но тебе,- слышу насмешливое из-за камыша.- Набил сам, оставь
еще и другим!
   Оглянувшись, вижу Степана-бригадира, Петровича, Аксена-пожарпого. Они
уже, видно, собрались идти к машине. Настроение у всех бодрое,
приподнятое, даже Петрович повеселел. У каждого на боку висит связка дичи.
   Правда, уток немного, больше разная мелочь, бекасы.
   Вот так, когда висят, они кажутся совсем маленькими, не то что в
воздухе. Это я уже сегодня заметил, что птица, которую подбирают с земли,
оказывается куда меньше, чем ты видел ее в полете.
   У нашего пожарного правая щека почему-то распухла, в кровоподтеках.
   - С чего это у тебя?
   - Ложу слишком плотно прижимал, а заряды у меня большие... Не заметил,
как и набило!
   И расплывается в улыбке. Что бы там пи было, ему весело.
   Медленно направляемся к машине, и только теперь я замечаю, что небо уже
совсем чистое, облака рассеялись и солнце, поднявшись, начинает
пригревать. Ветер, так внезапно налетевший ночью, теперь совсем утих, дым
после стрельбы долго плавает низом, застаивается, запах пороха слышится в
воздухе.
   Стрельба почти везде прекратилась. Успокоились Чары-Камыши на всем
своем пространство. Лишь изредка грохнет выстрел: это какой-нибудь
неудачник в веселом отчаянии пальнул по стае уток, еле виднеющейся иысоко
в небе. На недосягаемую для выстрела высоту поднялась птица, не достать ее
нам теперь. Какая красота вокруг!
   Бесконечная чистая голубизна - и живые крапинки in-mi по ней! А над
нашим озером, над тростниковыми зарослями, над светлой, залитой солнцем
ширью Чары-Камышсй, где недавно грохотала стрельба, лишь аисты величаво
плавают, озирают из поднебесья поле боя, словно какиенибудь нейтралы...
   "Первый и последний раз сегодня стрелял,- мысленно обращаюсь к парящим
в поднебесье птицам.- Клянусь вам... Пусть лучше ржавеет ружье".
   Возле машины уже собрались все, кроме обер-мастера.
   Он еще но приходил.
   - Может, набрал, что и не подымет?
   - Давайте подъедем к нему,- шутит Костя,- чтобы прямо в кузов уток его
грузить.
   Это идея. Садимся и едем вдоль озера к засаде старика.
   Бригадир ищет его глазами в камышо, а старик вдруг поднимается к нам из
кукурузы: замаскированный сидел там, на самом холме, видимо ожидая уток.
Могучая фигура его не спеша движется к нам. Мы ждем, пока он выйдет из
кукурузы, нам нс терпится разглядеть, какая жо связка уток болтается на
боку у старика, и, когда он подходит, мы видим, что болтается там... одна
его верная, на токарном станке выточенная "крякуха"!
   И это все?
   Тяжело ступая своими ботфортами, старик молча приближается к машине.
Подаем из кузова ему руки, он, кряхтя, залезает к нам. Лицо у него
усталое, раскрасневшееся, мокрое, как после плача. И в то же время оно
какое-то будто просветленное, будто доброе, чем было вчера.
   - Восемь крыжной вот таких сидело возле "крякухи",- начинает
рассказывать он,- Весь вечер сидели, и чего же было не ударить, а? До
полдвенадцатого сидят, до без четверти двенадцать сидят, а я... бамбук.
Вот уж бамбук, поискать такого.
   Пока с места не трогаемся, он все ворчит, корит себя, всячески поносит,
однако в этом ворчании его не слышится злости, и, как он ни срамит себя за
упущенных крыжаков, кажется, что в душе он доволен, что сложилось все
именно так. Выдержал, не нарушил закона товарищества!
   Однако упущенные крыжаки, видимо, не дают ему покоя. Только взглянет на
связки дичи у других, на свою одинокую "крякуху", сразу начинает ерзать,
гудеть, сетовать. Снова мы слышим, как до полдвенадцатого не бил, до без
четверти двенадцать не бил, знаем, что и дома все его родственники, все
внучки да внуки не раз еще услышат об этих крыжаках, что - от такие вот! -
сидели до полночи возле его "крякухи", а он, собрав всю свою выдержку, так
и не выстрелил.
   - Думал, до зорьки будут сидеть, а они как снялись, больше их и не
видел...
   Мы смотрим на его крепкие старческие руки с толстыми, уже потерявшими
гибкость пальцами, на глаза, которые перевидали столько расплавленного
металла на своем веку, а теперь все время слезятся, и мы все больше
проникаемся к старику сочувствием.
   - Не грустите, Фодотыч,- высоко держа голову, говорит Степан-бригадир.
Он набил сегодня больше всех и поэтому в хорошем расположении духа.-
Привезете и вы кое-что старухе - поделимся. В нашей бригаде такой закон:
убил не убил, а делиться поровну!
   И Петрович, и инженер, и все мы охотно поддерживаем бригадира. Только
так, не иначе!
   Машина мчит через луга; все дальше поблескивает за нами озеро, все
дальше камыши, тырловища и табун коней среди пастбищ у колодца, и высокий,
кажется, тот, что вчера к нам приходил, колхозный конюх, держась за
блестящее на солнце ведро, смотрит нам вслед...
   Прощайте, Чары-Камыши!
   Пусть не высохнут ваши озера, не разлетится птица, пусть ничем не
омрачены будут ваши чудесные зорьки!





Олесь Гончар
Перевод Изиды Новосельцевой

                               НА КОСЕ


   Дальше уже ничего нет - только простор и беспредельность. Полоска суши
- узкая необжитая коса, отделившись от степи, протянулась в открытое море.
Пронзила горизонт, прошла сквозь небо и устремилась вдаль - нет ей конца.
   Затерялась в дымках.
   Местами коса совсем узкая, зимой в пору штормов ее и волна переплеснет,
а сейчас она сухая, в сухих пылающих иесках, в щебете пернатого царства.
   Множество птичьих гнезд, их никто нс разоряет; океан воздуха, не
отравленного ничем; гармони" бытия, в которой ощущаешь себя только
частицей чего-то великого - крупицей этой беспредельности, этой синей
вечности.
   Самый крайний край земли, заповсдность, чистота.
   Стоит человек на самом краю, на грани реального - кольцует птиц.
Маленькая девичья рука берет из корзины один за другим алюминиевые
перстни, надевает па птичью ножку, ловко застегивает - как амулет, как
символ союза человека и птицы... Лети!
   Окольцованных пускаешь с руки в раздолье моря и небес, в безграничную
синь и голубизну, пускаешь, и кажется тебе, что не будет им смерти, твоим
птицам, что взлетают они с твоей ладони на вечную жизнь.
   Любимая работа, душевное равновесие, добрые люди, и эта бесконечная
бурая коса с ветром, с солнцем, с дикими песками и крепким привкусом
свободы. Не о таком ли мечталось по тьме студенческого общежития, когда
после дневной маеты падала ьочью на подушку, но находя и в постели
спасения от раздумий, сомнений, томительных студенческих рефлексии, когда
душа горела от жгучих обид неразделенной любви. Мучительно, исступленно
ждала: скорее бы хоть куда-нибудь! Подальше отсюда!
   После биофака, как отличница, была оставлена в столице, но продолжалось
это недолго,- потом все так сложилось, что опомнилась только здесь - на
краю земли, где одни птицы митингуют.
   Что ж, иногда мечты сбываются и так. После напряжений и перенапряжении
городской жизни с ее сногсшибательным темпом, чадом, грохотом начинаешь
наконец приходить в себя, начинаешь слышать тишину, упиваться раздольем и
простором.
   Выйдешь утром - солнце всходит, на берегу моря делаешь гимнастику,
стоишь в чем на свет родилась, ветерок ласкает упругое тело...
   Ничто здесь нс ограничивает тебя, никто никуда не подгоняет. Иное
течение времени, иные измерения, иные абсолюты. Здесь - вечность. Вечность
и в виде чистых, никем не заплеванных песков, улавливаешь со и в дуновении
ветра, и в спокойном парении птиц, в неторопливом шуме моря, которое не
смолкает и ночью.
   Каждое утро стоишь с глазу на глаз с солнцем - ты по эту сторону моря,
оно - по ту, делаешь свою еще студенческую физзарядку, перед тобой в
густой морской синеве - кучегуры белого сверкают! То - лебеди! Но
выдуманные, не книжные, а настоящие, живые, которые дышат с тобой одним
воздухом, гнездятся в твоих владениях и не пугаются тебя. Лебединые,
снежно-белые сугробы - ведь такое можно увидеть разве что в детских снах!
А для тебя они - реальность, светлая улыбка утра, здоровье и чистота
мира,- наверное, лишь тут и осталась такая непуганая чистота.
   Фрегаты облаков, утренних, перламутрово-белых, вдоль линии горизонта
величаво стоят. Идешь на них. Одежду прихватишь на руку - и пошла себе,
как Ева этих белых безлюдных песков. Ощущаешь нежность утреннего ветерка,
под ногами, где отхлынула волна, так и пружинит влажный песок, а на его
упругости тают купами белые кружева пены морской. Километры можешь идти
вот так вдоль косы, но рискуя никого, кроме птиц, встретить.
   А одежда твоя остается лежать кучками на берегу - там туфли, там платье
- хоть и целый день так пролежит, некиму ее тронуть.
   Михаил Иванович далеко на берегу, в степной части заповедника скирдует
сено: сам он на скирде, сено укладывает, утаптывает, а снизу ему вилами
подает жена, Прасковья Федоровна, верная подруга его заповедного
одиночества, которое им самим, пожалуй, одиночеством и не кажется. Правда,
оба немного одичали, как и все здешние сторожа, сначала их молчаливость
даже отпугивала Ольгу, все думалось: не сердятся ли? Но они не сердились.
Просто не привыкли и не любят лишнее говорить. А еще больше не любит
Михаил Иванович писать. Должность его требует, чтобы он вел дневник, во
всех подробностях записывал в казенную книгу птичьи прилеты и отлеты,
фиксировал малейшее изменение местной жизни, все капризы природы, а он,
глядишь, нацарапает строчки Две и ставит точку.
   Сделаешь ему замечание, растолкуешь, как за птицами наблюдать надлежит,
как надо вести дневник, а он в ответ только терпеливо прячет в усах
смущенную улыбку:
   - А что про них писать? Что нужно - мне и так о них известно.
   И в самом деле, он знает птиц не хуже любого ученогоорнитолога: головы
не поднимая, скажет, какая именно птица над ним пролетает, какое пернатое
существо в этот миг режет над ним воздух своим крылом.
   Сейчас дневник, видно, и вовсе забыт, так как у Михаила Ивановича -
сеноуборка. Бывает, что в этом деле практиканты ему помогают или совхоз
какой людей пришлет, но пока Михаил Иванович убирает сено один. Иногда,
вместо зарядки, Ольга тоже берет вилы. Нанизывает сухое душистое сено и
навильник за навильником подает туда,наверх, где Михаил Иванович молча и
как-то особенно плотно утаптывает его, чтобы не затекло от обложных
осенних дождей.
   Однажды утром Ольга работала на скирдовании: согнувшись, нанизывала па
вилы сено и вдруг каким-то десятым чувством ощутила: лет! Где-то здесь,
где-то совсем близко. Подняла лицо - так и есть: лебеди! Все небо
заполнено сиянием огромных, ритмично работающих крыльев. Птицы - просто
гиганты и идут так до невероятности низко! Михаил Иванович, стоявший на
скирде, казалось, мог бы их рукой достать. А он даже головы не поднял,
продолжал утаптывать сено.
   Неторопливые, царственные, пролетели они прямо над Ольгой, над скирдой,
над черным, загорелым Михаилом Ивановичем, потянулись на лиманы, и где-то
там сели спокойно за косой на воде. Ослепительная белизна их пуха, шелест
воздуха, стронутого величавым взмахом крыльев, мудрая эта непуганость,
доверие к человеку - все это взбудоражило душу Ольги, целый день она была
под впечатлением лебединого лета. Жене Михаила Ивановича и сторожам с
других пунктов она без устали рассказывала, как они летели:
   - Вот так над головой! Чуть рукой не достала! Слышен был даже шорох
крыльев!
   И еще, смеясь, добавляла, как Михаил Иванович, топчась на скирде, и
усом в их сторону не повел.
   - Да нет, я все-таки видел их,- оправдывался Михаил Иванович с
застенчивой улыбкой,- даже успел пересчитать. А вот вы, Ольга Васильевна,
пожалуй, и не догадались?
   А она и впрямь не догадалась, это правда,- вся была поглощена том
ослепительным зрелищем,- ведь впервые увидела так близко распростертые
чуть не на полнеба живые лебединые крылья, сияние их приближалось, как
солнце,- впервые так близко наблюдала она движение этих крыльев,
собственными нервами ощутила волшебство и поэзию лета.
   Такой это край. Лебеди живые из-за плеча у тебя вылетают, а завтра,
может, появятся над домишком сторожа и розовые африканские фламинго,
прошумят, пропахшие тропиками, над его крольчатником да над этой
прозаической скирдой сухого, как чай, заповедного сена, па котором
вчерашняя студентка, правда, успела убедиться, как ароматна эта ее планета.
   Приехал в тот день агроном из соседнего совхоза.
   Верхом на пузатой кобыле, в шляпе-сомбреро, похожий на ковбоя из
прерий, и опять небритый, в рыжей щетине (впечатление такое, что он
никогда не бреется). На радостях Ольга и ему стала рассказывать про
лебедей, а он изпод своего сомбреро только хмыкнул небрежно:
   - Что за диво! Первого мая они у нас в райцентре над самыми трибунами
пролетели, вся площадь им аплодировала... Вот это был номер.
   Приезжий, не слезая с коня, все поглядывал на скирду, расспрашивал
Михаила Ивановича, не слыхал ли тот, когда приедут сено в заповеднике
распределять.
   - Тут главное не прозевать,- объяснял он Ольге.- Да какое же сено!
Зеленое, пахучее... Кажется, сам бы ел!
   Принюхивался, мял в руке, шутливо задабривал Михаила Ивановича:
   - Если нам эту скирду отпустите - магарыч будет!
   - Кому скажут - тому и отпущу,- гудел Михаил Иванович в ответ.- Я его
не распределяю.
   - Так имейте же нас в виду, не то воды не дадим!- крикнул агроном,
отъезжая.
   Колодца на косе нет, давно уже обещают выбить артезиан, да все "только
языком бьют", как говорит Михаил Иванович. А пока ему приходится ездить с
бочкой по воду к совхозному артезиану.
   Сегодня после обеда он тоже проделал такое путешествие, а вместе с ним
побывала в совхозе и Ольга - ей нужно было на почту.
   Ничем почта девушку не порадовала, и, возвращаясь к себе, на косу,
Ольга сидела на подводе скучная, съежившись возле бочки, в которой тяжело
плескалась вода.
   Где-то па полдороге им повстречался всадник. Может, настроение у Ольги
было такое, или сама душа ждала чегото необычного, только когда всадник
тот вымахнул из-за горизонта, вынесся, словно из времен татарщины, из
казачества, и быстро стал приближаться, сердце девушки зашлось в
непонятном волнении. А тот уже подлетел к ним - и весь был смуглость,
мужество, обветренность!
   Круто осадил своего конька перед неуклюжей фурой Михаила Ивановича,
блеснул белозубой улыбкой так, что девушку даже в жар бросило: оттуда он,
оттуда! Из тех времен рыцарских, далеких! Профиль орлиный и сам как орел!
Только и не хватает разве что сабли на боку да шапки казацкой. Но хоть и
казался он пришельцем из далекого прошлого, однако сигареты потреблял
вполне современные: наклонившись, стал "Шипкой" Михаила Ивановича угощать.
Закуривая, похвалился, что у них на Байрачном опять охотничье хозяйство
организуется, в районе только что решил!!, и его уже егерем назначили.
   - Егерь - это ж звучит?!
   И глаза его, улыбчато-прищуренные, неотступные, заставили Ольгу
покраснеть.
   - Л вы остерегайтесь,- бросил он ей.- Все ходите вдоль моря в костюме
Евы... Думаете, безлюдно... АН нет!
   Солнце-то светит, далеко видать. И кто-то, может, по ту сторону лимана
в камышах залег и - в бинокль... У нас красоту любят!
   И опять блеск улыбки Ольге, вспыхнувшей, покрасневшей до ушей, и уже
конь вздыбился, выгнулся и, подняв облако пыли, умчал своего всадника, как
будто его и не было.
   Но ведь он был! И остался с ней и теперь! Потому что когда пошла она
вечером, перед сном, к морю купаться, то не сразу решилась снять с себя
одежду. Как будто чувствовала на себе глаза того всадника, которые из-за
лимана, из ночных камышей так пристально и жарко на нее глядели.
   А ночь была ясная. Лунная дорожка стлалась по морю в даль планеты.
Что-то русалочье было в той ночи, весь мир был окутан ее чарами, проникнут
ее прозрачностью, околдован светлым царствованием луны над морем и степью.
   Так хорошо, так упоительно хорошо было, что девушка, даже ощущая на
себе странно-волнующий, обжигающий взгляд из камышей, все же стала
раздеваться. Медлительно, значаще, как перед брачной ночью, сняла с себя
все, оставшись лишь в лунный свет одетой... Любуйся, милый!
   Для тебя эта краса, чистота и святость тела...
   И вот он уже приблизился, как там, на дороге, когда с "Шипкой"
нагнулся, и повеяло от пего па девушку горячим духом коня, пота, пыли,
духом дороги и ветра...
   Через несколько дней приехал и тот, от кого, видимо, зависело
распределение сена. Автомашине редко удается пробиться сюда через песчаные
барханы, через вязкие солончаки между лиманами, а на этот раз ухитрились
пробиться два "газика" и "Волга". Заинтересованных в сене было много,
прибыла целая компания руководителей близлежащих и отдаленных степных
хозяйств. Купались.
   Обедали. Опять купались. И все время не переставали спорить о сене, о
скоте, которого уже поразводили столько, что и в хлевах не помещается,
того и гляди придется оставлять на зимовку под открытым небом. И не
осуждала их Ольга за голый практицизм этих споров, за кипение страстей
вокруг столь будничных тем - не так уж трудно ей было постичь, что вопрос
о сене, скоте, зимовке, кормах тут самый главный, он для этих людей - сама
жизнь, с ним связаны все их радости и горести, от него зависит их
настроение, благополучие семьи и положение хозяина, а порой даже и сама
его гражданская честь. "А может, это узко?
   Может, их заедает практицизм? Не докатишься ли и ты когда-нибудь до
того, что тебе уже и на лебедей лень будет голову поднять? Они пролетят, а
ты в это время будешь равнодушно утаптывать сено, уставившись под ноги..."
Так размышляла она, стараясь найти аргументы, оправдывающие этих людей,
сложившийся уклад их жизни, ибо всетаки не ты, а они всех снабжают и всех
кормят!
   Тот, от кого зависело распределение сена, хотя и носил фамилию лихую и
веселую - Танцюра, оказался человеком мрачным, был почему-то в унынии,
скрипел протезом и глаз не поднимал, когда с каждым здоровался за руку.
   Был он уже седой, с серым потухшим лицом. Лишь за обедом он слегка
оживился, проявил внимание к Ольге, расспрашивал о столице, об учебе, о
том, как их министерство распределяло, а когда узнал, с каким перескоком
попала она сюда, даже усмехнулся со снисходительным превосходством:
   - Жизнь, она научит... Научит калачи с маком есть.
   - Ничего себе калач,- заметила жена Михаила Ивановича, которой Ольга
представлялась не иначе как жертвой чьего-то произвола.- Мать больна, мать
одинока, а дочку вон куда посылают... Был бы дядюшка в министерстве - сюда
бы не направили!
   - Ничего,- говорил гость,- здесь тоже паша земля, наши люди.
   - Мы-то дубленые, привыкшие, а ей тут будет каково?- стояла на своем
хозяйка.- Придет зима - хоть волком вой. Дожди, бураны, море до самой хаты
добивает...
   Хозяин мой на баркас да на всю ночь за рыбой, а я дома до утра не могу
глаз сомкнуть, мысли всякие: может, его уже и живого нет. Утром прибредет
- обледенелый весь, одежа на нем, как железо, грохочет, с лица - черный, и
слова не может сказать... Вот она какова, наша жизнь!
   - Значит, есть где характер закалять,- говорил гость Ольге.- Надеюсь,
вы же за этим прибыли? Стальной характер вырабатывать?
   "Зачем я приехала - мне знать, не ваша это забота,- молча хмурилась
Ольга.- А что стойкость, орлиность души каждому нужна, то это правда, это
меня в людях привлекает..."
   О чем бы и с кем бы Ольга ни говорила, она все время думала об одном:
почему нет его здесь, среди них? Кажется, ведь должен бы быть! Ни разу не
видела его после той встречи в степи, и хоть только в мыслях, в игре
воображения представлялся он ей ночами, лишь в видениях лунных грезилось
ей то русалочье что-то, объятия па берегу и пылкие ласки, все же они будто
и наяву были, и он становился ей все ближе и роднее...
   Танцюра как бы угадал мысли Ольги.
   - Где же егерь? Почему не вижу моего друга? Послать за ним мои колеса!
   И послали.
   После обеда купались. Танцюра купался немного в стороне от остальных, и
на влажном песке были видны глубоко впечатанные следы его тяжелого протеза.
   После обеда всей гурьбой пошли вд