ит, что его воинам здесь, в Пелопоннесе, приходится сидеть сложа руки.
     Ионид сделал гримасу:
     - Римские легионеры?
     - Не вижу ничего дурного в том, чтобы использовать людей согласно их жребию.
     - Ты хочешь сказать, мой благородный господин, что римляне умеют сражаться, тогда как эллины и даже македонцы - нет?
     - В конечном счете так и есть. Я реалист. Как всякий, кто ведет обширные дела. Жрецам и земельной аристократии, конечно, удобнее поклоняться старым богам и позволять другим трудиться на себя, но деловые предприятия - другое дело. Когда ты сказал "римские легионеры" таким поганым тоном - прошу у вас прощения, госпожи, - то позволил себе выходку, которая в делах обошлась бы тебе в целое состояние. Вы, греки...
     - А ты разве не грек?
     - Неужели не заметно по моему выговору? Я финикиец. Нет, вы, греки, способны на великую храбрость, но главным образом когда деретесь друг с другом.
     Аристомах побагровел. Возможно, вырвалось наружу его имя.
     - Не уверен, что твои мнения столь же желанны, как твое присутствие.
     Настал мой черед.
     - Но расскажи нам про римлян. Мы здесь видим их так редко, и, конечно, они приезжают как просители. Почему они так хороши в сражениях?
     - Этого никто не знает, - сказал коринфянин. - По какой-то причине они на заре времен усвоили урок, который мы, эллины, так и не усвоили даже в нынешние времена.
     Жена коринфянина мило улыбнулась Иониду:
     - Открой нам свои мысли, верховный жрец.
     - Я могу сказать вам, что я думаю. Мое мнение. Но доказательств у меня нет. Причина в этой кровоточащей голове. Когда они основали Рим и начали его строить, то, копая на одном из семи холмов, наткнулись на недавно отрубленную человеческую голову, которая еще кровоточила. Это место и теперь зовется Капитолий, что означает "место головы", не так ли? Ну, если бы подобное произошло с вами, вы бы ощутили испуг. Смертельный испуг. Глубокий непреходящий испуг. Видите ли, они не религиозны, как мы, а только суеверны. Подумайте об этом! Найти человеческую голову в яме, которую сами только что выкопали, и продолжали копать! А испуганный римлянин - самый опасный зверь в мире. И они сразу же начали, как вам известно. Затевали войны с соседями - один городишко воюет с другим, - потому что, если соседа не укоротить, кто знает, что он вам устроит. Ведь он уже - ну, не он, так кто-то еще - подбросил вам жуткое предзнаменование, а кто тогда был рядом и подглядывал? Значит, надо либо силой его прогнать, либо заставить присоединиться к вам, позаботившись устроить так, чтобы он согласился на ваше верховенство. Но разумеется, после этого для полной уверенности надо, чтобы ваше верховенство признали ваши новые соседи, которые прежде были соседями вашего соседа, и так далее. Так что под конец вы со своим страхом доберетесь в одну сторону до Красного моря, а в другую до Ультима Туле <Самая дальняя Туле - мифический остров на крайнем севере Европы.>. И прежде, чем кончат, они приберут к рукам все. Ведь страх заставляет вращаться небесный свод!
     - Верховный жрец, твои слова звучат так... мне не следовало бы этого говорить... так, будто ты суеверен. "Страх заставляет вращаться небесный свод!"
     - Ну, - сказал коринфянин, - мир он вращаться не заставляет, это уж точно. Но я вернусь к тому, что сказал. Почему не использовать людей согласно их жребию?
     Опять настал мой черед.
     - Но, благородный господин, ты еще не сказал нам, какой урок наши римские друзья усвоили на заре времен. Уж во всяком случае, не страшиться, я полагаю!
     - Любезная госпожа, они научились объединять. Легион - единое целое. Под командованием хорошего полководца - а боги свидетели, хороших полководцев у них хватает - десять легионов превращаются в руки одного тела - тела полководца, если хотите. Да, они - скучный сброд с пристрастием к кровавым бойням, которое удовлетворяют на своих празднествах, к полному удовольствию мужчин, женщин и детей, называя это религией. Все в Риме заимствовано у вас, греков, за исключением того, что, увы, делает их вашими господами.
     - И вашими тоже!
     - О да, верховный жрец. Но мы - маленький народ.
     Финикийский богатейший делец обернулся к Аристомаху:
     - А ты, господин, что думаешь ты о наших господах?
     - О римлянах, хочешь ты сказать? Если римский правитель сумеет поддержать мир и порядок среди моих нагорий, распяв горстку разбойников и изгоев, то я хотя бы получу что-то взамен налогов, которые вынужден платить. А что до них самих, то в отличие от нашей госпожи Пифии и его святости, верховного жреца, я не обязан иметь с ними дела.
     - Но ты не сожалеешь о их правлении? В Афинах всегда есть партия... только подумать! Не назвать ли мне ее подпольной партией?.. которая хочет самоуправления для Эллады. Отличная штука, чтобы писать на стенах города, набитого учителями, - и к тому же на некоторых из великолепнейших стен! Но они - кто бы они ни были - подлинными афинянами быть не могут. У них нет вкуса, и они не в ладах с правописанием. Если бы римляне ушли, как они поступили не так уж давно, Фивы разделались бы с Афинами быстрее, чем с вареной спаржей, прости меня, первая госпожа. Твое вино, конечно же, попало сюда прямо с Олимпа. Хитрый мальчишка Ганимед, видимо, берет на лапу. Это нектар!
     - Тем не менее, - сказал Ионид, - их можно понять. Молодежь спрашивает себя: с какой стати чужеземцы, не имеющие ни науки, ни религии, ни философии, ни астрологии, занимают столь важное место в их жизни? Послушай, Аристомах! Ты ведь такой же эллин, как все мы, и даже больше, чем многие и многие. Так неужели ты не чувствуешь, что человек должен быть сам себе господином?
     - Кто говорит, что не чувствую?
     - Аристомах, милый, - сказала Демарета, - не забывай, что сказал врач!
     - За то, чтобы попить этот нектар, как кто-то его назвал, по-моему, вы, ваша милость, стоит заплатить болью в животе. Но не говори, что я не господин себе, не то будет плохо!
     - Ты такой же господин себе, как любой из нас, - сказал Ионид. - Иногда даже...
     - Мы, женщины, никогда не бываем свободными, - прожурчала супруга финикийца. - И в сущности, это очень приятно.
     Я подумала про себя, что человек, которого я недавно читала, был прав. Есть рабы от природы. Но я ничего не сказала. Коринфянин, видимо, считал, что черед его.
     - Я много путешествовал, - начал он. - Это дает образование не хуже любого прочего. И вот к какому выводу я пришел относительно свободы. Все дело в величине. Какова величина группы людей, к которой мы стремимся принадлежать? Не думаю, что боги создали нас способными к логическим суждениям, - именно тут ошибаются ваши философы. Человек инстинктивно стремится принадлежать к какой-то группе. Посмотрите на этого дурака Диогена, который считал, будто он свободен, а сам должен был клянчить себе на хлеб! Свобода вовсе не простая вещь, потому что люди строят о ней теории. Вещь в себе, говоря афористично, определяется не мыслью, а чувством. Если вы свободно подчиняетесь местным правилам, то свободнее быть не может никто. Но если ваши чувства не охватывают большей реальности, которая создает эти правила, тогда вы не чувствуете себя свободными. На мой взгляд, образование, я имею в виду обучение, умение разбирать, что есть что, держать нос по ветру, если хотите, - а что бы ни твердили ваши философы, все сводится именно к этому, - и есть способность охватить большую реальность. По-моему, вас, греков, мучит чувство, тревожное чувство, что вам следовало бы охватывать чувством огромную область, которую я назвал бы Панэлленией. Способны ли вы охватить чувством что-либо большее, чем это?
     - Ты сбиваешь нас с толку, - сказал Аристомах. - Мы были городским народом, и землевладельцы вроде меня всегда имели дома не только в деревне, но и в городе. И чувствовать что-то к чему-либо большему, чем город, невозможно.
     - Вот именно, - сказал финикиец. - Ты веришь в Панэллению, но чувством охватываешь только... ты из какого города?
     - Фокия, я полагаю. Только я уже много лет о нем так не думал. Моему отцу пришлось продать тот городской дом, вот почему нам нужен дом тут.
     Снова мой черед.
     - Но ведь римляне, благородный господин, и создают то, что вы называете большей реальностью? Мне кажется, если охватить пределы мест, где они правят, то это будет самая большая страна в мире!
     - У них для нее есть название, - сказал Ионид. - Они называют ее imperium romanum - Римская империя.
     - Ну, вот, - сказала я. - Кто вообще способен питать чувства к тому, название чего звучит так скучно?
     - Объезжая мир, - сказал финикиец, - встречаешь народы, которые чувствуют так, как мы говорим, - питают чувства к самым древним группировкам. Однако я пришел к выводу, что народ предпочтет, чтобы им правил их собственный бандит, каким бы жестоким ни было его правление, а не добрый и справедливый правитель из чужеземцев. Не спрашивайте меня, почему так. Такова природа скотины. И потому с величайшим уважением к вам, благородные греки, должен все-таки сказать, что не верю, будто вам нравится правление Рима, что вы питаете чувства к imperium romanum. И писать на ваших стенах "Свободная Эллада" или "Свободная Панэлления" или хотя бы "Римляне, убирайтесь вон!" вам мешает нечто настолько хрупкое, что одной горячей головы окажется достаточно, чтобы вся страна заполыхала. Согласны?
     Я сделала знак рабу снова наполнить чаши.
     - Как удачно, что сегодня у нас в гостях нет римлян. Не думаю, что они остались бы довольны.
     - Дражайшая и досточтимейшая госпожа, - сказал Аристомах, - кто бы побеспокоился объяснить им это? К тому же Дельфы - это Дельфы. Даже римляне признают, что мы - центр мира.
     - Тем не менее, - сказал Ионид, - следует отдавать себе полный отчет, что мы рассматривали лишь гипотетические предположения. Никто из нас не свободен. Вопреки Пифагору, мы рождаемся не по нашему выбору и не по нашему выбору умираем. Только александры более или менее управляют своей судьбой. - Тут он обернулся ко мне и улыбнулся. - Помню, я как-то сказал нашей первой госпоже, что, прорицая, она свободна и, собственно говоря, единственный по-настоящему свободный человек в мире.
     - Ах нет, Ионид, далеко не свободна! Но не стоит и дальше говорить на эту тему. Вы много путешествовали, благородный господин. Видели ли вы страну прекраснее Греции?
     - Более прекрасных стран - в достатке, госпожа, но женщин прекраснее - нигде.
     Одобрительный ропот согласия со стороны мужчин, а женщина-коринфянинка встрепенулась и захихикала. У меня, увы, не было причины ни для того, ни для другого.
     - Таким образом, - сказал коринфянин, - мы согласны (не так ли?), что римское правление следует терпеть?
     - А если нет, - негромко сказал Ионид, - что мы могли бы сделать?
     - Ничего, - сказал Аристомах.
     - Ничего, - сказал коринфянин.
     - Тем не менее, - сказал Ионид, - имеется эта, открыть кавычки, подпольная, закрыть кавычки, партия в Афинах. Вы, благородный господин, столь много путешествовавший, вы не слышали о том же в других эллинистических городах?
     Финикиец прищурился на него над краем чаши:
     - Собственно, почему вам хочется это узнать?
     - Вы, благородный господин, чужеземец. Вы можете говорить вслух то, что мы можем... не решиться сказать.
     - Я слышал подобное. Я видел те и эти каракули и там и сям.
     - И что думает правитель?
     - А о чем ему думать? В Элладе царит мир.
     - Если не считать разбойников, - сказал Аристомах.
     - Если не считать пиратов, - сказал Ионид.
     Жена коринфянина обернулась к нему:
     - Ах, расскажите нам о пиратах!
     - Просто в этой части Средиземного моря плавания стали небезопасными. Римляне охраняют воды между нами и ними, но больше почти нигде. В былые дни восточную часть моря оберегала ваша страна, но это было давно. Вы больше не можете себе это позволить.
     Тут начались длинные рассуждения о пиратстве, чему я только радовалась, так как устала и мне не хотелось ничего слушать, ничего делать - только уйти и лечь спать. Вполуха я слышала, как финикиец объяснял, как, когда он "только начинал", опасаться приходилось только случайного корабля, иной раз всего лишь лодки с тремя парами весел, которые приходилось класть, прежде чем попытаться забраться к вам на борт. Иногда, сказал он, можно было договориться, чтобы они оставались на своем корабле, а вы платили им отступное. В сущности, своего рода дорожный сбор. Но затем стало куда хуже - головорезы на парусниках, очень маневренных, способных нагнать любое судно, кроме триремы. Однако теперь на триремах плавают пираты - иногда целый флот прочесывает ту или иную часть моря - например, у западного побережья за Смирной, захватывая и топя все, что попадается им на глаза. Власти? Местные власти не делают ничего - не имея на то денег или, может быть, следовало бы сказать, "финансовых ресурсов"? Даже Делос или Родос. Остаются римляне. Совсем не природные мореходы, но способные выучиться морскому делу - и выучились, как пришлось, на свое горе, убедиться карфагенянам.

VI

     Было бы утомительно описывать ежемесячные праздники оракула и мои нисхождения в грот, вначале внушавшие мне панический страх, так до конца и не рассеявшийся. Иногда я отвечала гекзаметрами, хотя легким это так и не стало. Требовалось определенное воспарение духа, но как бы то ни было, это вызвало куда больший шум, чем мне было известно тогда. Дело в том, что подобная форма ответа в стихах вышла из употребления много поколений назад. И когда в Афинах узнали, что Пифия вновь пользуется языком самого Аполлона, пусть хоть изредка, появился новый повод для посещения оракула. Вскоре Ионид уже ограничивал собственные поправки и сообщал посетителям то, что я говорила, без каких-либо изменений. Мне это льстило, и, правду сказать, я все еще считаю, что некоторые ответы были очень удачны, но не стану приводить их тут. Ионид несколько раз грозился "опубликовать" их в книге. Существует немало сборников наших прорицаний - не моих, но оракула, - которые "публиковались" на протяжении поколений, хотя их единственные экземпляры хранятся в храме и не выдаются для "неразрешенного прочтения". Про "неразрешенное прочтение" сказал Персей. Не знаю, почему это словосочетание показалось мне таким смешным и почему я употребляла его к месту и не к месту, пока Ионид не сказал, что меня скучно слушать. После моего первого жуткого нисхождения в грот я обнаружила, что по-прежнему испытываю благоговейный страх, какой испытывают, входя в храмы или даже просто стоя перед ними. Состояние, получившее у жрецов название "приобщения". Мне казалось, что после первого - посмею это назвать "насилием" надо мной - бог счел, что всему есть мера, что я объезжена и мной можно управлять легчайшим прикосновением руки. И ту трагедию Еврипида я поняла глубже, чем ее понимал сам поэт! И когда я ее смотрела - на представлениях я должна была сидеть в театре рядом со жрецом Диониса, - то даже плакала под своим покрывалом, и сама не знала, от радости или печали. Все это тайна. Быть может - как утверждал Ионид в самые свои скептические дни, - старинные легенды вовсе не таят глубокие религиозные истины, показывая их нам лишь как тени, но прямо и без обиняков утверждают великие человеческие истины, которые, возможно, не менее драгоценны. Но по-моему, Ионид изменялся. Иногда я замечала в его словах намек на то, что не все религии глупы - как их обряды - и что космос, в котором мы обитаем, куда более странное место, чем обычно думают люди. Нам, как-то сказал он, не следует безоговорочно считать нашу современную мудрость последней и неопровержимой.
     После праздника в тот первый месяц я была ошеломлена не только количеством оставленных для меня подарков, но и их разнообразием. По-моему, я уже говорила, какими богатыми были дары двух молодых римлян. Остальные же по ценности нисходили (если такое направление верно) до овощей и убитого зайца. По мере того как шли месяцы и Ионид от моего имени относил драгоценные украшения златокузнецу, я очень быстро обретала собственное богатство. Теперь я поняла, зачем в покоях первой госпожи имелись запирающийся чулан, современный сундук с замком и - наиболее интересный - старый-престарый сундук, который просто завизжал, а не заскрипел, когда я его открыла. Ионид клялся, что прежде он никогда его не видел, и мы открыли его с некоторым трепетом, так как даже покои Пифий хранили в себе нечто от грота. Ну, визжал он или нет, а сундук мы вместе открыли, и в нем не оказалось ничего, кроме нескольких черепков. Их покрывали старинные знаки, при виде которых Ионид разразился восклицаниями. Именно такими в древние времена пользовались критяне. Он послал за Персеем, и тот прочел их для нас. По его словам, на черепках был список каких-то предметов и логично предположить, что прежде они хранились в этом сундуке. Золотые слитки, если это было так, статуэтки и курильница. Персей запнулся на середине и покраснел до того, что я испугалась, не хватил ли его удар, однако не хватил. И он разразился прерывистой речью:
     - Вы не поняли? Золотые слитки! Это же часть сокровищ, которые Крез прислал оракулу! Вы помните, в них входили пояса и ожерелья для Пифии, и очевидно, она получила слиток-другой. Письмена на одном черепке - хеттские. То есть было все это целых шестьсот - семьсот лет назад - уму не постижимо!
     Никогда еще я не видела, чтобы наш друг Персей так ликовал. До чего трогательно! Ведь золота же в сундуке никакого не было. Ничего, кроме того, что Платон, пожалуй, мог бы назвать ИДЕЕЙ золота. И так с некоторой горечью назвал его Ионид, когда немного опомнился от радостного волнения, с каким отмыкал окованный железом сундук. Но он вернул себе хорошее расположение духа, прочитав нам лекцию о хеттах - как они открыли железо и завоевали все области вплоть до границ Египта, потому что их оружие почти не уступало современному. Ионид, боюсь, типичный афинянин наших дней, то есть он учитель. Но когда мы выбросили черепки с их странными знаками, вычистили сундук внутри и смазали петли, он стал прекрасным хранилищем для денег, которые Ионид приносил мне после своих вылазок к златокузнецам. Следует добавить, что, когда мы нашли сундук, из замка торчал старинный ключ. Однако он сломался после двух-трех попыток пользоваться им, и нам пришлось обратиться к кузнецу, чтобы он выковал новый. Итак, я стала женщиной, владеющей богатством, которое мне не с кем было разделить. И тратить его мне было, в сущности, не на что: покои первой госпожи могли похвастать избытком предметов роскоши, которые, по словам Ионида, принадлежали не Пифии, но, сказал он, улыбнувшись своей печальной улыбкой, "ИДЕЕ Пифии, одной из индивидуальных копий которой являешься ты, моя дорогая".
     - А все, что в сундуке?
     - Оно твое. В этом не может быть сомнений. В конце-то концов всякий раз, преподнося тебе подарки, они преподносят и мне. Если твои - не твои, в таком случае... понимаешь?
     Что касается людей за пределами Дельф, я начала понимать удивительную подоплеку их веры в меня. Вернее сказать, в любую Пифию. Но для них словно бы существовала одна-единственная Пифия, самая первая. Они могли слышать - и слышали! - что есть три госпожи, как было, когда меня взяли третьей. Они слышали, они понимали и все-таки верили в одну-единственную Пифию! Они слышали, что две госпожи из трех умерли, но это известие каким-то таинственным образом подогнал ось под их веру: если две женщины умерли, значит, ОНА, Пифия, не умерла. Не могу объяснить, так как сама не понимала этого преображения. А я? Заурядный... ну, скажем, афинянин мог легко примирить свою веру в Пифию с этой нелогичностью, так как задумывался над вопросом лишь несколько раз за свою жизнь, да и то, если ему требовалось задать вопрос. Но я-то... чем я видела себя? Верила ли я в то, что делаю? Или, вернее, поскольку я ничего не делала, верила ли я в то, что некто или нечто делают за меня? Женщины иногда впадают в истерику и делают и говорят самые несуразные вещи. Однако это утверждение описывает полный круг и кусает себя за хвост - быть м