обед, мимо булочной, где в витрине все так же лежит хлеб,
и когда я, наконец, добираюсь до улицы Бернта Анкера, то едва не падаю  от
истощения. Дверь не заперта, и я по длинной крутой лестнице  взбираюсь  на
чердак. Я вынимаю письма из кармана, чтобы, войдя, сразу обрадовать  Ханса
Паули. Он, конечно, не откажется протянуть мне руку помощи, когда я изложу
ему все обстоятельства, - конечно, нет, у Ханса Паули отзывчивое сердце, я
всегда так считал...
   На двери была приколота карточка: "Х.-П.Петтерсен, студ. богосл.  уехал
на родину".
   Я сажусь, сажусь прямо  на  голый  пол,  не  в  силах  шевельнуться  от
усталости, обессилев от истощения. Я машинально  повторяю  несколько  раз:
"Уехал на родину! Уехал на родину!" Потом умолкаю. Глаза мои сухи, никаких
мыслей, никаких чувств нет во мне. Я с недоумением рассматриваю  письма  и
сижу без движения. Проходит десять минут, а может быть, все  двадцать  или
даже больше, но я все сижу на месте, даже не  пошевельнувшись.  Это  тупое
оцепенение подобно сну. Вдруг я слышу шаги на лестнице, встаю и говорю:
   - Тут жил студент Петтерсен, я принес ему два письма.
   - Он уехал, - отвечает женщина. -  Но  он  вернется  после  каникул.  А
письма, если хотите, можете отдать мне.
   - Спасибо, вы очень любезны, - сказал я. - Тогда он возьмет их  у  вас,
как только вернется. Ведь письма, наверное, очень важные. До свиданья.
   Выйдя из дома, я остановился посреди улицы  и,  сжав  кулаки,  произнес
громко:
   - Вот что я тебе скажу, милосердный боже: теперь я знаю, каков ты есть!
- И в бешенстве, стиснув зубы,  я  погрозил  небу  кулаком.  -  Черт  меня
побери, если я этого не знаю!
   Пройдя еще несколько шагов, я снова останавливаюсь. Внезапно, переменив
тон, я смиренно складываю руки, склоняю голову и кротким, елейным  голосом
спрашиваю:
   - А молил ли ты Его, сын мой?
   Это прозвучало фальшиво.
   - Его - с большой буквы, - продолжал я. -  С  буквы  Е,  огромной,  как
колокольня. Я спрашиваю снова: - Просил ли ты Его, сын мой? -  и,  понурив
голову, я ответил печально: - Нет!
   И это тоже прозвучало фальшиво.
   Ты не умеешь лицемерить, глупец! Ты должен бы сказать: "Да, я взывал  к
господу богу моему!" И ты должен бы произнести  эти  слова  жалостно,  как
можно жалостней. Ну-ка, еще разок! Вот теперь уже лучше. Но при этом  надо
вздыхать, вздыхать тяжело, как измученная лошадь. Вот так!
   Я иду и поучаю себя, а когда это мне надоедает, сердито топаю ногами  и
обзываю себя дубиной, к удивлению прохожих, которые оборачиваются и глядят
на меня.
   Все это время я жевал стружку и не останавливаясь шел по улице. Я  даже
не заметил, как очутился на вокзальной площади. Часы  на  храме  Спасителя
показывали половину второго. Я постоял немного в раздумье. На лбу  у  меня
выступила испарина, пот заливал глаза.
   - А не пойти ли на пристань? - сказал я себе. - Разумеется, если у тебя
есть время.
   Я поклонился самому себе и пошел на пристань.
   Корабли стояли на рейде, море  зыбилось,  сверкая  под  солнцем.  Здесь
царило оживление,  раздавались  пароходные  свистки,  сновали  грузчики  с
ящиками на спинах, с баржей доносились веселые песни. Неподалеку  от  меня
какая-то женщина торговала пирожками, она  клевала  почернелым  носом  над
своим товаром; столик перед нею  завален  лакомствами,  и  я  презрительно
отворачиваюсь. Она всю пристань завоняла: тьфу, проветрите  набережную!  Я
обращаюсь к господину, сидящему рядом со  мной,  и  убедительно  доказываю
ему, как неуместно торговать пирожками везде и всюду...  Вы  не  согласны?
Хорошо, однако не станете же вы спорить, что... Но  господин  почувствовал
неладное, он не дал мне договорить до конца, встал и ушел. Я тоже встал  и
последовал за ним, твердо решив доказать ему, что он заблуждается.
   - Это недопустимо также и в санитарном отношении, - сказал я,  похлопав
его по плечу.
   - Извините, я приезжий и ничего не понимаю в санитарии,  -  сказал  он,
глядя на меня в ужасе.
   - Ну, если вы приезжий, тогда дело другое... - Не могу ли  я  быть  вам
полезен? Не показать ли вам город? Нет? Я с удовольствием  сделал  бы  это
безо всякого вознаграждения...
   Но он явно хотел избавиться от меня и быстро перешел на другую  сторону
улицы.
   Я вернулся к своей скамейке  и  снова  сел.  Я  был  очень  огорчен,  и
шарманка,  громко  заигравшая  поодаль,  еще  больше  расстраивала   меня.
Отрывисто  звякая,  она  наигрывала  что-то  из   Вебера,   и   под   этот
аккомпанемент  маленькая  девочка  пела  печальную  песенку...   Надрывные
пискливые звуки шарманки пронизывают меня, нервы мои дрожат, точно  вторят
этим звукам, и вот я уже тихонько напеваю что-то жалобное, откинувшись  на
спинку скамьи. Каких только ощущений не  испытывает  голодный  человек!  Я
чувствую, как эти звуки завладевают мною, я растворяюсь в них, устремляюсь
потоком, отчетливо сознаю, что я устремился потоком ввысь, воспарил высоко
над горами, несясь в пляске над лучезарными далями...
   - Подайте  эре!  -  говорит  девочка,  которая  пела  под  шарманку,  и
протягивает металлическую тарелочку. - Всего только эре!
   - Сейчас, - отвечаю я безотчетно и, вскочив, шарю по карманам.
   Но девочка думает, что я просто смеюсь над ней,  и  уходит,  не  сказав
более ни слова. Это бессловесное смирение я не в силах вынести; если б она
обругала меня, мне было бы гораздо легче; мне стало больно, и  я  окликнул
ее:
   - У меня нет ни единого эре, но я вспомню о  тебе  скоро,  быть  может,
завтра же. Как тебя зовут? Какое красивое имя, я его не забуду.  Итак,  до
завтра...
   Но я прекрасно понимал, что она не поверила мне, хотя промолчала,  и  я
плакал от отчаяния, что эта маленькая уличная девочка мне не верит. Я  еще
раз окликнул ее, быстро расстегнул куртку и хотел отдать ей свой жилет.
   - Погоди минутку, - сказал я. - Вот тебе в залог...
   Но жилета на мне не было.
   С чего это я подумал о жилете? Ведь вот уж которую неделю  я  хожу  без
него. Что со мной? Испуганная девчушка поспешно попятилась от меня.  Я  не
мог ее более удерживать. Вокруг  собирался  народ,  все  громко  смеялись,
полицейский, раздвигая толпу, шел узнать, что случилось.
   - Ничего, - говорю я. - Решительно ничего не случилось! Я просто  хотел
отдать свой жилет вон той девочке... или, верней, ее отцу...  Вы  напрасно
смеетесь. Дома у меня есть еще один.
   - Нечего безобразничать на улице! - говорит полицейский. - Марш отсюда.
- И он толкает меня. А потом кричит мне вдогонку:  -  Постойте,  это  ваши
бумаги?
   - Да, черт возьми, это моя статья для газеты,  очень  важная  рукопись!
Как я мог допустить такую небрежность...
   Я беру рукопись, проверяю, в порядке ли она, и, не задерживаясь  ни  на
минуту, даже не оглядываясь, иду  в  редакцию.  Часы  на  храме  Спасителя
показывают четыре.
   Редакция заперта.  Я  спускаюсь  по  лестнице,  дрожа,  как  вор,  и  в
нерешимости  останавливаюсь  у  подъезда.  Что  мне   теперь   делать?   Я
прислоняюсь к стене, смотрю себе под ноги, на камни, и думаю. У  моих  ног
лежит блестящая булавка, я нагибаюсь и  поднимаю  ее.  Что,  если  срезать
пуговицы с моей куртки, много ли мне дадут за них? Но нет,  это  напрасный
труд. Пуговицы остаются пуговицами; однако я  внимательно  осмотрел  их  и
нашел, что они почти новые. Во всяком  случае,  это  счастливая  мысль,  я
срежу их перочинным ножом и отнесу в заклад. Надежда выручить денег за эти
пять пуговиц тотчас оживила меня, и я сказал: "Ну вот, дело налаживается!"
Радость охватила меня, я тотчас принялся срезать пуговицы одну за  другой.
При этом я говорил безмолвно:
   "Да, я, видите ли, несколько обнищал, у меня  временные  затруднения...
Вы говорите, они потерты? Полноте. Уверяю  вас,  никто  на  свете  так  не
бережет пуговицы, как я. Куртка у меня всегда расстегнута, доложу  я  вам;
так уж у меня заведено, я привык... Ну, если вам не угодно,  что  ж...  Но
мне нужно выручить за них хотя бы десять эре... Нет, господи, кто  говорит
о вас? Отвяжитесь, сделайте милость,  оставьте  меня  в  покое...  Что  ж,
прекрасно, зовите полицию. Я подожду, пока вы сходите  за  полицейским.  И
ничего у вас не украду... Ну хорошо, до свидания, до свидания! Стало быть,
моя фамилия Танген, - я несколько засиделся..."
   На лестнице раздаются шаги. Я сразу возвращаюсь к действительности; это
Человек-Ножницы, и, узнав его, я быстро прячу пуговицы в карман. Он  хочет
пройти мимо, он даже не отвечает на мой поклон и  вдруг  начинает  усердно
разглядывать свои ногти. Я останавливаю его и справляюсь про редактора.
   - Он не приходил.
   - Вы лжете!  -  говорю  я.  И  с  наглостью,  поразившей  меня  самого,
продолжаю: - Мне необходимо с ним переговорить.  Неотложное  дело.  Важные
сведения.
   - А не можете ли вы сказать мне?
   - Нет! - отрезал я и смерил его взглядом.
   Это возымело действие. Он тотчас пригласил меня наверх и  отпер  дверь.
Волнение душило меня. Чтобы собраться с  духом,  я  крепко  стиснул  зубы,
постучался и вошел в кабинет редактора.
   -  Здравствуйте!  Это  вы?  -  приветствовал  он  меня.   -   Садитесь,
пожалуйста.
   Если б он сразу указал мне на дверь,  мне  было  бы  гораздо  легче;  я
почувствовал, что слезы навернулись мне на глаза, и сказал:
   - Прошу извинения...
   - Садитесь, - повторил он.
   Я сел и объяснил, что написал новую статью,  которую  мне  очень  важно
поместить в его газете. Я много работал над нею, она  стоила  мне  больших
усилий.
   - Я ее прочту, - сказал он и взял статью. - Все, что вы  пишете,  стоит
вам больших усилий, но вы слишком порывисты. Если б вы могли быть  немного
хладнокровнее! У вас слишком много пыла. Но все-таки прочту.
   И он снова склонился над своим столом.
   А я все сидел. Нельзя ли попросить у него крону? Объяснить, откуда этот
мой всегдашний пыл? Он, конечно, поможет мне; ведь это не в первый раз.
   Я встал. Гм! Однако когда я был у него в последний раз, он жаловался на
денежные затруднения, даже посылал куда-то кассира за  мелочью  для  меня.
Пожалуй, и теперь будет то же. Нет, это недопустимо. И разве я  не  видел,
что он занят работой?
   - Вам угодно еще что-нибудь? - спросил он.
   - Нет! - сказал я, стараясь придать своему голосу  твердость.  -  Когда
прикажете зайти?
   - Ну, как-нибудь при случае, - ответил он. - Скажем, дня через два.
   Я не мог выговорить свою просьбу. Казалось, любезность  этого  человека
безгранична, я не мог ее не оценить. Лучше уж умереть с голоду. И я ушел.
   Я не пожалел, что ушел из редакции, так и не попросив  крону,  даже  за
дверью, когда голод вновь начал терзать меня. Я вынул  из  кармана  вторую
стружку и сунул ее в рот. Мне опять стало легче. Почему я не  делал  этого
раньше?
   - Стыд и срам! - громко сказал я. - Неужели тебе могло прийти в  голову
просить у этого человека крону и ставить его в неловкое положение? -  И  я
стал строго выговаривать себе за свое бесстыдство. -  Право,  в  жизни  не
слыхивал ничего гнуснее! - сказал я. - Набрасываться на человека, норовить
чуть ли не выцарапать ему глаза только потому, что тебе, презренному  псу,
нужна крона! Убирайся отсюда. Живо! Живо, дурак! Вот я тебе покажу!
   И чтобы наказать себя, я пустился бегом, пробегал улицу за улицей, гнал
себя вперед, мысленно понукал, бешено покрикивал,  когда  бег  замедлялся.
Тем временем я очутился уже на Пилестредет. Когда я  наконец  остановился,
готовый заплакать от ярости, что не  могу  больше  бежать,  все  мое  тело
содрогалось, и я присел на какую-то ступеньку.
   - Нет, погоди! - сказал я. И чтобы как  следует  наказать  себя,  снова
встал  и  заставил  себя  стоять,  и  смеялся  над  собою,   и   радовался
собственному бессилию. Наконец, через несколько минут, я кивнул и позволил
себе присесть; но при этом выбрал самое неудобное место на ступеньке.
   Господи, как сладостен был отдых! Я вытер пот с лица и  глубоко  вдыхал
свежий воздух. Как я бежал! Но жалости к себе я не чувствовал - так мне  и
надо. Зачем вздумал просить крону? Теперь вот получай! Потом я  смягчился,
заговорил с собой ласково, увещевал  себя,  как  мать  ребенка.  Это  меня
растрогало, ведь я так устал, был обессилен, и я заплакал. Это был  тихий,
затаенный плач, внутреннее рыдание без слез...
   Я просидел на  одном  месте  с  четверть  часа  или  даже  более.  Люди
проходили мимо, но никто не трогал меня. Вокруг играли дети, на дереве, по
другую сторону улицы, пела какая-то пташка.
   А потом ко мне подошел полицейский.
   - Зачем вы здесь сидите? - спросил он.
   -  Зачем  сижу?  -  повторил  я.  -  Просто   так,   для   собственного
удовольствия.
   - Я слежу за вами целых полчаса, - сказал он. - Ведь  вы  сидите  здесь
полчаса?..
   - Да, около того, - ответил я. - Ну и что?
   Я вскочил и пошел прочь.
   Выйдя на площадь,  я  остановился  и  стал  глядеть  вдоль  улицы.  Для
собственного удовольствия! Разве это ответ? Надо было  сказать  как  можно
жалостней: я сижу, потому что устал. Дурак ты дурак, никогда не  научишься
ты притворяться. Потому что я  устал!  И  дышать  надо  было  тяжело,  как
загнанная лошадь.
   Подойдя к пожарному депо, я опять остановился, потому что в голову  мне
взбрела новая фантазия. Я щелкнул пальцами, громко захохотал, к  удивлению
прохожих, и сказал:
   - Нет, тебе, право,  нужно  сходить  к  пастору  Левисону.  Непременно.
Попытка не пытка. Терять-то нечего. Да и погода прекрасная.
   Я зашел в книжный магазин Паши, справился в адресной книге,  где  живет
пастор Левисон, и отправился к нему.
   - Ну, теперь надо взять себя в  руки,  -  сказал  я.  -  Хватит  шуток!
Совесть, говоришь? Вздор,  ты  слишком  беден,  чтобы  носиться  со  своей
совестью.  Ты  голоден,  ты  идешь  по  важному  делу,  просить  о   самом
необходимом. Ты должен склонить голову к плечу и  говорить  проникновенным
голосом. Не хочешь? В таком случае я тебе больше не друг, так и знай.  Вот
что: ты истерзан тревогой, борешься по ночам с силами мрака и с огромными,
безмолвными чудищами, погибаешь от голода, жаждешь вина и  молока,  но  не
имеешь ничего. Дела твои плохи. Вот ты стоишь, и ничегошеньки нет  у  тебя
за душой. Но ты, слава богу, веруешь в милосердие, ты все-таки не  утратил
веры! И чтобы верить в милосердие, ты должен сложить руки  и  быть  хитрее
самого сатаны. А Маммону ты ненавидишь во всякой  личине;  другое  дело  -
получить молитвенник и две  кроны  на  память...  Я  остановился  у  двери
пастора и прочел: "Прием от 12 до 4".
   - А теперь без глупостей! - сказал я. - Дело нешуточное!  Итак,  склони
голову к плечу...
   Я позвонил.
   - Нельзя ли мне видеть  пастора?  -  сказал  я  горничной;  но  не  мог
добавить: "во имя господа".
   - Он ушел, - ответила она.
   Ушел! Ушел! Планы мои разом рухнули, все заготовленные слова  оказались
ни к чему. Что было пользы идти так далеко? Я не мог двинуться с места.
   - У вас важное дело? - спросила горничная.
   - О нет! -  ответил  я.  -  Совсем  пустяковое!  Просто  сегодня  такая
прекрасная погода, поэтому я решил прогуляться и засвидетельствовать  свое
почтение пастору.
   Я не двигался, она тоже. Я нарочно выпятил  грудь,  чтобы  обратить  ее
внимание на булавку, которой была заколота моя куртка; я молил ее взглядом
понять, зачем я пришел; но бедняжка ничего не поняла.
   - Да, погода прекрасная. А фру тоже нет дома?
   - Фру дома, но у  нее  ревматизм,  она  лежит  на  диване  и  не  может
подняться... Не угодно ли мне оставить записку?
   -  Ах,  нет!  Просто  я  иногда  выхожу  прогуляться,  подышать  свежим
воздухом. А сегодня такой чудесный день.
   И я поплелся обратно. Что было толку болтать? К тому же у  меня  начала
кружиться голова; это была не шутка, я мог упасть. Прием от  12  до  4;  я
опоздал на целый час, время милосердия истекло!
   Дойдя до площади, я присел у церкви на скамейку.  Боже,  каким  мрачным
представлялось мне будущее! Я не плакал,  у  меня  не  было  на  это  сил;
измученный до предела, я сидел бесцельно и  неподвижно,  сидел,  терзаемый
голодом. Грудь  моя  в  особенности  пылала,  внутри  нестерпимо  жгло.  Я
пробовал жевать стружку, но это больше не помогало мне; челюсти мои устали
от напрасной работы, и я уже не утруждал их. Я покорился. К тому же  кусок
почерневшей апельсинной корки, который я подобрал на  улице  и  тотчас  же
принялся жевать, вызвал у меня тошноту. Я  был  болен;  на  руках  у  меня
вздулись синие жилы.
   Чего я, собственно, ждал? Целый день я пытался раздобыть крону, которая
могла поддержать во мне жизнь на несколько лишних часов.  В  конце  концов
какая разница,  свершится  ли  неизбежное  днем  раньше  или  днем  позже?
Порядочный человек на моем  месте  давным-давно  пошел  бы  домой,  лег  и
смирился. Мои мысли вдруг прояснились. Теперь  я  должен  умереть.  Стояла
осень, мир был скован дремотой. Я испытал все средства, прибегнул ко  всем
источникам, какие знал. Я носился с этой мыслью и всякий раз, когда во мне
еще брезжила  надежда,  с  грустью  шептал:  "Глупец,  ты  уже  умираешь!"
Предстояло  написать   кое-какие   письма,   привести   все   в   порядок,
приготовиться. Нужно было хорошенько вымыться и убрать постель. Под голову
я положу два листа белой писчей бумаги - это  самое  чистое,  что  у  меня
оставалось. А зеленым одеялом я мог бы...
   Зеленое одеяло! Я вдруг встрепенулся, кровь бросилась мне в  голову,  и
сердце мое сильно забилось. Я встал со  скамейки  и  спешу  вперед,  жизнь
снова пробудилась во мне, и я  то  и  дело  повторяю  отрывисто:  "Зеленое
одеяло! Зеленое  одеяло!"  Я  иду  все  быстрее,  точно  стараюсь  кого-то
догнать, и вскоре снова оказываюсь в своем жилище - мастерской жестянщика.
   Не мешкая и не колеблясь  в  своем  решении,  я  подхожу  к  кровати  и
скатываю одеяло Ханса Паули. Какая прекрасная мысль пришла мне  в  голову,
теперь я спасен! Я преодолел свою постыдную нерешимость, я махнул  на  все
рукой. Ведь я не святой, не какой-нибудь добродетельный идиот. Я в здравом
уме...
   Взяв одеяло под мышку, я отправляюсь на Стенерсгатен, в дом номер пять.
   Я постучал и вошел в большую незнакомую комнату. Дверной колокольчик  у
меня над головой прозвенел громко и отчаянно. Из  соседней  комнаты  вышел
какой-то человек с набитым ртом и встал за прилавок.
   - Дайте мне полкроны за эти очки! - сказал я. - Через несколько дней  я
их непременно выкуплю.
   - Что? Ведь оправа просто стальная?
   - Да.
   - Нет, я не могу их взять.
   - Разумеется. Ведь я, собственно,  пошутил.  Вот  у  меня  тут  одеяло,
которое, в сущности, мне больше не нужно, и я хотел бы от него избавиться.
   - К сожалению, у меня целый склад  одеял,  -  ответил  он,  а  когда  я
развернул одеяло, лишь мельком взглянул на  него  и  воскликнул:  -  Прошу
прощения, но это мне тоже без надобности.
   - Я нарочно сразу показал вам изнанку, - с лицевой стороны оно  гораздо
лучше.
   - Все равно я его не возьму, ведь никто не даст  за  него  даже  десяти
эре.
   - Понятное дело, оно  ничего  не  стоит,  -  согласился  я.  -  Но  мне
казалось, что вместе с другим старым одеялом его можно продать.
   - Нет, нет, напрасный труд.
   - Может быть, дадите хоть двадцать пять эре? - спросил я.
   - Нет, право, я не могу его взять, милейший, оно мне  совершенно  ни  к
чему.
   Я снова сунул одеяло под мышку и пошел домой.
   Как ни в чем не  бывало,  я  разостлал  одеяло  на  кровати,  тщательно
расправил его, как будто и не носил никуда. Решившись на эту авантюру,  я,
кажется, был не в своем уме; и чем больше я думал  об  этом,  тем  нелепее
представлялся мне  мой  поступок.  Очевидно,  это  был  приступ  слабости,
какое-то внутреннее отупение. Но я почувствовал, что это  западня,  понял,
что теряю разум, и первым делом предложил процентщику очки. А теперь я был
так рад, что не совершил преступления, которое отравило бы последние  часы
моей жизни.
   Я снова пошел бродить по городу.
   У храма Спасителя я опять сел на  скамейку,