и аскеты, но в некоторой толике любви к себе ничего дурного нет. Она делает жизнь приемлемой, если только, подобно аскетам, вы не считаете, что жизнь беспросветно дурна и от нее следует поскорее избавиться. Но что бы вы ни думали об этой девочке, что бы я ни вспоминала о ней, стыд бедняжки и горе, что ее боги повернулись к ней спиной, сомнения не вызывает. До того времени я верила, что они есть там, поскольку все остальные - взрослые, следовало бы мне сказать - верили в них или говорили, что верят. Я была слишком юна, невежественна и еще не знала, что люди не всегда верят в то, во что, по их словам, они верят. Как бы то ни было, в этой маленькой комнате с тюфяком, единственным сундуком, с крючками и парой зацепленных за них плащей, там, в искусственных сумерках, она провалилась в горе, в печаль по ту сторону стыда. Она растворилась, как кусок соли в пресной воде. Не осталось ничего, кроме горя перед удаляющимися спинами богов, потом и они исчезли.
     Остается бездна пустоты, если боги были там, потом повернулись спиной и исчезли. Перед этой пустотой, как прежде перед жертвенником, нет ничего, кроме горя, созерцающего бездну. Время идет, но само по себе. Пустота и горе перед ней - извечны. Даже скрип отодвигаемого деревянного засова и поднятой щеколды ничего не изменил в этом созерцании. Голос моей матери еще никогда не был исполнен такой горечи.
     - Он взял назад свое предложение. Лептид. Этот олух взял назад свое предложение. Он... - она словно выплюнула эти слова, - он жалеет нас!
     - Ему не нужна тысяча серебряных монет?
     - Да какому приличному мужчине она будет нужна, если женщина в придачу к ней показала половине Этолии все, что у нее есть? Но мальчишка, наследник убогого хозяйства отказался породниться с нами... с нами!
     Я услышала, как дверь закрылась и щеколда упала. Я прислушивалась к скрипу деревянного затвора, но он не заскрипел. Да нужен ли засов, чтобы удерживать в клетке нагую девушку?
     Вскоре я села на тюфяке, потом встала. Пощупала места укусов. Кожа почти нигде не была повреждена. Собаки эти были отлично выдрессированы - молосских псов среди них не оказалось! Они знали свое место и умели отличить человеческую кожу от оленьей шкуры. Я достала мой фиал оливкового масла и втерла немножко себе в лицо. Мне подумалось, что, доведи Лептид дело до конца, я могла бы попросить у него зеркало, - и тут же вздрогнула от бескровного подобия его голоса: "А на что тебе зеркало?" Я причесала волосы, пальцами распутывая колтуны. У меня никогда не было ни столько волос, ни столько гребней, чтобы позволить себе потерять хоть какую-то их часть. Я оглядела мой открытый сундук со сложенной в нем одеждой. Сверху лежала лучшая. Я придвинула его к тюфяку и достала темное платье, которое обтрепалось сзади у пяток. Медленно надела его, потом заколола бронзовыми брошками на обоих плечах. Я опоясалась и перекрестила завязки между моими маленькими, если не сказать ничтожными, грудями, затем поддернула юбку, чтобы сделать напуск над поясом.
     Вы гадаете, зачем я занялась всем этим, я, которая была горем над бездной пустоты, но причина очень проста. Природа включает мир обязательностей, и мне требовалось подчиниться одной из них. Странно, как люди в сказаниях никогда не испытывают потребности облегчиться, а сучка Елена обходилась и без месячных... нет, нет, не сучка, бедная женщина! Вот я и вышла за не запертую на засов дверь, прошла в нужной чулан и облегчилась, думая теперь, когда она уже не была передо мной, что бездна пустоты была дверью смерти, а это объяснило все и принесло мне меру успокоения: ведь в смерти я видела спасение и убежище. Юные нелегко понимают этот урок, если только невыносимая жестокость жизни уже не поставила их перед бездной пустоты. Остальные вправе танцевать, и петь, и иметь задушевных подруг, и выйти замуж за хорошего человека, и любить своих детей. Когда я вернулась в свою комнату, я начала думать о том, что мне делать дальше, то есть я вновь была живой и даже хотела есть. Но прежде, чем я пришла к какому-нибудь решению, моя мать открыла дверь и быстро вошла.
     - Ариека! Нет, не это платье! Самое твое лучшее, и побыстрее!
     - Надеть?
     - Побыстрее, говорят тебе! Ради Небес, сними эту старую тряпку и надень то, с яйцами и дротиками! Можешь сегодня надеть золотые серьги и браслет. Поторопись!
     - В чем дело, матушка?
     - Поторопись, тебе говорят! Я хочу, чтобы ты выглядела как можно лучше.
     - Нет, только не Лептид! Я не...
     - Да не Лептид. Забудь о нем и поторопись. Тебя требует твой отец.
     После того как я переоделась - моя мать хлопотала вокруг: поправляла выбившуюся прядь, подтягивала юбку к поясу, бормоча и призывая на себя благословение, - мы вышли: она, разумеется, впереди, а я следом, сложив руки на поясе, но они сами собой взобрались выше.
     Он был не один. Возлежал на ложе, а на втором, напротив, возлежал Ионид. Ионид одарил меня легким подобием улыбки затаенного горя. Отец начал:
     - Можешь сесть, Деметрия.
     Ионид встрепенулся:
     - А девушка, старый друг? Девушка тоже, как тебе кажется?
     Мой отец указал на другое кресло. Я села в него довольно неуклюже, если сказать правду. Мой страх, казалось, вихрился вокруг меня. Отец прочистил горло.
     - Ионид Писистратид великодушно предложил нам выход из наших... как бы мне их назвать?
     - Ваших затруднений, - пробормотал Ионид. - Ваших временных затруднений. Или я говорю как ростовщик?
     - Наших затруднений, - сказал мой отец. - Вот именно. Он сделал нам предложение, касающееся тебя. Он намерен взять тебя в подопечные храма.
     Наступило молчание. Мой отец посмотрел на меня, затем на мою мать, затем на Ионида, затем снова на меня.
     - Разве ты не можешь что-нибудь сказать?
     Но я не привыкла говорить хоть что-нибудь. Мне, если я верно помню поговорку, вол на язык наступил. Наконец ему за меня ответил Ионид:
     - Полагаю, старый друг, будет лучше предоставить это мне.
     Он приподнялся на ложе, слегка повернулся, вскинул ноги и опустил их на пол. Он сидел на краешке ложа, будто девушка! Никогда не забуду этой минуты. Я могла бы засмеяться, но не засмеялась. Однако по меньшей мере было странно видеть мужчину, сидящего напротив меня. Да, странно, однако менее страшно.
     - Вот что произошло, Ариека. После всех этих треволнений... Я хочу сказать, после... ну, тебя ведь зовут "маленькая варварка", верно? - так что я могу употребить варварское слово, которое почерпнул во время моих путешествий, и сказать, что после утреннего shemozzle <Здесь: злополучное событие (идиш).> твои родители оказались... считают, что оказались, в безвыходном положении. Теперь, когда ты решила отказать этому юноше, и, поверь, я совершенно с тобой согласен, мне открылась возможность предложить то, что я собирался предложить, прежде чем услышал, что ты избираешь брачные узы. Видишь ли, я, в сущности, довольно важная персона.
     Мой отец засмеялся:
     - Очень важная персона.
     - Вам виднее, старый друг. Очень хорошо. Во всяком случае, важная персона в том смысле, что мне дано решать, подходит ли девушка для служения в дельфском святилище.
     - Не воображай лишнего! - перебил мой отец. - Ты будешь подметать полы.
     - Это представляет мое предложение в довольно-таки сером свете, тебе не кажется? Видишь ли, моя дорогая, в Дельфах при храме есть коллегия жрецов, божественно учрежденная, которая всем там управляет, если ты меня понимаешь. Она же решает, кто достоин состоять в услужении у бога, пусть и на самой низшей и смиренной ступени. Ты, конечно, слышала про Пифию, а вернее, мне следовало бы сказать "Пифий". Эти почтенные госпожи священны и божественны, и их устами вещает бог (тут мои родители и Ионид сотворили священное знамение), но нас они прямо не касаются. В конце-то концов, - и он снова улыбнулся, - у нас есть рабы для выполнения того, что я могу назвать "черной работой"!
     - Ты должна почитать себя счастливицей, моя милая, - сказал мой отец. - Не воображай, будто ты обошлась нам ни во что.
     - Храм, - пробормотал Ионид, - не благотворительное учреждение. Он должен, если мне дозволено так выразиться, платить и оплачивать. Твой отец Антикрат, сын Антикрата, и я заключили соглашение от имени твоей семьи и храма. Твое приданое будет хранить храм. В случае твоей смерти... нам приходится упоминать о подобных вещах при обсуждении юридических документов... в случае твоей смерти оно навечно становится собственностью храма. Буде ты пожелаешь выйти замуж, храм вернет тебе всю сумму, но сохранит проценты.
     - Ион, старый друг, нам следует назвать ей сумму, ты не думаешь?
     - Я убежден, что благородную девушку вроде Ариеки подобные житейские мелочи не интересуют. Я бы сказал, Ариека - мне кажется, тебе, знаешь ли, следует опустить руки, а не скрещивать их на груди! Так-то лучше. Видишь ли, опека храма над тобой, в сущности, сводится к следующему: я тебя как бы удочеряю и буду нести за тебя всю ответственность. Ты не против? Сможешь ли ты вынести, как тебе кажется? Я буду нести ответственность за обучение тебя твоим обязанностям и - о Небеса! - за еще очень многое. Надеюсь, мы будем друзьями.
     Я услышала, как рядом со мной моя мать зашевелилась. И поняла по ее голосу, что она дошла до точки кипения - она прямо-таки прошипела:
     - Да скажи что-нибудь!
     Но слова, вырвавшиеся из моего рта, были чистым удивлением, и только:
     - П-почему я?
     Мой отец ответил без промедления и мрачно:
     - Потому что мы заплатили кучу...
     - Старый друг! По-моему, мы уже почти все сказали. Остался вопрос: как скоро девушка сможет уложить вещи и приехать? У нее есть служанка, я полагаю? Ты пришлешь ее в приличном экипаже? Мы ведь должны заботиться о доброй славе храма! Что до твоего вопроса, Ариека, так мы полагаем после услышанного нами, что в тебе могут быть латентные, то есть непробужденные способности, не очень - посмею ли сказать? - обычные; не предмет для гордости, уверяю тебя, однако которые нам... но достаточно. Все объяснится само собой.
     - Где она будет жить?
     - О, у нас есть удобные помещения, старый друг. Храм обширен, ты знаешь. Все эти души! А так как я случайно попечитель...
     - Она может почитать себя счастливой, - сухо сказал мой отец. - Что-нибудь еще?
     - Мы назначим нашего представителя для заключения соглашения, а ты, полагаю, назначишь своего. Но она может приехать и раньше. У нас ведь нет разногласий? Все просто и открыто.
     - Она нам здесь больше не нужна.
     - Надеюсь, ты хочешь сказать, что все улажено, к ее удовлетворению? Любой другой смысл...
     Моя мать встала, а потому встала и я. Она сказала:
     - Ионид Писистратид, я благодарю тебя.
     Мой отец почтил меня суровым взглядом.
     - Ну, девочка, ты так ничего и не скажешь?
     - Досточтимый отец...
     - Иониду, имел я в виду.
     Но опять мои слова оказались не теми и лишенными смысла:
     - Этот чудесный день...
     Когда я в последний раз взглянула на Ионида, он не улыбался, он громко хохотал, что с ним случалось редко.
     Моя мать прямо-таки вытолкнула меня из комнаты.

II

     Последний зимний снег на широкой главе Парнаса; где-то там, в глубокой долине у колен горы, были Дельфы, центр земли.
     Меня пробудили от тревожного забытья на заре. Мне снились путаные сны, а в те дни я придавала большое значение снам, хотя теперь по большей части оставляю их без внимания. Каждый день мы избавляем наше тело от мусора. Думаю, что во сне с его видениями мы тщимся избавить от мусора наш рассудок. Не то чтобы я думала так в те дни. Разумеется, нет. Я просто осознавала с легкой брезгливостью, что люди, подчиняющие свои поступки снам, пытаются ходить по воде, как посуху. Тот день начался, как обычно, с первым проблеском зари. Не успела я одеться и закутаться в плащ, как мой отец призвал меня к себе. Когда я поклонилась, спрятав обе руки, он достал мешочек из мягкой кожи и отдал мне. При этом моя рука коснулась его руки, и я стремительно ее отдернула. Голосом, который для него был очень добрым, он сказал, что это не важно.
     - Твоя мать сказала мне, что ты прошла очищение. Можешь поцеловать мне руку.
     И я поцеловала ее с новым поклоном.
     - Открой мешочек.
     Тех, кто принадлежит к более поздним поколениям - а возможно, и тех, кто принадлежит к нашему поколению, но к сословиям ниже нашего, - наверное, удивит, что я не знала, что это такое. Они были круглые, золотые и с головой бога, Александра Великого. Я не увидела ни булавок, ни застежек, чтобы их можно было приколоть к одежде.
     - Тебе нечего сказать?
     - Досточтимый отец, что это такое?
     Наступило молчание, потом он захохотал:
     - Во всяком случае, никто не посмеет сказать, будто ты не получила хорошего воспитания! Храни их понадежнее. "Досточтимый отец, что это такое?" Знаешь историю про молодую жену, которая не жаловалась на вонючее дыхание своего мужа, так как думала, что оно такое у всех мужчин? Менандр сотворил бы из этого комедию. Можешь идти. А что они такое, спроси у Ионида. Он тебе скажет - и ему будет чем поразвлечь сотрапезников за обедом.
     Он махнул, чтобы я ушла, и вернулся к своим счетам. Ну, я хотя бы знала, что такое они.
     - Благодарю тебя, досточтимый отец. Прощай.
     Я ждала, что он скажет что-нибудь, но он только буркнул себе под нос и махнул, чтобы я уходила. Моя мать уже ждала меня.
     - Все готово. Идем.
     Наша повозка стояла у дверей с моими сундучками и Хлоей, очень даже хорошенькой и с почти не прикрытым лицом, но я ничего не сказала. Однако мой алчный умишко прикидывал, не разрешит ли Ионид продать ее. Он был уже здесь и ждал, а его конюх держал его лошадь. Тут моя мать положила руку мне на плечо, откинула мой шарф и поцеловала меня в щеку.
     - Будь хорошей девочкой, если сумеешь. Со временем люди забудут.
     Вот это, наконец, заставило меня заплакать. И я плакала, когда Ионид подсадил меня в повозку, и, плача, слышала распоряжения и увидела, как группа всадников повернула к воротам. Внушительная процессия, чтобы сопровождать подметальщицу. Ну да, Ионид был важной персоной. Мы проехали через внешний двор, проехали Большие Ворота.
     - Остановитесь! Остановитесь! Прошу вас! Остановитесь!
     Я соскочила с повозки, подобрала подол платья, чтобы уберечь его от дорожной ныли, подбежала к нему, нагнулась и крепко его обняла. Нашу старую герму, конечно, а то кого же? Стоит глубоко вкопанный в землю, красуется членом и нахальной улыбкой. Я крепко обняла его и прижалась щекой к каменным кудрям на его голове. Я ненавидела наш дом и наложила бы на него проклятие, если бы осмелилась. Но это же была наша старая герма! Испросив и получив у него на то дозволение, его выкопали столько лет назад перед нашим маленьким домом в Фокиде, который он так долго охранял. И вот теперь меня выкопали, вырвали с корнем, пересадили, и никто не попросил у меня разрешения. Я выла там, пока солнце всходило над моим будущим, и нелепо цеплялась за мое прошлое.
     - Думаю, мне будет лучше разделить с тобой твою повозку. Иди, малютка Ариека. Ты поплакала столько, сколько требуют приличия, а все сверх будет уже чистым баловством. А ты, по-моему, не из тех девушек, что балуют себя. Идем же. А теперь, если ты обопрешься вот сюда правой рукой... так-так... а левую ступню поставишь вот сюда... и подтянешься... отлично. А теперь сядь. Прекрасный жеребец, не так ли? Мой охотничий конь! Но мы позволим моему конюху вести его на поводу. Знаешь, раз я твой опекун, а ты моя опекаемая, будет вполне благопристойно, если ты приоткроешь свое лицо побольше... с другой стороны, пыль, которую поднимает этот допотопный экипаж... ты ведь мало что знаешь обо мне и об этой поездке?
     Я ничего не сказала, потому что не умела говорить с мужчиной. Но он догадался о моих затруднениях.
     - Но как тебе называть меня? И, если на то пошло, как мне называть тебя? Может быть, остановимся в основном на Ариеке, с юной госпожой в знаменательные дни и по праздникам? Пожалуй, так будет хорошо. Ну а как тебе называть меня? Думаю, "Ион" не очень тебя устроит, тогда как "Ионид" с добавлением "Писистратид" сойдет для тех церемоний в Дельфах, которые так ужасно торжественны.
     - Да, досточтимый Ионид.
     - Ты изысканно благовоспитанна, дитя мое. Как ты думаешь, будет ли мне дозволено увидеть сразу оба глаза, а не только один? Привыкать к мужчинам нелегко. Я всецело тебе сочувствую. Я предпочитаю женщин. Но только никому не проговорись. То есть не как жен или рабынь... эта твоя рабыня слишком смазлива, мы должны ее продать... я имею в виду, что предпочитаю женщин в качестве друзей. И с моей точки зрения я в восторге, что обзавелся новым другом-женщиной и получил привилегию заботиться о ней. Возможно, ты заметила, что я говорю слишком много. Ты же, как и приличествует, говоришь слишком мало - вот такой парадокс! Ты следишь, как яблоко ходит вверх-вниз по моему горлу. Да, оно очень заметно. Мы, долговязые и худые, страдаем такого рода выпуклостями. Полагаю, ты могла бы зарисовать мышцы моего лица. Ну, что же. Кажется, ты чувствуешь себя более удобно, раз лошади идут шагом. Твой отец держит отличных коней. Но об этом мне не следует говорить. Тебе любопытно узнать про свое будущее.
     - Моя мать сказала мне, что я буду мести полы, досточтимый Ионид.
     Он улыбнулся с затаенной печалью в глазах.
     - Возможно, я ввел ее в заблуждение. Как глупо с моей стороны! О, понимаю! Да. Ты правда будешь носить в одной из процессий священную метлу. Но в остальном...
     - Мне не надо будет подходить к тому месту?
     - О чем ты подумала? Что за... Да, понимаю. Я мог бы предвидеть, что ты окажешься глубоко религиозной. Ну, разумеется.
     - Нет! Нет! Я испугана. Вот и все.
     - В конечном счете это одно и то же. Прости, я не собирался этого говорить, и ты забудь. Я слишком поддаюсь своей склонности к драматизации. Все, что угодно, ради острого словца, сарказма, парадокса, изящной апофегмы... Что есть истина? Но ты веришь в богов?
     - Разумеется, Ионид.
     - Это хорошо.
     - Они же есть, верно? Ты ведь веришь в них, даже не пугаясь?
     - Я верю, что очень правильно, что в них веришь ты, бедная малютка. И не отказывайся от них. Кто знает?..
     Кто-то из мужчин что-то крикнул, и наша процессия со скрипом и лошадиным цоканьем остановилась. Всадники спешились и поспешили в терновые кусты у дороги. Ионид спустился с повозки и тоже зашагал туда. До сих пор я смотрела либо на пол повозки, либо на лицо Ионида. Теперь я подняла глаза, посмотрела вокруг и вскрикнула. Весь лазурный залив простирался передо мной, а вдали вздымались к небу снежные вершины великих центральных гор Пелопоннеса. Прямо по ту сторону залива, но словно бы так близко, что казалось, вот-вот и прикоснешься, блестел и дымился Коринф с крепостью Акрокоринф. Я не знала, что мир может выглядеть таким, и готова была смотреть хоть вечность.
     Но мужчины закончили свое дело и возвращались. Ионид вскочил в повозку и кивнул начальнику воинов. Начальник закричал, мы поползли дальше по дороге, и вновь заклубилась пыль.
     - Досточтимый Ионид...
     - Что?
     - Священная метла.
     - У бога, знаешь ли, есть своя прислуга - его повар, его спальник, его подметальщица. Не будет же бог сам мести свои покои, а? Но это символично, и не более. Его спальник вытряхнет немножко золотой пыли из сандальи, а ты помашешь над ней священной метелкой семь раз. Кажется, семь. В таких случаях обычно три или семь, а иногда - девять. Боги умеют считать, знаешь ли.
     - Наверное.
     - По-моему, ты уже чувствуешь себя не такой испуганной.
     - Погляди на все это, на мир!
     - Гляжу, и часто.
     - И наш лес внизу, и пастбища... Этолия такая красивая!
     - Я не этолиец, но да, Этолия красива. И кстати, я афинянин. Ты слышала об Афинах?
     - Это там, где были разбиты варвары.
     - Да, давным-давно. С тех пор.. Афины должны быть вон там, слева от нас, далеко за этими горами, примерно на одной линии с Мегарой.
     - А напротив ведь Коринф? И Сицилия справа о