аете даже то впечатление, которое в прошлом причинило вам больше  всего
горя, когда вам приходилось выпутываться без моей помощи. Но я еще  разузнаю
это у вас! Было же в мальчике нечто такое, что навело вас на мысль, будто он
скрывает и утаивает их связь.
   - Ох, он не мог помешать...
   - Чтобы вы узнали правду? Но, боже мой, - я напрягла все свои  умственные
способности, - это доказывает, до какой  степени  им  удалось  перевоспитать
его!
   - Ax, сейчас-то ничего плохого нет!  -  печально  заступилась  за  Майлса
миссис Гроуз.
   - Не удивительно, что у вас был такой странный вид,  когда  я  рассказала
вам о письме из школы! - настаивала я.
   - Вряд ли более странный, чем у вас, - отпарировала она просто и  сильно.
- А если мальчик раньше был до того уж плох, так почему же теперь  он  такой
ангел?
   - Да, в самом деле, почему? И если он в школе был таким дьяволом! Почему,
почему? Ну вот что, - сказала я, терзаясь этой мукой, - вы должны рассказать
мне все еще раз, но вам я смогу ответить лишь через несколько  дней.  Только
расскажите все еще раз! - крикнула я таким голосом, что моя  подруга  широко
открыла глаза. - Есть такие пути, куда я сейчас еще не смею ступать.
   А пока что я вернулась к тому,  о  чем  она  только  что  упоминала  -  к
счастливой способности мальчика иной раз увильнуть от ответа.
   - Если Квинт, по вашим словам, был простой слуга, то, как я  догадываюсь,
Майлс, между прочим, мог сказать вам, что и вы тоже служанка?
   И снова ее согласие было настолько очевидным, что я продолжала:
   - И вы ему это простили?
   - А вы не простили бы?
   - Да, простила бы!
   Мы в молчании обменялись очень странной улыбкой. Потом я продолжала:
   - Во всяком случае, когда он был с этим человеком...
   - То мисс Флора была с этой женщиной. Им всем так было удобнее!
   Мне это тоже было  удобно,  даже  слишком,  как  я  чувствовала:  я  хочу
сказать, что все это в точности совпадало с особенно  мрачной  перспективой,
которую я в ту минуту запрещала себе рассматривать. Но мне настолько удалось
совладать с собой и не выразить своего мнения, что здесь я  не  стану  этого
объяснять, а приведу только мои последние слова к миссис Гроуз:
   -  Что  он  солгал  и  надерзил   вам,   надо   сознаться,   не   слишком
привлекательно, ведь я надеялась услышать от вас о его природной доброте.  И
все же эти примеры нужны; ведь они больше чем когда-либо напоминают мне, что
я должна быть начеку.
   В следующую минуту я так и вспыхнула, поняв по лицу моей подруги, что она
уже  простила  мальчика  без  всяких  оговорок,  а  ее  рассказ  давал   мне
возможность тоже простить его и проявить к  нему  нежность.  Это  стало  мне
ясно, когда она рассталась со мною у дверей классной.
   - Ведь вы же не обвиняете его?..
   - В том, что он скрывает от меня такие отношения? Ах, помните, что я  уже
никого не обвиняю, пока у меня нет иных доказательств.
   И, прежде чем закрыть за нею дверь в коридор, ведущий  к  ее  комнате,  я
заключила:
   - Мне надо только ждать.
 
   IX
 
   Я ждала и ждала, а  дни  шли  за  днями,  понемногу  унося  с  собой  мою
скованность  страхом.  В  сущности,  только  очень  немногие  из  этих  дней
проходили без новых событий, в постоянном общении с моими воспитанниками, но
такие дни смывали, словно губкой, мучительные  фантазии  и  ненавистные  мне
воспоминания. Я уже говорила о том, что я  поддавалась  необычайной  детской
грации моих питомцев, уже научившись культивировать это в себе, и  неизменно
обращалась к этому источнику за всем, что он мог дать мне. Разумеется, я  не
могу выразить словами, как странно мне было бороться с тем, о  существовании
чего я так недавно узнала; нет сомнения, эта борьба была бы сопряжена с  еще
большими усилиями, если бы она не так часто увенчивалась успехом. Бывало,  я
удивлялась, почему это мои маленькие  питомцы  не  догадываются,  как  много
странного я о них знаю и думаю; а то, что из-за всех  этих  странностей  они
казались только интереснее, не  помогало  мне  держать  их  в  неведении.  Я
дрожала при мысли, как бы они не заметили, что интересуют меня  свыше  меры.
Во всяком случае,  если  даже  предполагать  самое  худшее,  как  это  часто
случалось в моих размышлениях, всякое  очернение  невинности  этих  детей  -
непорочных и все же навеки осужденных - было лишним поводом для того,  чтобы
пойти на риск. Бывали минуты,  когда  я,  повинуясь  непреодолимому  толчку,
вдруг схватывала их в объятия и прижимала к сердцу.  И  тут  же  я  говорила
себе: "Что они подумают? Не слишком ли я выдаю себя?" Было  легко  впасть  в
угрюмость, увязнуть в дикой путанице при мысли о том, не слишком ли много  я
могу выдать; но, как я чувствую, правдивый отчет о тех мирных часах, которые
по-прежнему радовали меня, состоял в том, что непосредственная прелесть моих
питомцев все же производила свое действие, даже при  тени  возможности,  что
они поступали с точным  расчетом.  Если  мне  и  приходила  мысль,  что  эти
маленькие взрывы страстной  любви  к  ним  могут  иной  раз  вызвать  у  них
подозрения, то помню также, как я ломала голову  над  тем,  нег  ли  чего-то
странного в явно преувеличенных проявлениях их любви ко мне.
   За это время они необычайно, сверхъестественно привязались ко  мне,  что,
как мне казалось, было только грациозным откликом на мои чувства -  откликом
детей, которых постоянно ласкают и балуют. Знаки уважения ко мне, выказывать
которые  они  не  стеснялись,  по  правде  сказать,  действовали   на   меня
благотворно, словно  я  не  ловила  детей  на  том,  что  они  проявляют  их
намеренно. Никогда еще, кажется, не старались они так много для своей бедной
покровительницы: мало того, что они  учились  все  лучше  и  лучше,  а  это,
разумеется, должно было ей очень нравиться, но  развлекали,  занимали  ее  и
делали ей  сюрпризы,  читали  ей  вслух,  рассказывали  сказки,  разыгрывали
шарады; неожиданно наскакивали на нее в костюмах исторических персонажей или
зверей, а главное, изумляли ее "отрывками", которые они по  секрету  от  нее
выучивали наизусть и без конца декламировали.  Я  так  никогда  и  не  могла
проникнуть в глубину (даже и теперь не могу) того  удивительного  секретного
комментария  и  еще  более  удивительного  секретного  пересмотра,   который
зачеркивал  для  меня  все  их  поведение.  С  самого  начала  они  проявили
способности ко всему, проявили легкость восприятия. И, взяв старт,  снова  и
снова добивались замечательных результатов. Они делали  свои  незамысловатые
уроки так, как будто любили их,  и  в  силу  своей  одаренности  проделывали
чудеса, заучивая наизусть стихи и прозу. Они не только являлись передо  мной
тиграми или римлянами, но и героями Шекспира, астрономами и мореплавателями.
Это было настолько странно, что  я  и  по  сию  пору  не  могу  найти  иного
объяснения: по-видимому, это было связано с моим неестественно  безразличным
отношением к тому, чтобы подыскать другую школу для  Майлса.  Помню  только,
что я решила оставить на время вопрос открытым,  а  это  решение,  вероятно,
возникло потому, что ум его проявлялся все разительнее. Он был слишком умен,
и плохая гувернантка,  пасторская  дочка,  не  могла  ему  повредить;  самой
необычной, если не самой яркой  нитью  в  этой  моей  вышивке  мыслями  было
впечатление (если б я посмела на нем остановиться), что его  духовная  жизнь
находится под каким-то сильно  возбуждающим  влиянием.  Если  нетрудно  было
сделать вывод, что  такому  мальчику  можно  и  не  спешить  со  школой,  то
бросалось  в  глаза  и  то,  что  "выгнать"  такого  мальчика  -  более  чем
удивительно для учителя. Позвольте мне прибавить, что в их обществе  -  а  я
теперь старалась никогда не оставлять их  -  мне  не  удавалось  напасть  на
верный след. Мы жили в  облаках  музыки  и  любви,  успехов  и  любительских
спектаклей. Музыкальное чутье в каждом из них  было  чрезвычайно  живым,  но
старший в особенности обладал удивительным даром  схватывать  и  запоминать.
Фортепьяно в классной комнате рассыпалось невообразимыми пассажами  под  его
пальцами; а  когда  этого  не  было,  то  по  углам  комнаты  шла  болтовня,
сочинялись сказки, и некоторым сказкам приделывался конец  в  самом  веселом
духе, для того чтобы поразить  меня  чем-то  новым.  Я  сама  тоже  росла  с
братьями, и для  меня  не  было  открытием,  что  девочки  иной  раз  рабски
преклоняются перед мальчиками. Но вот  нашелся  на  свете  мальчик,  который
проявлял к слабому полу - более слабому и по возрасту и по разуму -  столько
утонченного внимания, что это превосходило всякое вероятие. Оба  жили  очень
согласно, и сказать, что они никогда не ссорились и не  жаловались  друг  на
друга,  значило  бы  воздать  им  слишком  преувеличенную  похвалу   за   их
необычайную  кротость.  И  в  самом  деле,  иной   раз,   впадая   в   такое
преувеличение, я замечала по некоторым признакам, что они договорились между
собой, чтобы один из них отвлекал и  занимал  меня,  пока  другой  ускользал
куда-то. Во всякой дипломатии, мне кажется, есть "наивная" сторона,  и  если
мои питомцы и обманывали меня,  то,  конечно,  с  минимальной  грубостью.  И
совсем в другом проявилось это свойство после временного затишья.
   Мне кажется, что я и в самом деле топчусь на месте: мне надо решиться  на
этот шаг. Продолжая рассказ о той, что было омерзительного в усадьбе Блай, я
не только бросаю вызов свободомыслию, что меня мало  трогает,  но  -  а  это
совсем другое дело - переживаю снова то, что мне пришлось перенести. Я снова
прохожу весь мой путь до конца. Настал внезапно час, после которого, как мне
кажется, когда я оглядываюсь на прошлое, все стало сплошным  страданием;  но
я, по крайней мере, дошла до самой сути дела, а прямой путь к  выходу  есть,
без сомнения, путь вперед. Однажды вечером - к этому вечеру  ничто  меня  не
подводило и не подготовляло - я ощутила такое  же  холодное  дыхание,  каким
повеяло на меня в ночь моего приезда, но о нем, как более легком  (о  чем  я
уже говорила), у меня не осталось бы в памяти и следа, будь мое  последующее
пребывание в усадьбе менее тревожным. Я еще не ложилась, я сидела  и  читала
при двух свечах. В усадьбе Блай была целая комната, полная книг - среди  них
и  пользовавшиеся  недоброй  славой  романы  прошлого   века,   добиравшиеся
кое-когда даже до нашего уединенного дома и  взывавшие  к  любопытству  моей
неискушенной юности. Помню, что книга,  которую  я  держала  в  руках,  была
"Амелия" Филдинга и мне вовсе не хотелось спать. Далее я припоминаю и  общее
впечатление: что  время  -  страшно  позднее,  припоминаю  и  мое  особенное
нежелание взглянуть  на  часы.  Наконец,  мне  казалось,  что  белый  полог,
драпировавший по моде того времени изголовье детской кроватки, хранил полный
покой Флоры, - в этом я была твердо уверена. Словом, хотя я и была погружена
в чтение, однако же поймала себя на том,  что,  перевернув  страницу  и  тем
рассеяв все ее очарование, я оторвала глаза от книги и пристально посмотрела
на дверь моей комнаты.  Потом  я  прислушалась,  вспомнив  о  том,  как  мне
почудилось в ту первую ночь, будто где-то в доме творится что-то неуловимое,
- и тут услыхала слабый шорох раскрывающегося окна, задевшего полузадернутую
штору. Со всей осторожностью, которая могла бы показаться великолепною, если
б было кому ею восхищаться, я положила книгу на  стол,  встала  и,  захватив
свечу, быстро вышла из комнаты в коридор, почти не осветившийся моей свечой,
и, бесшумно прикрыв за собой дверь, заперла ее.
   Теперь я уже не могу сказать, что привело меня к  такому  решению  и  что
руководило мною, но я направилась прямо к  вестибюлю  и  шла,  высоко  держа
свечу, пока мне не стало видно высокое окно над крутым поворотом лестницы. И
тут я мгновенно уяснила себе три вещи. В сущности, они совпадали во времени,
но следовали как вспышки одна  за  другой.  Моя  свеча  погасла  от  резкого
движения, и, подойдя ближе к незавешенному окну, я увидела, что она более не
нужна в редеющем предрассветном мраке. Еще мгновение - и без свечи мне стало
видно, что на лестнице кто-то стоит. Я говорю о последовательности,  но  мне
не понадобилось и секунды, чтобы укрепиться  духом  для  третьей  встречи  с
Квинтом. Призрак достиг площадки на середине лестницы и, значит,  был  всего
ближе к окну и там остановился как  вкопанный  и  вперил  в  меня  такой  же
пристальный взгляд, каким смотрел с башни и из сада. Он узнал меня,  так  же
как и я его узнала; и вот, в холодных, бледных предрассветных сумерках,  под
легким бликом света в верхнем стекле окна, падающим вниз на полированный дуб
лестницы, мы стояли лицом к лицу, оба одинаково напряженные. Он был на  этот
раз совершенно живой - омерзительное и опасное .существо.  Но  не  это  было
чудом  из  чудес,  такое  определение  я  оставляю  для   совершенно   иного
обстоятельства, - чудо заключалось в том,  что  страх,  несомненно,  покинул
меня и что все во мне было готово встретиться и помериться силами с Квинтом.
   Я очень многое пережила после этой необычайной минуты, но, слава богу, во
мне больше не было страха. И он знал, что я его не боюсь - через мгновение я
в этом отлично убедилась. Я была твердо уверена,  что  если  продержусь  еще
минуту, то мне не придется более - по крайней мере сейчас - считаться с ним;
и в течение минуты встреча эта была так  же  реальна  и  отвратительна,  как
встреча с живым  человеком;  отвратительна  потому,  что  так  бывает  между
людьми, когда поздней ночью в спящем доме встречаешь с глазу на глаз  врага,
грабителя, преступника. Именно мертвое молчание долгого  нашего  взгляда  на
таком близком расстоянии и придавало всему этому ужасу, как он ни был велик,
единственную черту сверхъестественного. Если бы я встретила  убийцу  в  этом
месте и в этот час, мы, по крайней мере, заговорили бы. В  жизни  что-нибудь
произошло бы между нами; если бы ничего не произошло, один из  нас  хотя  бы
шевельнулся. Мгновение длилось так долго, что еще немного,  и  я  усомнилась
бы, жива ли даже и я сама. Не могу объяснить,  что  случилось  далее,  скажу
только, что самое молчание - которое, быть может, свидетельствовало  о  моей
силе - стало той стихией, в которой растворился и исчез призрак. Я отчетливо
видела: этот низкий негодяй повернулся так, как повернулся бы он при  жизни,
получив приказ своего господина, и, когда я провожала  взглядом  его  подлую
спину, которую даже горб не мог бы обезобразить сильнее, он  сошел  вниз  по
ступеням и далее во тьму, где терялся следующий поворот лестницы.
 
   X
 
   Некоторое время я оставалась на верхней площадке, но вскоре  поняла,  что
если мой гость ушел, то он ушел  совсем,  и  тогда  я  вернулась  к  себе  в
комнату. Первое, что я заметила при свете свечи, которую  оставила  горящей,
было то, что кроватка Флоры пуста - и тут  у  меня  перехватило  дыхание  от
ужаса, который пять минут тому назад  я  еще  была  в  силах  преодолеть.  Я
бросилась туда, где оставила девочку спящей, к кроватке,  которую  обманчиво
драпировал белый полог  (шелковое  одеяльце  и  простыни  были  раскиданы  в
беспорядке); и тут  мои  шаги,  к  моему  несказанному  облегчению,  вызвали
ответное эхо: я заметила движение оконной шторы, и девочка,  вся  розовая  и
заспанная, вынырнула из-под нее.  Она  стояла  передо  мной  во  всей  своей
детской невинности,  едва  прикрытая  ночной  рубашкой,  с  розовыми  голыми
ножками и в золотом сиянии кудрей. Она смотрела очень  серьезно,  а  у  меня
никогда еще не было такого чувства потери чего-то  уже  достигнутого  и  так
недавно вызывавшего во мне радостный трепет, как тогда, когда она обратилась
ко мне с упреком:
   - Гадкая, где же вы были?
   И вместо того, чтобы побранить ее за непослушание, оказалось, что я  сама
провинилась и должна объясняться. Она же объяснила все с  самой  прелестной,
самой горячей искренностью. Лежа в кроватке, она  вдруг  почувствовала,  что
меня нет в комнате, и вскочила посмотреть, куда я девалась. От радости,  что
она нашлась,  я  опустилась  на  стул,  только  тут  почувствовав  небольшую
слабость; а Флора протопала ко мне  и,  примостившись  у  меня  на  коленях,
позволила обнять себя, и пламя свечи падало прямо на  чудесное  личико,  все
еще розовое со  сна.  Помню,  что  я  закрыла  на  секунду  глаза,  покорно,
сознательно, словно перед потоком чудесного света, струившегося из  глубокой
синевы ее глаз.
   - Ты искала меня, когда смотрела в окно? - спросила я. - Ты, может  быть,
думала, что я гуляю в парке?
   - Да, я думала, что там кто-то  гуляет.  -  Она  даже  не  побледнела,  с
улыбкой преподнося это мне.
   О, как я посмотрела на нее!
   - И ты видела кого-нибудь?
   - О, не-ет! - возразила она обиженно, пользуясь преимуществом  ребяческой
непоследовательности, но с милой ласковостью растягивая отрицание.
   В ту минуту и при том состоянии, в каком находились  мои  нервы,  я  была
совершенно уверена, что девочка лжет; и если я снова закрыла глаза, так  это
было перед ослепительным блеском трех или четырех  путей,  открывшихся  мне.
Один из этих путей в течение минуты  искушал  меня  с  такой  необыкновенной
силой, что, противясь искушению, я судорожно сжала мою девочку в объятиях, и
удивительно, что она перенесла это без крика, без признаков  испуга.  Почему
тут же не объявить ей все сразу и не покончить с этим  навсегда?  Почему  не
сказать ей правду, глядя в это прелестное, озаренное светом личико? "Ты  все
понимаешь, ты видишь, и знаешь, что видишь, и ты давно уже подозреваешь, что
и я в этом уверена; так почему же не признаться мне откровенно, чтобы мы, по
крайней мере, могли вместе с тобой пережить все это и, быть  может,  узнать,
что с нами творит наша странная судьба и что это  значит?"  Но  моя  мольба,
увы, угасла так же, как и возникла: если б я в тот миг поддалась  искушению,
я бы избавилась... вы увидите сами от чего. Вместо того чтобы пойти по этому
пути, я снова вскочила на ноги, взглянула на кроватку Флоры и избрала  ни  к
чему не ведущий средний путь.
   - Почему ты натянула полог над кроваткой? Это чтобы я подумала, будто  ты
все еще там?
   Флора светло задумалась,  потом  ответила  со  своей  божественно  легкой
улыбкой:
   - Потому что я не хотела пугать вас!
   - Но ведь ты думала, что я вышла?..
   Она решительно уклонилась от ответа и обратила взгляд на пламя свечи, как
будто вопрос не шел к делу или был таким же  безличным,  как  учебник  мадам
Марсе или девятью девять.
   - Ах, знаете ли, милочка, - ответила она вполне резонно, -  вы  же  могли
вернуться, и ведь вы вернулись!
   И немного погодя, когда Флора улеглась в  кроватку,  мне  пришлось  долго
сидеть вплотную к ней, крепко держа ее за руку, в доказательство того, что я
чувствую, насколько кстати пришлось мое возвращение.
   Можете себе представить, каковы были с тех  пор  мои  ночи.  Я  постоянно
бодрствовала бог  знает  до  какого  часа;  я  выбирала  минуты,  когда  моя
воспитанница несомненно спала, и, прокравшись в коридор,  бесшумно  обходила
его дозором, добираясь до того самого места,  где  последний  раз  встретила
Питера Квинта. Но больше я его там не встречала; могу тут же сразу  сказать,
что я больше никогда не видела его и в доме. На  этой  же  лестнице  я  едва
избежала совсем иного приключения. Однажды, глядя вниз  с  верхней  площадки
лестницы, я увидела женщину, которая сидела на  одной  из  нижних  ступеней,
спиной ко мне, полусогнувшись и обхватив голову руками, в  позе,  выражавшей
глубокую скорбь. Я простояла там, однако, не больше секунды, и она  исчезла,
ни разу не оглянувшись на меня. Тем не менее я знала  точно,  какое  ужасное
лицо она явила бы мне; а что, если, вместо того чтобы стоять наверху, я была
бы внизу, нашлось бы  у  меня  столько  же  храбрости,  чтобы  подняться  по
ступенькам, сколько я проявила не так давно, при встрече с Квинтом? Что ж, у
меня по-прежнему оставалась