства,
душевного состояния - как же я до сих  пор  этого  не  понял?  Я  роюсь  в
памяти, ищу какое-нибудь духовное понятие. И вдруг мне  чудится,  будто  я
слышу чей-то голос, будто кто-то вмешивается в мои рассуждения, и я говорю
сердито: "Это еще что такое? Вот идиот, каких свет не видел! Как может оно
значить "пряжа"? Пошел ты к черту!" С какой стати мне соглашаться, что оно
значит "пряжа", когда я с самого  начала  был  против  этого?  Ведь  слово
придумал я и имею полное право придать ему  смысл,  какой  пожелаю.  А  я,
кажется, еще не высказал своего мнения...
   Но мысли мои становились все исступленней. Наконец я соскочил с койки и
стал искать водопроводный кран. Пить мне не хотелось,  но  голова  была  в
жару, и меня тянуло к воде. Напившись, я снова лег и решил уснуть  во  что
бы то ни стало. Закрыв глаза, я принудил себя успокоиться. После  этого  я
пролежал несколько минут, не шелохнувшись. Я был в испарине  и  чувствовал
буйные толчки крови у себя в жилах. Нет, подумать  только,  как  прекрасно
это получилось, что он стал искать денег в бумажном  кульке!  Он  кашлянул
разок. Небось он  до  сих  пор  там  бродит?  Сидит  на  моей  скамейке?..
Перламутровая синева... Корабли...
   Я открыл глаза. Что было толку жмурить их, раз я не мог уснуть! Все тот
же мрак окружал меня, все та же бездонная черная вечность, сквозь  которую
не могла пробиться моя мысль. С чем бы его сравнить?  Я  сделал  отчаянное
усилие, чтобы приискать самое черное слово для  обозначения  этого  мрака,
столь ужасающе черное  слово,  чтобы  мой  рот  почернел,  произнося  его.
Господи, как темно! И я снова начинаю  думать  о  гавани,  о  кораблях,  о
черных чудищах, что подстерегают меня. Они хотели заманить меня,  схватить
и увлечь за моря и  земли,  за  черные,  никем  не  виданные  страны.  Мне
кажется, будто я на корабле, я уплыл в море, воспарил к облакам  и  падаю,
падаю... Я издаю отчаянный крик и стискиваю руками  края  койки,  это  был
опасный полет, я со свистом летел вниз, как мешок с камнями. И когда  руки
мои ощутили твердые края койки, я не  почувствовал  себя  спасенным.  "Вот
она, смерть, - сказал я себе. -  Теперь  ты  умрешь!"  Некоторое  время  я
размышлял о своей неизбежной смерти. Потом приподнялся на койке  и  строго
спросил: "А кто сказал, что ты должен умереть?" Раз я сам  выдумал  слово,
то имею полное право решить, что  оно  должно  значить...  Я  слышал  свой
голос, слышал собственные фантазии. Это было  безумие,  бред,  порожденный
слабостью и истощением, но я не лишился  чувств.  И  вдруг  меня  пронзила
мысль, что я сошел с ума. Охваченный страхом, я соскочил с койки. Шатаясь,
пошел к двери, попытался ее открыть, несколько раз  ударился  в  нее  всем
телом, чтобы ее высадить, потом уперся лбом в стену, громко стонал,  кусая
себе пальцы, плакал, бормотал проклятия...
   Все  было  тихо;  только  мой  голос  метался  по  камере,   бессильный
преодолеть каменные стены. Ноги больше не держат меня. И я падаю  на  пол.
Высоко над собою я смутно различаю в стене серый квадрат,  он  приобретает
беловатый оттенок, и меня осеняет предчувствие - это дневной свет.  Ах,  с
каким облегчением я вздохнул! Я распростерся на  полу  и  плакал,  радуясь
этому проблеску света,  это  были  слезы  благодарности,  я  посылал  окну
поцелуи и безумствовал. Но в это мгновение я сознавал, что делаю. Вся  моя
подавленность сразу прошла, отчаяние и боль исчезли, мне ничего больше  не
было нужно, я не мог придумать  ни  единого  желания.  Я  сидел  на  полу,
скрестив на груди руки, и терпеливо ждал наступления дня.
   "Какая ужасная была ночь! Странно, что  никто  не  слышал  шума",  -  с
удивлением думал я. Но  ведь  я  был  в  резервной  камере,  расположенной
гораздо выше всех остальных. Министр,  очутившийся  без  пристанища,  если
можно так выразиться. У меня было теперь прекрасное, ничем  не  омраченное
настроение, я пристально смотрел на окно, за которым  брезжил  рассвет,  и
забавлялся, воображая, будто я важная особа, величал себя фон  Тангеном  и
старался выражаться, как  подобает  сановнику.  Фантазия  моя  по-прежнему
работала, но я стал гораздо спокойней. Проклятая рассеянность, из-за нее я
забыл дома бумажник. Не окажет ли мне господин министр великую  честь,  не
позволит ли он предложить ему  постель?  С  необычайной  важностью,  очень
церемонно, я подошел к койке и лег.
   Стало уже так светло, что я  мог  различать  стены  камеры,  а  немного
погодя разглядел и тяжелую ручку двери. Это развлекло  меня;  однообразный
мрак, столь раздражающе плотный, что я не видел самого  себя,  рассыпался;
кровь в моих жилах текла спокойней, и вскоре я почувствовал,  что  у  меня
смыкаются глаза.


   Меня разбудил стук в дверь. Я вскочил и поспешно оделся; мое платье еще
не высохло со вчерашнего вечера.
   - Пожалуйте вниз, к дежурному, - сказал полицейский.
   "Значит, снова предстоят всякие формальности!" - со страхом подумал я.
   Я спустился вниз, в большую комнату,  где  сидели  тридцать  или  сорок
бездомных людей. Их поочередно выкликали по списку и давали им  талоны  на
обед. Дежурный то и дело спрашивал стоявшего рядом полицейского:
   - Талон выдан? Не забывайте выдавать талоны.  Ведь  они,  должно  быть,
голодны.
   Я смотрел на все эти талоны и мечтал тоже заполучить один.
   - Андреас Танген, журналист!
   Я шагнул вперед и поклонился.
   - Послушайте, вы-то каким образом сюда попали?
   Я объяснил, как было дело, рассказал ту же  историю,  что  и  вчера,  я
лгал, не сморгнув глазом, лгал совершенно искренне: засиделся  в  кофейне,
потерял ключ...
   - Ах, так, - сказал он, и улыбнулся. - Вон оно что! Хорошо ли  вас  тут
устроили?
   - Как министра, - ответил я. - Как министра!
   - Очень рад! - сказал он, вставая. - До свидания!
   Я ушел.
   И мне бы, и мне бы талончик! Я не ел  целых  три  дня!  Хоть  бы  кусок
хлеба! Но никто не предложил мне талон, а  попросить  я  не  решился.  Это
сразу вызвало бы подозрение. Стали бы  копаться  в  моих  личных  делах  и
доискиваться, кто я такой в действительности;  и  арестовали  бы  меня  за
ложные показания. Высоко подняв голову и сунув руки в карманы, я вышел  из
ратуши гордо, словно миллионер.
   Солнце уже пригревало, было десять часов, площадь заполнили  экипажи  и
пешеходы. Куда пойти? Я хлопаю по карману, нащупываю свою  рукопись,  -  в
одиннадцать часов попытаюсь заглянуть к редактору. Стоя  у  балюстрады,  я
наблюдаю, как подо мной кипит жизнь: от моей одежды идет пар. Голод  снова
проснулся, болью сводит грудь, пробегает  судорогой  по  телу,  слабо,  но
ощутимо пронзает меня. Неужели мне не найти  ни  друга,  ни  знакомого,  -
никого, к кому бы я мог обратиться? Я роюсь в памяти, стараюсь  придумать,
кто дал бы мне десять эре, но  не  нахожу  такого  человека.  А  день  так
чудесен! Вокруг столько тепла и света; небо растеклось  над  головой,  как
море, опрокинутое над горной грядой...
   Незаметно для себя я пошел к дому.
   Я был очень голоден и, подобрав с земли  щепку,  стал  жевать  ее.  Это
помогло. Как я не подумал об этом раньше!
   Ворота были отперты, конюх, по обыкновению, пожелал мне доброго утра.
   - Хорошая сегодня погодка! - сказал он.
   - Да, - отвечал я.
   И больше не нашелся, что сказать. Не попросить ли у него пять крон?  Он
охотно даст, если только у него есть. К тому же я однажды написал  по  его
просьбе письмо.
   Он стоял, явно намереваясь что-то сказать.
   - Хорошая погодка, да. Гм... А мне  сегодня  платить  хозяйке,  так  не
будете ли вы добры ссудить мне пять крон? Всего на несколько дней. Вы ведь
однажды уже выручали меня.
   - Право, никак не могу, Йене Олай, - сказал я. -  Сейчас  у  меня  нет.
Может быть, попозже, к вечеру...
   И я потащился по лестнице к себе.
   Я бросился на постель и стал  смеяться.  Какое  счастье,  что  он  меня
опередил! Моя честь спасена. Пять крон - бог с тобою, любезный! С таким же
успехом ты мог бы попросить у меня пять акций  общественной  столовой  или
загородную усадьбу.
   При мысли об этих пяти кронах я смеялся все  громче  и  громче.  Ну  не
молодчина ли я? Пять крон! Нашел подходящего человека! Я не мог  совладать
со своей веселостью, она захватила меня  всего.  Тьфу,  черт  возьми,  как
пахнет съестным! Запах жаркого с самого обеда, тьфу!  Я  распахиваю  окно,
чтобы выветрился этот отвратительный запах. Человек,  половину  бифштекса!
Обращаясь  к  столу,  к  своему  сломанному  столу,   который   приходится
поддерживать коленями, когда пишешь, я говорю с низким поклоном:
   - Я Танген, министр Танген. К сожалению, я немного засиделся... и забыл
ключ от ворот...
   И мысли мои, вырвавшись  на  волю,  снова  понеслись  как  безумные.  Я
сознавал, что  говорю  бессвязно,  и  внимательно  прислушивался  к  своим
словам. Я сказал себе: "Вот ты снова ведешь бессвязные речи!" И все  же  я
ничего не мог с собой поделать. Я не спал и все  же  разговаривал  как  во
сне. Голова моя была легка, я не чувствовал ни  боли,  ни  тяжести,  и  ни
единое облачко не омрачало душу. Я плыл по воле стихий.
   Входите! Да входите же!  Как  видите,  здесь  все  сделано  из  рубина.
Илаяли, Илаяли! Красивая, дивная шелковая тахта! Как бурно дышит ее грудь!
Целуй меня, мой возлюбленный! Еще! Еще! Твои руки золотисты,  как  янтарь,
твои уста пылают... Человек, я заказал бифштекс...
   Солнце светило в окно, я слышал, как лошади внизу хрупали  овсом.  А  я
грыз свою щепку и радовался от души, как ребенок. То  и  дело  я  ощупывал
свою рукопись; я ни разу не подумал о ней, но чутье подсказывало мне,  что
она здесь, моя кровь напоминала про нее.
   Она  промокла,  я  развернул  ее  и  положил  на  солнце.  Потом  начал
расхаживать взад-вперед по комнате. Какое вокруг меня удручающее  зрелище!
На полу мелкие растоптанные обрезки жести,  и  нет  ни  одного  стула,  ни
одного гвоздя на голых стенах. Все отправлено в  лавчонку  к  процентщику,
все проедено. Несколько листков бумаги на столе,  покрытые  толстым  слоем
пыли, составляли все мое имущество; старое, зеленое одеяло на кровати  мне
одолжил Ханс Паули много недель тому назад. Ханс Паули! Я щелкаю пальцами.
Ханс Паули Петтерсен поможет мне! И я стараюсь вспомнить  его  адрес.  Как
это я мог забыть Ханса Паули! Он, конечно, очень обидится, что я не  сразу
обратился к нему. Я быстро надеваю  шляпу,  собираю  исписанные  листки  и
сбегаю вниз по лестнице.
   - Послушайте, Йене Олай, - крикнул  я  в  двери  конюшни.  -  Я  твердо
уверен, что вечером смогу вам помочь!
   Подойдя к ратуше, я вижу, что уже двенадцатый час, и  решаю  немедленно
отправиться в редакцию.  У  редакционной  двери  я  останавливаюсь,  чтобы
взглянуть, в порядке ли сложены страницы рукописи. Я тщательно разглаживаю
ее, снова кладу в карман и стучу. Когда я вхожу, мне  слышно,  как  бьется
мое сердце.
   Человек-Ножницы,  по  обыкновению,  был  занят  своим  делом.  Я  робко
справился о редакторе. Он  не  ответил.  Все  сидел  да  отыскивал  мелкие
новости в иногородних газетах.
   Я повторил свой вопрос, подойдя поближе.
   - Редактор еще не приходил, -  наконец-то  отвечают  Ножницы,  даже  не
взглянув на меня.
   - А когда он придет?
   - Не берусь сказать, положительно не берусь.
   - До какого времени открыта редакция?
   Я не получил никакого ответа и вынужден был  уйти.  Человек-Ножницы  во
время нашего разговора ни разу не посмотрел мне в лицо; он узнал  меня  по
голосу. "На каком же ты здесь дурном счету, - подумал я, - если тебе  даже
ответить не хотят.  Неужели  так  распорядился  редактор?"  Правда,  после
своего знаменитого фельетона за десять крон я засыпал его статьями,  бегал
к  нему  почти  каждый  день,  приносил  негодную  стряпню,  которую   ему
приходилось читать, а потом возвращать обратно. Пожалуй, он решил положить
этому конец и принял свои меры... Я пошел к центру города.
   Ханс Паули Петтерсен, студент из крестьян, жил на чердаке  пятиэтажного
дома, - стало быть, Ханс Паули Петтерсен был бедный  человек.  Но  если  у
него найдется крона, он не пожалеет ее. Я могу считать, что она у  меня  в
руке. Идя к нему, я не переставал радоваться этой кроне и был уверен,  что
получу ее. Дверь подъезда была заперта, пришлось позвонить.
   - Я хотел бы видеть студента Петтерсена, - сказал я и попытался  войти.
- Я знаю, где он живет.
   - Студента Петтерсена? -  повторила  горничная.  -  Того,  что  жил  на
чердаке? Да ведь он переехал.
   Она не знала,  куда  именно;  однако  он  просил  пересылать  письма  к
Хермансену на Тульбудгатен, номер такой-то.
   Обнадеженный, я отправляюсь на Тульбудгатен  за  адресом  Ханса  Паули.
Больше  мне  не  на  что  было  рассчитывать,  приходилось  цепляться   за
последнее. Я прошел мимо  новостройки,  где  плотники  строгали  доски.  Я
выбрал из кучи две чистые стружки, сунул одну в рот, а  другую  спрятал  в
карман, про запас, и продолжал свой путь. Я стонал от  голода.  В  витрине
булочной я увидел хлеб необычайной величины, ценою  в  десять  эре,  самый
большой хлеб, какой можно купить за эти деньги...
   - Я хотел бы узнать адрес студента Петтерсена.
   - Улица Бернта Анкера, дом десять, на чердаке... Вы идете туда? В таком
случае не прихватите ли для него вот эти письма?
   И я отправляюсь в город той же дорогой,  какой  пришел,  снова  прохожу
мимо плотников, которые теперь сидят, поставив котелки на колени,  и  едят
вкусный, горячий