озрождением оракула", понесло, как говорится, серьезный урон. Я жаждала возвращения Ионида. Я же привыкла опираться на него. Затем я обнаружила, что и Персей отсутствовал. Узнала я это потому, что он попросил меня принять его и признался, что покидал книгохранилище.
     - Почему?
     - Сопровождал его святость, первая госпожа.
     - Куда?
     - В Эпир.
     - Но... по-моему, тебе следует объяснить.
     И тут все вышло наружу. Сбор сведений, быстрота их передачи, голуби - все то, что, как я думала, служило оракулу, Ион и некоторые жрецы превратили в заговор против римлян. Не жду, что те, кто дочел до этого места, поверят в подобное. Но Дельфы и некоторые оракулы помельче пытались убедить материковую Грецию сбросить римское правление. Полнейшая же нелепость этого плана заключалась в том, что в римском правлении ничего дурного не было. Конечно, в любом бочонке попадаются гнилые яблоки, однако римляне обеспечивали Греции то, чего ей никогда не удавалось самой себе обеспечить. Сотни лет материковая Греция оставалась областью больших деревень, которые воевали между собой, превосходя друг друга коварством, предательствами, жестокостью. Теперь там правили закон и мир. Разумеется, римляне заставляли нас платить за это звонкой монетой, но все равно мы были рады. Даже и теперь, когда римляне, похоже, сами вот-вот затеют гражданскую войну и будут вести ее на нашей земле, а не на своей собственной, ситуация все равно куда более мирная, чем в те дни, когда каждая деревня почитала своим священным долгом драться с соседом. Я частенько думала - но наедине с собой, - что мы избежали бы двухсот лет непрерывных свар, если бы персы завоевали нас на римский лад. И вот теперь именно Иониду понадобилось тайно встречаться с другими полоумными, готовя заговор против самой могущественной страны в мире.
     Не то чтобы этот заговор получил большое развитие, есть в нем что-то жалобное. Персей, которому Ионид просто приказал сопровождать его, не сообщив ему ничего, кроме "того, что ему требовалось знать", - Персей рассказал мне, что произошло. Они добрались до места, где их ожидала встреча с другими заговорщиками - пароли, отзывы и все такое прочее, - но там никого не оказалось. Они начали ждать, сидя на камне посреди полной ночной пустоты, и исследовали будущее по полету птиц. Будущее предстало на редкость благоприятным. И тут же оно предстало в виде римлян, которые возникли словно из-под земли и арестовали их обоих. Их обыскали самым унизительным образом, причем без всякой надобности, так как у Ионида с собой вообще ничего не было, а у Персея - только кое-какие съестные припасы и все необходимые документы в кожаной сумке. Дополнительным унижением, сказал Персей, было то, что арестовал их даже не трибун. И римляне знали все - почему заговорщики отсутствовали, кто они такие и в чем заключался их план. Римляне были - используя латинское слово, для которого в греческом нет эквивалента, - очень компетентны.
     - Я знаю, что я раб, - сказал Персей, - и смирился с тем, что меня подвергнут пыткам, раз они не могли пытать его святость. Но и у меня есть своя гордость, и самым тяжким унижением было, когда они сказали мне, чтобы я убирался восвояси.
     - Они отпустили тебя!
     - Боюсь, что так.
     - Как ты мог его покинуть!
     - Право же, первая госпожа, я вел себя совсем так, как пишут в книгах. Преданный раб и все прочее. Но не сработало. Даже когда я попытался следовать за ними, меня ударили в живот древком копья.
     - Они увели его...
     - Напоследок я услышал, как он провозгласил, что он - в руках богов. А центурион сказал: "Послушай, господин, твоя святость, это же все-таки не так скверно!"
     - Ох... что я буду делать?
     - Не мне говорить об этом, первая госпожа. Я вернусь в книгохранилище, которое мне никак не следовало бы покидать.
     Он было направился к двери, остановился и обернулся ко мне:
     - Он велел передать тебе вот это.
     Серебряный ключ, но самой необычной формы. Оба конца имели форму лабрия, двойной критской секиры. Но только вдвойне двойной.
     - Какой конец - какой?
     - Не знаю, госпожа. Я думал, вам известно. Центурион отнесся к нему с большим почтением, даже прикоснуться не решился. Да, самое любезное, как они выражаются, обхождение после того, как они нас обыскали.
     Я не имела ни малейшего представления, что делать с этим ключом, не знала даже, настоящий ли это ключ или какой-то символ. Я продела в ушко серебряную цепочку, как напоминание себе, что он такое, и спрятала его. Что делать? Самое время обратиться к общепризнанному средству - к Дельфийскому оракулу. Но как может Пифия задать вопрос, а затем передать себе же ответ от бога, если... если существует бог, чтобы ответить? Я подумала, что в подобном положении и семь греческих мудрецов не сумели бы ничего посоветовать. Как ни тревожилась я за Иона, я не могла не признать это положение очень своеобразным и - к прискорбию - забавным. Так или иначе, но меня необоримо влекло в храм. Я закуталась в покрывала и украдкой пошла туда. Огромные дверные створки в глубине колоннады громко завизжали, когда я приоткрыла одну, чтобы проскользнуть внутрь. Вот они - ступени, ведущие вниз, ниши в стене, каждая для своего жреца, и последняя для самого святого из них всех, верховного жреца Аполлона, его святости, главы коллегии жрецов. Вот треножник, возле него - жаровня, сейчас пустая, так как седьмой день месяца уже миновал. Позади треножника в глубине - занавес и справа шнуры, чтобы его раздвигать и снова закрывать. Статичное, чтобы не сказать примитивное, изображение Аполлона, вытканное на левой половине занавеса, было обращено к какому-то чудовищу неопределенной формы на правой. Как всегда, при виде них у меня по коже побежали мурашки, и ритм моего дыхания участился. Это было святое место. Самое святое во всей Греции, самое святое во всем мире. Я попыталась втолковать это себе, сказать себе, что я - Пифия перед лицом соблазна. Нет. Я была Ариека, маленькая варварка, боящаяся темноты. Но сама - темная, о да! Я на цыпочках прошла сквозь сумрак адитона и остановилась перед занавесом - настолько близко, что казалось, он может заколыхаться от моего дыхания, - и меня сковала судорога чистейшего страха. Мне пришло в голову, что мое дыхание может вдохнуть жизнь в чудовище и оно (он, она) тут же сокрушит меня. Об Аполлоне на другой половине занавеса я не вспомнила, а думала только о чудовище, которое уже как будто зашевелилось. Я начала пятиться, не спуская с него глаз, и вскоре оно замерло, а мое дыхание замедлилось, и я поняла, что его выткала какая-то женщина, и она же выткала бога, какая-то женщина из плоти и крови, возможно даже какая-то Пифия, вдохновленная богом создать этот его образ, а также тьму, на бой с которой он вышел.
     Пусть будет так. Пусть занавес висит там. Аполлон, верни мне Ионида! Он для меня больше мужа, эта ртуть, этот зыбучий песок, ученый шут богов! Я верю в него, лжеца, гадателя, обманывающего себя дурака, восьмого мудреца...
     А чего ты ждала, Ариека?
     Бога, вот чего ты ждала.
     Они повернулись к тебе спиной.
     Они исчезли, и было горе над бездной пустоты. Над Пустотой.
     Вскоре я стряхнула эти ничего не дающие чувства и увидела, что иду по улице, лицо у меня открыто и люди глядят на меня как-то странно. А потому машинальным жестом я закуталась в покрывало и вошла в Пифион.
     Он сидел на одном из стульев, как женщина. Или древняя статуя. Глаза у него были закрыты.
     - Ион. Ионид, ах ты, дурень. Ты олух, ты, ты...
     - Встань во имя бога. Нет, не надо. Просто встань. Перестань увлажнять мои ноги. С меня достаточно. Я убью себя.
     - Ион...
     - Знаю. Знаю. Вообрази. Они меня отпустили. Луций Гальба, этот римский подлец. Он меня отпустил. Секрет римской власти, сказал он, в том, что они отнимают у людей их достоинство. И превращают в ничто. О Бог, Отец богов и людей, порази его слепотой! Аполлон, разбрызгай его семя своей стрелой... Артемида, заморозь его ложе... Вы, призванные мной демоны, истерзайте его!
     - Ион...
     Этот странный человек обхватил себя руками за плечи и начал декламировать нараспев:
     - Ион. Ион. Ион. Ион. Ион...
     Тут я поняла, что он делал. Искал места, чтобы спрятаться, забраться внутрь подальше от самого себя, сбросить свой стыд, последний клочок одежды перед бездной пустоты, где есть последний тихий мир не-бога, не-человека... ничто.
     - Ион. Ион. Ион...
     Внезапно он замолк. Утер глаза, встал и сказал коротко:
     - Ну, значит, вот так.
     Он стоял и смотрел на меня сверху вниз.
     - Что же, Пифия. Что есть, то есть. Не понимаешь, а? Ты с твоей сноровкой страдать. Я не могу. То есть я могу - немножко. Вот как сейчас и до того, как ты вошла. Настоящий, подлинный... стыд. А теперь кончено. Вот в чем разница между нами.
     - Ты вернулся...
     - Нет.

***

     Вот так его святость вернулся домой. Но, как он и сказал, домой он не вернулся. А то немногое, что возвратилось, протянуло недолго. Я видела, как он угасал. Вскоре стало ясно, что он угаснет вот сейчас. Я спросила бога: нельзя ли ему все-таки жить? И я знала, каким был ответ бога, потому что он был таким же, как мой. Правду сказать, я уже не взывала к Аполлону где-то там - возможно, на эмпиреях, - но к женскому образу, словно ребенок. Так что, пожалуй, наконец Пифия все-таки ответила себе.
     Персей сказал нечто очень проницательное:
     - Будь его святость рабом, он жил бы.
     Я увидела, что это правда так и, по-своему, это был комплимент Иону, и я передала ему слова Персея. Услышав их, он смеялся как безумный:
     - Персей думает, что здесь - человек?
     - Так и есть, Ион. Будь человеком.
     - Твоим словам не хватает убедительности. Хотя как было бы чудесно, если бы со мной произошло бы нечто подлинное, вроде смерти, из-за потери моего достоинства! Нет-нет, моя дорогая. Я буду брести дальше, впадая в старческое слабоумие и обретая не смерть, но забвение. Ну а остатки можешь предать сожжению.
     Так примерно и произошло. Он действительно стал глуп, но совсем не так, как временами бывал и прежде. Нет, это была глупость без проблеска мудрости. Пришло забвение, и вскоре его тело умерло. Я не страдала с ним, потому что, как часто бывает в глубокой старости, на самом деле он умер много раньше.
     В день смерти его тела я пошла и села в его нише - в первый и, думаю, в последний раз. И - ничего. Он не вернулся. После его смерти мне чудилось, что хотя была я Пифия и вторая госпожа была готова принять на себя мои обязанности, оракул тем не менее умер вместе с Ионом. Я позволила ей соблюдать видимость. Я поняла ту старую первую госпожу, которую знала столько лет назад. Шестьдесят? Думаю, больше. Я потеряла счет годам. Но мир изменился, обойдемся шестьюдесятью.
     Когда наступила зима и вторая госпожа перестала прорицать, а молодой человек, который сидел в нише Иона, перестал истолковывать ее бормотания для вопрошавшего, когда, говорю я, смертоносный ветер с гор завихрил нетающий снег на мощеных улицах, - я вернулась к оракулу согласно моему праву и открыла одну створку двери. Я прошла по колоннаде, спустилась по ступеням мимо ниш, обошла треножник и остановилась перед занавесом. На шее у меня висел серебряный ключ с двойным лабрием. Я медленно потянула шнуры, и занавес раздвинулся. За ним оказалась двустворчатая дверь. Я стояла перед ней долгое время, но только одна мысль пришла мне в голову: что бы ни происходило, ничто не имело большого значения. И я вставила серебряный лабрий в серебряный замок и повернула ключ. Открыть створки двери оказалось нетрудно. За ними была сплошная каменная стена горного склона.
     На днях я получила письмо от афинского архонта. Ввиду моего долгого служения как Пифии оракула Аполлона, город пожелал поместить мою каменную статую среди алтарей на Марсовом поле. Я написала в ответ - памятуя о бездне пустоты и ощущая, что в ней была своего рода нежность, объяснить которую я не могла никому. Я попросила, чтобы вместо моей статуи они воздвигли бы там простой алтарь с надписью:
     НЕВЕДОМОМУ БОГУ.

Наследники Слова

     Мы влипли. Каждый твой
     Поступок, пусть даже ничтожный,
     Порождает другой, неизвестно где,
     Неизвестно чей, а вот - третий и так
     Далее, замкнутый круг.
     Том Стоппард

     Уильям Голдинг. Писатель, с одной стороны, "старомодный" в несколько даже вызывающем смысле этого понятия - "не привлекался" (к литературным авангардистским перфомансам), "не подписывал" (постмодернистских манифестов). Однако - участвовал! Участвовал - в сотворении прозы XX столетия, в содержании ее и форме - то певуче-полусказовой, то - холодно-саркастичной. Участвовал. Играл стилями и направлениями, не задевая при этом основы концептуальной своей темы.
     Темы, за развитие которой его - как только не называли! И "последним из патриархов британской прозы", и "величайшим мифотворцем XX столетия", и "мастером иносказаний"... список, если угодно, можно продолжать решительно до бесконечности. Вот только - дает ли это собрание пышных эпитетов (как, в сущности, и целая коллекция высоких литературных наград, коими писатель был увенчан) нам больше, нежели элементарное, сухое, "фактическое" перечисление тех работ, что стали для голдинговского творчества ключевыми, концептуальными?
     Итак. "Наследники", "Шпиль", "Повелитель мух", "Зримая тьма" - и, наконец, "Двойной язык". Произведения, выстраивающиеся, в контексте голдинговского "литературного пути", в композицию простую - и жестко нанизанную, точно на стальной каркас, на единую, общую идею. Или - на несколько идей?
     На "вечную тему" противоречия в человеческой душе разума и инстинкта...
     На "предвечную" - противостояния божественного и земного - или, скажем так, этики и эстетики бытия...
     Но - не только это. Трудно переоценить влияние, оказанное Голдингом на самые разные аспекты культурной жизни уходящего века. Начать с того, что без прозы его, обжигающе-ледяной, надменно-провидческой, не состоялся бы литературный стиль "мистического реализма", - и закончить тем, что именно "Наследники" легли в основу вполне уважаемого ныне течения, т.н. "параан-тропологии". Вопрос: дают ли читателю подобные факты ключ к пониманию голдинговских текстов во всей их мозаичной, калейдоскопичной "мультиплицированности"? Чего-то здесь не хватает, вам не кажется? А - ЧЕГО?
     Быть может, того, что называется теперь голдинговским парадоксом? Парадоксом писателя - человека, выражающего мир через СЛОВО, - посвятившего практически все свои произведения теме ВТОРИЧНОСТИ СЛОВА, неспособности восприятия через вербальную форму общения?
     Вспомните: неандертальцы в "Наследниках" понимают друг друга по-настоящему лишь тогда, когда изъясняются не словами, но образами...
     Настоятель в "Шпиле" мучительно пытается воплотить свое видение - видение? - "великолепного узора хвалы Господу" не в словах, но в чем-то зримом, осязаемом.
     Иррациональный, слепой ужас в "Повелителе мух" выражен не в конкретике условного обозначения "Зверь", но в хтонической, первобытной теме, изначально выносимой за скобки этого определения...
     В "Зримой тьме", впрочем, автор идет еще дальше - и тогда неспособность облечь ощущение в слова объединяет и святость, и волю к убийству, придавая им общий смысл иррациональной абсурдности...
     "Двойной язык" в этом смысле становится не столько даже "последним произведением Уильяма Голдинга", сколько ПЕРВЫМ его произведением, в котором тема "импотенции слова" становится не ундертоном, но обертоном, выступает на первый план, "забивает" даже голдинговское "мифотворство". Не случайно местом действия романа (хотя о "действии" в "Двойном языке" можно говорить лишь весьма условно) становится античная, поздне-эллинистическая Греция - ибо трудно представить себе, сколь многозначно для эллинской философии было понятие Слова, "Логоса". И тем интереснее, в подобном контексте, духовный мир Пифии - ее своеобразная "дорога никуда". Ибо в конце - тупик. Ибо "информативная база" вербального общения жестко ограничена, голдинговская же Пифия, подобно лагерквистовской Сивилле, пытается - и пытается, разумеется, тщетно - транскрибировать, "перевести" язык Божественного на язык земного.
     Что остается? Интеллектуальная и циничная "политическая софистика" дельфийских жрецов, исступленный, обреченный бунт аристократических сепаратистов. И - пустота. И - алтарь "Неведомому Богу". Потому что Презрение, как известно, и "зримой формы не имеет", не говоря уж о словесной. Мейстер Экхарт писал об этом проще и точнее: "Скажи мне, кому принадлежит слово, которое высказывается: тому, кто его говорит, или тому, кто его слышит? Хотя оно и дается тому, кто слышит, но принадлежит тому, кто говорит!" И - далее, совсем уж о героине "Двойного языка": "Бог совершает в душе Свое рождение, рождает в ней Свое Слово, а душа воспринимает Его и передает дальше... в многообразных видах". Однако, по Голдингу, мысль изреченная есть не просто ложь, но ложь святая, ложь поэтическая. Туманные предсказания Пии облекаются в чеканную форму гекзаметра - и ложь становится истиной, точнее - площадкой для моделирования различных "вариантов будущего". Классическая концепция противостояния в голдинговских романах "героя" и "враждебного пространства" переживает в "Двойном языке" удивительную пластическую метафору - так как Пифии "противостоит" враждебность не пространства внешнего (наиболее уютно она чувствует себя в храмовой библиотеке), но пространства внутреннего - мистического, визионерского, словесно невыразимого.
     Голдинга считали автором "романов-предупреждений". Но верно ли это для понимания творчества человека, которого именовали автором книг "о тех, кто живет в суррогатном, смещенном мире - мире символов и логики" (заметьте, "логика" есть производное от "логоса"), и "мастером планирования отвлеченного будущего" (я бы добавила - и "прошлого")? Для человека, впервые - со времен средневековых мистиков - воспринявшего каждый переход к более высокой ступени цивилизованности как новый шаг от добра, новую "перемену к худшему"? Каждый решает для себя - индивидуально...
     Таков Уильям Голдинг. Писатель, прошедший пожар Второй мировой буквально - однако избежавший прямолинейности мировосприятия "обожженного поколения". Затворник глухой английской провинции, посвятивший жизнь размышлениям "о человеческой сути и судьбе - в прошлом и настоящем". Требовательный и полемичный последователь Джозефа Конрада в "стихийной" трилогии "Ритуалы плавания", "Близкие румбы" и "Огонь внизу" - и печально-насмешливый "летописец" повестей сборника "Бог-Скорпион".
     Таков Уильям Голдинг. Мастер Слова, дерзнувший против Слова восстать. Ибо Слово - "наказание для живущих в реальном, не суррогатном мире". Ибо - "в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Ибо Слово - "Логос" - навечно обречено застревать в зазеркальном лабиринте понятий и нести в себе этическую (и эстетическую!) силу "надежности поступков и меру устойчивости ценностей в человеческом мирке, а "наивность традиций" - в том числе и классически-литературных - отнюдь не ограничивает открытый всем ветрам "потрясенный" микрокосм Голдинга. Он спрашивал - "кто наточит клинок против тьмы мира?"
     Возможно, мы - наследники изреченного в неизречении, заплутавшего голдингова Слова.

     Нана Эристави


24


25