жных,  как
того требовало его официальное положение. Судья Тротт так и не вернулся на
свое место.
   Прошел добрый месяц после его отставки, и Джентльмен сидел  в  сумерках
"под сенью своей  лозы  и  смоковницы"  [цитата  из  Библии]  -  выражение
фигуральное, в данном случае обозначавшее секвойю и плющ, -  перед  дверью
той самой хижины, где он имел честь познакомиться с читателем,  как  вдруг
перед ним возникли неясные очертания женской фигуры и  послышался  женский
голос.
   Джентльмен растерялся и вставил в правый глаз большой монокль в золотой
оправе, который считался в поселке последней из его модных причуд.  Фигура
была незнакомая, но голос Джентльмен узнал сразу: он  принадлежал  истице,
памятной  ему  по  последнему   судебному   заседанию,   столь   чреватому
последствиями. Следует тут же  сказать,  что  это  был  голос  мадемуазель
Клотильды Монморанси: справедливо будет прибавить, что, поскольку  она  не
говорила по-французски и бесспорно принадлежала  к  англосаксонской  расе,
этим  именем  она  назвалась,  по-видимому,  в  связи  с  игрой,   которой
заправляла  и  которая,  по  мнению  жителей  поселка,  была  иностранного
происхождения.
   - Мне хотелось бы знать, - сказала мисс  Клотильда,  садясь  на  скамью
рядом с Джентльменом, - то есть нам с Джейком Вудсом  хотелось  бы  знать,
сколько, вы думаете, вылетело у вас из кармана из-за этой вашей отставки?
   Почти не слушая ее слов и больше занятый  самым  ее  появлением,  судья
Тротт пробормотал невнятно:
   - Кажется, я имею удовольствие видеть мисс...
   - Если вы хотите этим сказать, что вы меня не знаете, никогда  в  жизни
не видели и больше видеть не желаете, то,  на  мой  взгляд,  это  довольно
вежливо  сказано,  -  заметила  мисс  Монморанси  неестественно  спокойно,
сгребая сухие листья кончиком зонта, чтобы скрыть свое волнение. - Я  мисс
Монморанси. Я говорю: мы с Джейком подумали - раз вы стояли за нас,  когда
эти собаки-присяжные наврали с три короба в своем решении, - мы с  Джейком
подумали, что несправедливо будет, если вы  потеряете  место  из-за  меня.
"Узнай у судьи, - говорит Джейк, - сколько он  потерял  из-за  этой  самой
отставки, пускай сам подсчитает". Вот что сказал Джейк. Он честный  малый,
это уж во всяком случае.
   - Мне кажется, я вас не совсем понимаю, - правдиво ответил судья Тротт.
   - Ну вот, так я и знала! -  продолжала  мисс  Клотильда,  едва  скрывая
огорчение. - Так я и говорила Джейку. "Судья нас с тобой не поймет, -  вот
что я говорила. - Он такой гордый, что и смотреть на нас  не  захочет.  Во
вторник я встретилась с ним на улице нос к носу, и он  сделал  вид,  будто
меня не замечает - даже на поклон не ответил".
   - Сударыня, уверяю вас, вы ошиблись, - поторопился сказать судья Тротт.
- Я вас не видел, поверьте мне. Дело в  том  -  я  и  себе  боюсь  в  этом
сознаться, - что мое зрение с каждым днем слабеет.
   Он замолчал и вздохнул. Мисс Монморанси, глядя снизу вверх на его лицо,
заметила, что он бледен и взволнован. Со свойственной  женщинам  быстротой
соображения она сразу поверила, что этой физической слабостью  объясняется
непонятное иначе, дерзкое выражение его странных глаз, и это было для  нее
достаточным извинением. Женщина не прощает мужчине безобразия только в том
случае, когда оно необъяснимо.
   - Так, значит,  вы  меня  в  самом  деле  не  узнали?  -  сказала  мисс
Клотильда, слегка смягчившись, но все же чувствуя себя неловко.
   - Боюсь... что нет, - сказал Тротт с извиняющейся улыбкой.
   Мисс Клотильда помолчала.
   - Вы хотите сказать, что не могли разглядеть меня, когда я была в суде?
   Судья Тротт покраснел.
   - Боюсь, я видел только смутные очертания...
   - На мне была,  -  подхватила  мисс  Клотильда,  -  соломенная  шляпка,
подбитая красным шелком, с загнутым вот так полем и  с  красными  лентами,
завязанными бантом вот здесь (указывая на полную шею), настоящая шляпка из
Фриско - разве вы не помните?
   - Я... то есть... боюсь, что...
   -  И  еще  пестрая  шелковая  мантилька,  -  тревожно  продолжала  мисс
Клотильда.
   Судья Тротт улыбнулся вежливо, но неопределенно.
   Мисс Клотильда поняла, что он совсем не заметил  ее  изысканного  и  со
вкусом сшитого наряда. Раскидав листья, она воткнула зонтик в землю.
   - Так, значит, вы меня совсем не видели?
   - Очень смутно.
   - Так отчего же, если  можно  вас  спросить,  отчего  же  вы  подали  в
отставку? - сказала она вдруг.
   - Я не мог  оставаться  судьей  после  того,  как  суд  утвердил  такой
несправедливый вердикт присяжных, как в  вашем  деле,  -  горячо  возразил
судья Тротт.
   - А ну-ка, повтори, старина, -  сказала  мисс  Клотильда  с  восторгом,
который наполовину оправдывал фамильярность обращения.
   Судья Тротт учтиво изложил свою мысль в иной форме.
   Мисс Монморанси молчала с минуту.
   - Так это не из-за меня? - сказала она наконец.
   - Мне кажется, я вас не совсем понимаю, - с некоторой заминкой  ответил
судья.
   - Ну вот! Вы это сделали не из-за меня?
   - Нет, - мягко сказал судья.
   Опять наступило молчание. Мисс Монморанси раскачивала зонтик  на  носке
туфли.
   - Ну, не много же я смогу рассказать Джейку, - заметила она.
   - Кому?
   - Джейку.
   - Ах да, вашему супругу?
   Мисс Монморанси щелкнула застежкой браслета и резко спросила:
   - А кто говорит, что он мой супруг?
   - Ах, простите, пожалуйста.
   - Я сказала: "Джейку Вудсу". Он честный малый, это уж во всяком случае.
Он велел вам передать: "Скажи  судье,  что,  если  он  от  нас  что-нибудь
возьмет, это будет не взятка и не подкуп,  -  совсем  напротив.  Тут  дело
чистое. Приговор вынесен, он больше не судья, для нас он ничего  не  может
сделать, да мы ничего и не ждем, разве только одного. И это вот чего:  нам
будет приятно знать, что он ничего из-за нас не потерял, ничего не потерял
из-за того, что он честный человек и поступил честно". Вот это самое он  и
сказал.  Поняли?  Конечно,  я  знаю,  что  вы  ответите.  Знаю,   что   вы
рассердитесь. Из себя выйдете. Я знаю, вы человек гордый и от  таких,  как
мы, не возьмете и доллара, даже если будете умирать с голоду. Я знаю,  что
вы пошлете Джейка ко всем чертям, да и меня заодно с ним! Ну и наплевать!
   Она вышла из себя так неожиданно, так непоследовательно  и  так  бурно,
что не было ничего странного, когда все это кончилось столь же  неожиданно
истерикой и слезами. Она снова опустилась на скамью, с которой только  что
встала, и вытерла глаза руками в желтых  перчатках,  не  выпуская  из  них
зонтика. К ее бесконечному удивлению, судья Тротт тихо положил  одну  руку
ей на плечо, а другою отнял мешавший ей зонтик и деликатно положил его  на
скамью рядом с ней.
   - Вы ошибаетесь, дорогая леди, - сказал он почтительно  и  серьезно,  -
глубоко ошибаетесь, если думаете, что я чувствую к вам  что-нибудь,  кроме
благодарности, за ваше предложение, настолько необычайное, что, вы и  сами
понимаете, я не могу его принять. Нет! Позвольте мне верить, что, выполняя
свой долг судьи, как я его понимаю, я заслужил  ваше  расположение  и  что
теперь, выполняя свой долг человека, я сохраню это расположение за собой.
   Мисс Клотильда подняла к нему лицо, словно вслушиваясь в его  серьезную
речь вдумчиво и с удивлением. Но она сказала только:
   - Можете вы меня разглядеть  в  этом  освещении?  На  этом  расстоянии?
Наденьте ваше стеклышко и попробуйте.
   Ее лицо приблизилось к лицу судьи. Не помню, говорил ли я, что она была
красивая женщина. Прежде она была еще  красивей.  От  ее  былых  прелестей
осталось  еще  довольно,  чтобы  придать  "Колесу  Фортуны",  которым  она
правила, известную притягательность, благодаря чему игроки шли на  риск  с
большей охотой. Именно это нечестивое соединение Красоты и  Риска  вызвало
ярость жителей Лапорта, которые сочли его неделовым и даже "жульническим".
   Глаза  у  нее  были  красивые.  Возможно,  судье  Тротту   никогда   не
приходилось видеть близко таких красивых и таких выразительных глаз.
   Смутившись, он поднял голову, и его  широкие  скулы  покраснели.  Потом
отчасти из свойственной ему вежливости, отчасти желая  ввести  в  разговор
третье лицо, чтоб оправиться от смущения, он сказал:
   - Надеюсь, вы передадите вашему другу...  мистеру...  что  я  ценю  его
любезность, хоть и не могу воспользоваться ею.
   - Ах, это вы про Джейка! - сказала дама. - Он уехал на родину, в Штаты.
О нем беспокоиться нечего!
   Опять  наступило  неловкое  молчание,   быть   может   вызванное   этим
сообщением. Наконец его нарушила мисс Монморанси:
   - Вам следует позаботиться о ваших глазах, я хочу, чтоб в следующий раз
вы меня узнали.
   И они расстались. Судья узнавал ее  при  следующих  встречах.  А  затем
странные слухи взволновали Лапорт до основания, в  рудниках  и  на  горных
склонах.
   Судья Тротт женился в Сан-Франциско на мисс Джен Томпсон, alias  [иначе
(лат.)]  мисс  Клотильде  Монморанси.  В  течение  нескольких  часов  буря
негодования и возмущения бушевала над городом; все  считали  установленным
существование преднамеренного тайного заговора. Всем стало ясно как нельзя
более, что судья Тротт подал в отставку ради того, чтобы получить ее  руку
и небольшое состояние, которым она обладала. Повредить его репутации  было
уже невозможно. Зато был проявлен нездоровый интерес к судьбе и  репутации
ее бывшего любовника Джейка Вудса,  жертвы  двойного  предательства  -  со
стороны судьи Тротта и мисс Клотильды. Составили комиссию, чтобы  написать
сочувственное послание этому человеку, которого не  так  давно  собирались
линчевать.  Бурные  дебаты  были  прерваны  голосом  первого  рассказчика,
выступавшего в нашем правдивом повествовании, капитана Генри Саймса:
   "В этом деле есть одна подробность, которой вы, кажется, не  знаете,  а
следовало бы знать. В  тот  самый  день,  когда  она  вышла  за  Тротта  в
Сан-Франциско,  она  побывала  у  доктора,  и  он  ей  сказал,  что  Тротт
безнадежно слеп! Джентльмены, когда такая девушка губит всю свою  жизнь  и
бросает свою профессию и порядочного  малого  вроде  Джейка  Вудса,  чтобы
выйти замуж за слепого без гроша в  кармане,  выйти  из  принципа,  только
потому, что он за нее вступился, - убей меня бог на этом самом месте, если
найдется человек, который ее  осудит!  Когда  сам  Тротт  согласен  забыть
кое-что неладное в ее прошлом ради  того,  что  она  будет  его  любить  и
заботиться о нем, то это уж его дело! Прошу меня извинить, а только  я  по
опыту знаю, как опасно вмешиваться в личные дела Джентльмена из Лапорта".



        Брет Гарт. Счастье Ревущего Стана

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Волжина.
   Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
   -----------------------------------------------------------------------



   В Ревущем Стане царило смятение. Его вызвала не драка, ибо в 1850  году
драки вовсе не представляли собой такого уж редкостного зрелища, чтобы  на
них сбегался  весь  поселок.  Обезлюдели  не  только  заявки  и  канавы  -
пустовала даже "Бакалея Татла". Игроки покинули  ее  -  те  самые  игроки,
которые, как все мы помним, преспокойно продолжали игру, когда Француз Пит
и канак Джо уложили друг друга наповал у самой стойки. Весь  Ревущий  Стан
собрался перед убогой хижиной на краю расчищенного участка. Разговор велся
вполголоса, и в нем часто упоминалось женское имя. Это имя - черокийка Сэл
- все здесь хорошо знали.
   Пожалуй, чем меньше о ней рассказывать, тем лучше. Сэл была  грубая  и,
увы, очень грешная женщина, но других в Ревущем Стане тогда  не  знали.  И
вот сейчас эта единственная женщина в поселке находилась в том критическом
положении,  когда  ей  был  особенно  нужен   женский   уход.   Беспутная,
безвозвратно погрязшая в пороке, никому не нужная,  она  лежала  в  муках,
трудно переносимых, даже если их облегчает женское сострадание, и  вдвойне
тяжких, когда возле страждущей никого нет. Расплата настигла Сэл  так  же,
как и нашу праматерь, совсем одну, что делало кару за первородный грех еще
более страшной. И может быть, с этого и начиналось искупление ее вины, ибо
в ту минуту, когда ей особенно недоставало женского сочувствия  и  заботы,
она видела вокруг себя только полупрезрительные лица мужчин. И все же  мне
думается, что кое-кого из зрителей  тронули  ее  страдания.  Сэнди  Типтон
сказал: "Плохо твое дело, Сэл!" и, глядя, как она мучается, на минуту даже
пренебрег тем обстоятельством, что в рукаве у него были припрятаны  туз  и
два козыря.
   Случай был действительно из ряда  вон  выходящий.  Смерть  считалась  в
Ревущем Стане делом самым обычным,  но  рождение  было  в  новинку.  Людей
убирали из поселка решительно и бесповоротно, не оставляя  им  возможности
прийти обратно, а, как говорится, ab initio [с самого начала  (лат.)]  там
еще никто и никогда не появлялся. Отсюда и всеобщее волнение.
   - Зайди туда, Стампи, - сказал, обращаясь  к  одному  из  зевак,  некий
почтенный обитатель  поселка,  известный  под  именем  Кентукки.  -  Зайди
посмотри, может, помочь нужно. Ты ведь смыслишь в этих делах.
   Такой  выбор  был,  пожалуй,  обоснован.  В  других  палестинах  Стампи
считался  главой  сразу  двух  семейств,  и  Ревущий  Стан   -   прибежище
отверженных - был обязан обществом Стампи явной незаконности его семейного
положения. Толпа одобрила эту кандидатуру, и у Стампи хватило благоразумия
подчиниться воле большинства. Дверь за  скороспелым  хирургом  и  акушером
закрылась, а Ревущий Стан расселся вокруг, закурил  трубки  и  стал  ждать
исхода событий.
   Возле хижины собралось человек сто. Один или двое из них скрывались  от
правосудия; имелись здесь и закоренелые преступники,  и  все  они,  вместе
взятые, были народ отпетый. По внешности этих людей нельзя было догадаться
ни о их прошлом, ни о их характерах. У самого отъявленного  мошенника  был
рафаэлевский лик с копной белокурых волос. Игрок  Окхерст  меланхолическим
видом  и  отрешенностью  от  всего  земного  походил  на  Гамлета;   самый
хладнокровный и храбрый из них был не  выше  пяти  футов  ростом,  говорил
тихим голосом и  держался  скромно  и  застенчиво.  Прозвище  "головорезы"
служило для них скорее почетным званием, чем характеристикой.
   Возможно, у Ревущего Стана был  недочет  в  таких  пустяках,  как  уши,
пальцы на руках  и  ногах  и  тому  подобное,  но  эти  мелкие  изъяны  не
отражались на его коллективной мощи. У  местного  силача  на  правой  руке
насчитывалось всего три пальца; у самого меткого стрелка не хватало одного
глаза.
   Такова была внешность людей,  расположившихся  вокруг  хижины.  Поселок
лежал в треугольной долине между двумя горами и рекой. Выйти из него можно
было только по крутой тропе, которая взбегала на вершину горы прямо против
хижины  и  теперь  была  озарена  восходящей  луной.  Страждущая  женщина,
наверно, видела со своей жесткой постели  эту  тропу  -  видела,  как  она
вьется серебряной нитью и исчезает среди звезд.
   Костер из сухих сосновых веток помог людям разговориться. Мало-помалу к
ним вернулось их обычное легкомыслие. Предлагались  и  охотно  принимались
пари относительно исхода событий. Три против пяти, что Сэл "выкарабкается"
и что даже ребенок останется жив;  заключались  и  дополнительные  пари  -
относительно пола и цвета кожи ожидаемого пришельца. В разгаре  оживленных
споров в группе,  сидевшей  поближе  к  дверям,  послышалось  восклицание,
остальные замолчали и насторожились. Пронзительный жалобный крик, какого в
Ревущем Стане еще не слышали, прорезал стоны качающихся  на  ветру  сосен,
торопливое журчание реки и потрескивание костра. Сосны перестали  стонать,
река  смолкла,  костер  затих.  Словно  вся   природа   замерла   и   тоже
насторожилась.
   Все как один вскочили на ноги.  Кто-то  предложил  взорвать  бочонок  с
порохом, но остальные  вняли  голосу  благоразумия,  и  дело  ограничилось
несколькими выстрелами из револьверов, ибо  вследствие  ли  несовершенства
местной хирургии или каких-либо других причин жизнь черокийки  Сэл  быстро
угасала. Прошел час, и она как бы поднялась по неровной тропе к звездам  и
навсегда покинула Ревущий Стан с его грехом и позором.
   Вряд ли эта весть могла сама по себе  хоть  сколько-нибудь  взволновать
поселок, но о судьбе ребенка он задумался.  "Выживет  ли?"  -  спросили  у
Стампи. Ответ последовал неуверенный.  Единственным  в  поселке  существом
одного пола с черокийкой Сэл, вдобавок тоже ставшим матерью, была  ослица.
Кое-кто высказывал сомнения, годится ли она, но все же решили попробовать.
Это было, пожалуй,  вернее,  чем  древний  опыт  с  Ромулом  и  Ремом,  и,
по-видимому, могло сулить не меньший успех.
   После обсуждения подробностей, занявшего еще час, дверь  отворилась,  и
любопытствующие мужчины, выстроившись в очередь, гуськом стали  входить  в
хижину. Рядом с низкой койкой или скамьей, на которой  под  одеялом  резко
проступали очертания тела  матери,  стоял  сосновый  стол.  На  столе  был
поставлен свечной ящик, и в нем, закутанный в ярко-красную фланель,  лежал
новый житель Ревущего Стана. Рядом с ящиком лежала  шляпа.  Назначение  ее
скоро выяснилось.
   - Джентльмены, -  заявил  Стампи,  своеобразно  сочетая  в  своем  тоне
властность и (ex officio [по должности (лат.)]) некоторую долю  учтивости,
- джентльмены благоволят войти через переднюю дверь, обогнуть стол и выйти
через заднюю. Кто захочет пожертвовать  сколько-нибудь  в  пользу  сироты,
обратите внимание на шляпу.
   Первый из очереди вошел в хижину,  осмотрелся  по  сторонам  и  обнажил
голову,  бессознательно  подав  пример  следующим.  В  подобном   обществе
заразительны и хорошие и дурные поступки.
   По  мере  того  как  зрители  гуськом  входили  в   хижину,   слышались
критические замечания, обращенные больше к Стампи, как к распорядителю.
   - Вот он какой!
   - Мелковат!
   - А смуглый-то!
   - Не больше пистолета.
   Дары были не менее своеобразны: серебряная табакерка, дублон,  пистолет
флотского образца с серебряной насечкой, золотой самородок, изящно вышитый
дамский носовой  платок  (от  игрока  Окхерста),  булавка  с  бриллиантом,
бриллиантовое  кольцо  (последовавшее  за  булавкой,  причем  жертвователь
отметил, что он видел булавку и выкладывает  двумя  бриллиантами  больше),
рогатка, Библия (кто ее положил,  осталось  неизвестным),  золотая  шпора,
серебряная чайная ложка (к сожалению, должен отметить, что  монограмма  на
ней не соответствовала  инициалам  жертвователя),  хирургические  ножницы,
ланцет, английский банкнот в пять фунтов и долларов на  двести  золотой  и
серебряной монеты.
   Во время этой церемонии Стампи хранил такое же  бесстрастное  молчание,
как и тело, лежавшее слева от него, такую же нерушимую серьезность, как  и
новорожденный,  лежавший  справа.  Порядок  этой  странной  процессии  был
нарушен только раз. Когда Кентукки с любопытством заглянул в свечной ящик,
ребенок повернулся, судорожно схватил его за палец и секунду  не  выпускал
из рук. Кентукки стоял  с  глуповатым  и  смущенным  видом.  Что-то  вроде
румянца появилось на его обветренных щеках.
   - Ах ты, чертенок проклятый! -  сказал  он  и  высвободил  палец  таким
нежным и осторожным движением, какого от него трудно было ожидать.
   Выходя из хижины, он оттопырил этот палец и недоуменно осмотрел его  со
всех сторон. Осмотр  вызвал  тот  же  своеобразный  комплимент  по  адресу
ребенка. Кентукки как будто доставляло удовольствие повторять эти слова.
   - Ухватил меня за палец, - сказал он Сэнди Типтону. - Ах  ты,  чертенок
проклятый!
   Только в пятом часу утра Ревущий Стан отправился на  покой.  В  хижине,
где остались бодрствовать несколько человек, горел свет. Стампи в эту ночь
не ложился. Не спал и Кентукки. Он много пил и  со  вкусом  рассказывал  о
происшествии, неизменно заключая свой рассказ проклятием по адресу  нового
обитателя Ревущег