даже песенку угрюмо напевал - про Лизавету из
кинофильма.
   Перед гауптвахтой плац, "потешное поле", то есть вытоптанная бурая
земля, где происходят наши воинские занятия, стоят спортивные снаряды,
"кобылы" да "козлы", через которые солдат прыгать должен; еще дальше, за
нашим "потешным полем", буйно, как в тропиках, зеленеют виноградники - это
уже не наша зона.
   Пока мы муштруемся на плацу, пока, обливаясь ручьями пота под нещадным
солнцем, вышагиваем, как гусаки, туда-сюда, узник с гауптвахты неотрывно
следит за нами.
   Сколько ни продолжаются занятия, все выглядывает из прорези над дверью
белый Диденков чуб. Иногда мы даже слышим его подбадривающие выкрики:
   - Давай, давай, гвардейцы! Выше ногу!
   Стоит ли говорить, что симпатии солдатские были целиком на стороне
узника? Ведь посажен на "губу" не кто-нибудь, а Диденко Сашко, верный
товарищ, один из лучших артиллеристов, золотой хлопец. Да, он под замком,
а ты на часах сторожишь его, но разве так просто забыть, что с ним вместе
всего хлебнул: и чужих рек, и карпатских туманов, и пылающих плацдармов,
где держались до последнего, расстреливая фашистские танки в лоб... Если
бы воля хлопцам, они бы наверняка и дня не держали Сашка Диденко в этом
арестантском курене. Да и так ли уж страшно то, что он натворил: один
выстрел, а перед тем миллионы, миллиарды выстрелов были сделаны по
человеку! Не крал, не грабил, из лагеря самовольно не отлучался, а что
тому ревнивцу, которого черти откуда-то под руку поднесли... так не в зубы
же было ему глядеть, не ждать, пока он серпом распорет гвардейца! Конечно,
было бы лучше, если бы старик не скапустился (на следующий день он умер в
больнице, хотя Диденко об этом так и не знает), но ведь - нет худа без
добра! - Лариса теперь свободна.
   Ларисой зовут ее - это было единственное, что знали мы, друзья Диденко,
про его любовь. А он, хоть и видел Ларису один только раз, мог
рассказывать о ней без конца.
   С каким упоением, столпившись у землянки, мы слушали вечером сквозь
амбразуру его страстные, влюбленные рассказы о ней, о его Ларисочке, о его
счастье... У нас прямо дыхание перехватывало, когда он вспоминал те снопы
золотые, и пламя кофтенки, и пылающие уста... Ее глаза, ясные, лучистые,
солнцем налитые... Только почему в них было столько грусти и боли? И мы
сообща создавали легенду о ее жизни: за нелюба отдана. Бесприданница,
наверное, красотой только и была богата, вот и досталась кулаку тому,
выжиге старому, который ей, молодой, жизнь загубил... И рисовало дальше
солдатское воображение, как безрадостно жилось молодой женщине с немилым,
с каким чувством потянулась к юноше незнакомому, который мимо на водовозке
проезжал... Наверное, с первого же взгляда поняла: "Он! Это судьба мне его
послала!"
   - Вот это женщина! Да за такую стоит и в огонь и в воду!- говорили о
ней возле гауптвахты.- Вспыхнула в один миг, пренебрегла всеми
условностями, безоглядно отдала солдату свою любовь. Он победитель, ну, а
она разве не ровня ему? Разве но одержала и она победу над своим рабством
семейным, сплетнями, предрассудками? Ведь и впрямь доказала,
взбунтовавшись, что свобода и любовь для нее превыше всего!
   - Долго ты ждал, браток, зато ж и подвезло тебе!- говорили Диденко
друзья.- Это тебе награда за все!
   - Орден вечного счастья,- шутил кго-то, а Сашко улыбался.
   Слышали хлопцы и раньше, что любовь делает человека сильным, что в
любви душа людская расцветает, а тут выпал им случай самим в этом
убедиться. Был их друг, как и все, и внезапно из обыкновенного стал
необыкновенным, стал сказочно богатым, богаче любых царей, королей! И это
был их Сашко Диденко! Словно опоенный чарами, ко всем добрый, он только и
жил теперь своими видениями, ее красотой, только и ждал, когда выйдет с
гауптвахты и снова махнет к своей цыганочке (так он свою мадьярочку
называл) ...
   - Главное, чтобы водовозку мне вернули,- доверчиво говорил он часовым.-
Сяду - и галопом к ней! Посажу ее рядом с собой, и айда через весь город:
глядите - это наша свадьба, теперь мы уже с нею муж и жена!
   Часовых тревожила его безоглядность.
   - Закон этого не позволяет,- мягко возражали ему.
   - Какой закон? - удивлялся артиллерист, точно с луны свалился.
   - Не можем мы жениться на иностранках... Таков закон.
   - Против любви закон?! 11с может быть такого закона!
   Какой дурень его выдумал! Увидите, я своего добьюсь...
   Заметим, кстати, что Сашко Диденко оказался в этом провидцем: отменен
был этот закон. Но произошло это значительно позже.
   А пока что - небритый, без ремня - похаживает в споем курене
неугомонный возлюбленный Ларисы, а разводящий на смену одним часовым
приводит других, все более суровых. Некоторые, особенно из свежего
пополнения, стоят на посту строго по уставу, с арестованным не якшаются,
сказано им, что караулят важного преступника,- какое тут может быть
панибратство? Ложка каши, кружка воды - вот и все, что тебе положено. И
удивляло их, что после всего этого он еще и напевает, словно ничто его не
страшит, словно надеется завтра же выйти с гауптвахты.
   Диденко и впрямь жил в эти дни необычайной жизнью: те снопы золотые,
они и по ночам в темноте землянки ему сияли. Не подозревал парень, какие
тучи собираются над ним.
   Тот трагический случай, окончившийся смертью старого ревнивца, вскоре
приобрел широкую известность в стране, о нем подняла страшный шум западная
печать. Видите, мол, какой разбой чинят советские оккупационные войска,
средь бела дня на жатве убивают честных католиков, насилуют их жен. К
командованию, которое и не отрицало, что подобный поступок сам по себе
непростительный, шли депутации, требовали для виновника тягчайшей кары.
Все складывалось не в пользу Диденко. Страна шла навстречу своим первым
послевоенным выборам, страсти разгорались, и всюду на бурных предвыборных
митингах поступок солдата снова и снова оказывался притчей во языцех, о
нем кричали до хрипоты. Тщетно на одном из таких митингов в местечке, где
разные партии скрестили свои мечи, сама Лариса взяла Диденко под защиту,
крикнула в глаза лидерам: "Лицемеры вы, лгуны! Это мой грех, слышите, мой,
а не его!" Ее не хотели слушать, а разъяренные родственники и родственницы
мужа чуть косы ей не оборвали.
   И оборвали бы, смешали бы с землей, если бы не вступился старый
священник, которому она перед тем исповедовалась.
   - Omnia vincit amor! [Любовь побеждает все! {лат.)] - крикнул он
взбешенной толпе, и хоть его и не поняли, но это подействовало, как
заклятье, спасло Ларису от самосуда.
   В такой атмосфере, день ото дня накалявшейся, когда сама жизнь Диденко
стала выглядеть как бы абстрактной, оказалась на гребне иной волны, иных
разбушевавшихся страстей, дело его рассматривал военный трибунал.
   За содеянное убийство Диденко был приговорен к высшей мере наказания -
расстрелу.
   Теперь только один человек в государстве мог помиловать его.
   Дело пошло в Москву.
   Пока ждали ответа, осужденного держали все в той же землянке на опушке.
   Диденко, по-видимому, так еще и не постиг до конца, что его ждет. Вся
эта история с убийством, судом и приговором касалась как будто совсем не
его, все происшествие представлялось ему тяжелым, кошмарным
недоразумением, которое вот-вот должно развеяться.
   И хотя теперь уже не слышно было его беззаботных напевов, однако духом
он не падал, держался со спокойным достоинством, только, правда, сон
потерял: с самого рассвета, задолго до начала занятий на плацу, он стоит и
неотрывно глядит сквозь амбразуру на плац, на виноградники.
   Что ж, был хмель, а теперь похмелье.
   Однажды утром, едва только заалела на востоке заря, а чащи огромных
виноградников все еще темнели, покрытые седой росой, подернутые нежнейшей
утренней дымкой, из этих росистых зарослей вдруг вышла... она. Появилась,
как будто вызванная силой его воображения, но не призрачная, а самая что
ни на есть настоящая, вынырнула из тумана, из тех виноградных джунглей. Не
пламенела только на ней кофтенка, одета она была во все темное, босая,
мокрая от росы, волосы небрежно лохматились. Очутившись на безлюдном
плацу, беспокойно огляделась и, видимо, зная ужо, куда ей надо,
направилась быстрым шагом прямо к гауптвахте.
   Часовой, новичок из числа пополненцев, совсем не склонен был подпускать
незнакомку к гауптвахте.
   - Стой!
   Растрепанная, одичалая, она съежилась и в ответ лишь ускорила шаг.
   - Стой! Стрелять буду!
   Щелкнул затвором и так нахмурил брови, что нельзя было не остановиться.
Парнишка-часовой, несомненно, слышавший ужо о диденковской истории,
догадался, видно, кто она, стал прогонять; как она ни молила, как ни
заламывала руки, он все же прогнал ее прочь, за лагерную зону. Но и там
несчастной женщине, наверное, слышно было, как неистово колотит в дверь
обезумевший от любви к ней человек, как содрогается землянка от грохота
его страшных ударов, от ливня проклятий, вылетающих из его амбразуры...
   А она! Весь день отгоняли ее часовые. Только отгонят в одном месте, она
вынырнет в другом, мечется, бродит, исчезает и снова появляется, как
призрак, как неистребимый дух этих буйно разросшихся виноградников.
   К вечеру вахту усилили, однако именно теперь, когда в наряде выпало
быть артиллеристам, лучшим друзьям Диденко, они, взяв перед разводящим
грех на душу, разрешили влюбленным повидаться.
   Словно с креста снятая - такой была она, когда под взглядами часовых
подходила к гауптвахте. Часовым Лариса но показалась красавицей - просто
измученная, исстрадавшаяся женщина с ввалившимися глазами, горящими, как у
тяжелобольной, а вот для него, Диденко, была она, видно, совсем иная.
Припав к амбразуре, бедняга даже заплакал, когда она подошла,- заплакал от
счастья, что видит ее.
   Лариса протянула ему сквозь амбразуру руки, темные, будничные руки,
знавшие, видимо, всякую работу, а он, схватив их, стал исступленно
покрывать поцелуями.
   Часовые из деликатности отвернулись, но все равно до них доносился то
ее голос, лепетавший что-то нежно, то его, исполненный глубочайшего
чувства: просто не верилось, что те же самые уста, которые только что
извергали брань, посылали проклятия всему свету, теперь тают в любовном
шепоте, захлебываются соловьиной нежностью.
   - Зоренька моя! Цыганочка! Ясочка! Ластонька! Моя горлинка! Счастье мое
чернобровое! Оченя мое каре!
   Откуда только брались у него, грубого артиллериста, эти слова-ласки,
эти напевы души, песни ей, той единственной, которая как будто и в самом
деле принесла ему счастье, подняла своею любовью на какие-то доныне
неведомые вершины... Что знал он до сих пор, что видел, чем 'жил? Смерть
одну только видел, воронки, да грязь, да смрад войны, только и умел, что
снаряды фуговать, а вот появилась она, как с неба, солнечным духом снопов,
дыханием самой жизни овеяла тебя...
   Часовые через какое-то время стали напоминать Ларисе, что уже пора
уходить, но она вроде и не слышала, вновь становилась на цыпочки, тянулась
всем телом к амбразуре, утопив в ней худое, увитое прядями волос лицо...
Что она видела там? Синие огоньки глаз, крутой солдатский лоб, теперь уже
остриженный, да широкие скулы посеревшие - вот и все, что могла она там
разглядеть, а никак не могла наглядеться: ведь, может, это и было то самое
для нее дорогое, один только раз отпущенное ей па земле...
   Просунув руки в амбразуру, она гладила ладонями лицо любимого, трепетно
голубила, ласкала, и нестерпимо было смотреть часовым на эту нежность,
смотреть, как, приблизив лицо к лицу, уже плачут они оба - и он и она. Как
будто предчувствовали то, что уже недалеко было.
   Ночью был получен ответ: приговор оставить в силе.
   Подлежит немедленному исполнению в присутствии военных и гражданских.
   Теперь спасти Диденко могло только чудо.
   Моросило, и предосенние тучи облегали небо, когда батальоны хмуро
выстроились - не на плацу, а на другой глухой опушке над яром,- чтобы
вместе с гражданскими, родственниками погибшего, принять участие в
последнем
   трагическом ритуале. Представители местных властей тоже прибыли сюда -
все в черном, как бы в знак траура.
   В старых армиях (а может, где-то и теперь) перед казнью к осужденному
заходит священник или пастор на последнюю беседу. Тут таких не было, и
тяжесть этой миссии легла па комбата Шадуру, бывшего Диденкова командира.
Старый артиллерист, отмеривший, как и Диденко, полсвета со своими пушками,
на стволах которых уже и звездочки не помещались, вошел в землянку
понурый, с опущенными усами. Не зная, как вести себя, покашлял и, втянув
голову в костлявые плечи, присел с краю на холодном земляном лежаке. Не
знал комбат, с чего начать, как надлежит отпускать грехи этому несчастному
Диденко, которого он даже любил: ведь добрым был он солдатом. А теперь вон
как все обернулось: сгорбившись, стоит перед ним артиллерист, без ремня, в
безмедальной, неподпоясанной гимнастерке смертника. Неужели это прощальный
разговор? Комбату как-то и самому не верилось в реальную неизбежность
этого сурового приговора. Однако же он должен был что-то сказать... Что
им, смертникам, говорят в такой час?
   Понурился Шадура-комбат. Вынул кисет с табаком, взял себе щепотку и
Диденко подал, и они молча закурили, как будто где-то на огневой между
двумя боями.
   - Ну вот, Диденко. Воевали мы с тобой, брат, добрый ты солдат был. Я
помню, как там, под дотами... и под Верблюжкой... и под Бартом... под
Эстергомом,- все помню.
   Там пуля миновала, а тут... Что же это получается? На смерть за Отчизну
шел, а теперь сам ее запятнал?- Он взглянул на Диденко, ожидая возражений,
но тот стоял молча, сгорбясь под накатом землянки, трещал цигаркой.
   - Что же ты молчишь?
   - А что говорить?
   - Тысячу раз жизнью рисковал ты за нее в боях, тысячу раз мог за нее
голову сложить. Так разве ж теперь испугаешься? Если в самом деле запятнал
и только кровью и можно пятно это смыть,- разве не смоешь?
   И снова ждал ответа.
   - Эта женщина... Кто хоть она такая? Это у вас серьезно?
   Диденко с жадностью, раз за разом затягиваясь, дотянул цигарку до огня,
потом сказал вполголоса, твердо:
   - Я люблю ее.
   Комбат вздохнул, кашлянул, и снова они помолчали.
   - Если любовь, тогда другое дело, Диденко... Но сложилось плохо...
   - Вы ведь меня знаете, товарищ комбат. Родину, самое святое у
человека... разве ж я хотел опозорить... И раз уж так получается... Раз
выходит, что только смертью и можно то пятно смыть... Так что ж: я готов.
   Спустя полчаса осужденный уже стоял перед войсками над яром, и темные
косматые тучи плыли над ним. Дочитывались в суровой тишине последние слова
приговора, когда внезапно пронзительный женский крик всплеснулся, как
выстрел, над виноградниками и разорвал тишину до туч.
   Что можно добавить к этой истории! Как чудо произошло? Как вздрогнули
сердца от ее вопля-крика безоглядной тоски и любви, и как опустились дула
винтовок, и как улыбнулись те, что пришли сюда быть свидетелями казни? И,
наконец, как он, помилованный, шагнул от своей смертной ямы навстречу
товарищам, друзьям, командирам, навстречу ей, своей бесконечно любимой,
которая, раскинув руки для объятий, бежала-летела в счастливых слезах к
нему? И как после этого целую ночь веселились войска, и виноградное
местечко, и счастливейшие в мире - он и она?
   Только чуда не произошло. Вскрик был, и минутное замешательство, и
женская в лохмотьях фигура в самом дело выбежала из виноградников,
мелькнула перед ошеломленными войсками, да только на миг... Нарушенный
порядок быстро был восстановлен.
   Тучи над нром плыли, как и плыли. Свершилось все, что должно было
свершиться.


   1964. Рангун - Киев




Олесь Гончар
Перевод Л. Вышеславского

                           ПОЗДНЕЕ ПРОЗРЕНИЕ


   Серое низкое небо. Дюны, валуны. Где-то в субтропиках золотые
диковинные плоды родит земля, а здесь она родит камни. Всю жизнь люди
собирают их: в этом году соберут, очистят от них поле, а на следующую
весну камни вновь наросли, повылазили гололобые из-под почвы. Говорят,
морозами их тут выдавливает из земли.
   Над заливом - рыбачьи поселки да сосны кое-где.
   Скупая природа, суровый край. Однако и он, этот суровый, когда-то
ледниковый край, способен, оказывается, рождать поэтов! Способен
вдохновлять нежных избранников муз...
   Собственно, поэт, или, вернее, растущая слава его, и позвала сюда Ивана
Оскаровича, человека по горло занятого, перегруженного бесчисленными
обязанностями, буднечнои текучкой, хлопотными делами, которые в конце
концов к нежным музам не имеют ни малейшего отношения. Пол-Арктики на
твоих плечах. Каждая секунда на учете. А вот, поди ж ты, бросил все,
приехал. Даже сам, немного удивленный собственным решением, слегка
иронизирует над собой: вот ты и в роли "свадебного генерала", в роли гостя
на чествовании того, кто из всех участников твоей экспедиции был, пожалуй,
самым нерасторопным, личностью почти курьезною. Порою просто беспомощным!
Даже при ничтожном морозе умудрился отморозить свой птичий нос.
   Вспоминается щуплая, хилая фигура, которая, торопясь на вызов, комично
и неловко путается в каком-то меховом балахоне (товарищи все-таки
позаботились, чтоб не обморозился), из-под съехавшего набок полярного
башлыка встревоженно смотрит худое, посиневшее от холода, всегда будто
сконфуженное лицо... Требуешь объяснений, скажем, за самовольную отлучку,
а он, поблескивая слепыми от солнца стеклами очков, что-то бормочет,
шепелявит, не в состоянии толково слепить даже то, что имеет за душой.
   Ходил, мол, на пингвинов смотреть... "Да ты лучше под ноги себе смотри:
там трещины такие, что незадолго до тебя несколько тракторов проглотили!
Провалишься, кто за такого гения отвечать будет?" Стоит, ухмыляется
смущенно, ничего уж и не лепечет в свое оправдание.
   И вот ты здесь "в связи с ним", ради него, вместе с многочисленными его
друзьями из разных республик (честно говоря, ты и не подозревал о такой
его популярности). Ивана Оскаровича тоже пригласили в качестве почетного
гостя, и вот прибыл, ведь не откажешь этим рыбачьим поселкам, которым ты
должен рассказать о своем содружестве с поэтом во время вашей общей
полярной экспедиции. А так ли все это было, как теперь представляется, так
ли уж вы были близки в тех полярных испытаниях? Для него ты один из
командиров грандиозной экспедиции, непосредственный его начальник, чья
власть практически безгранична, тот, кто отвечает за людей, технику,
ледоколы, а он... Да кем он в конце концов был для тебя?
   Лишь один из многих твоих подчиненных, почти ничем не занятый, не
приспособленный к полярным условиям, какой-то нахлебник с
корреспондентским билетом, ходячий балласт при тебе - этим, собственно, и
исчерпывались ваши взаимоотношения. Откуда было тебе знать, что под
невзрачной внешностью, под тем неуклюжим меховым балахоном трепещет
нежная, легкоранимая, поэтическая душа... Та самая, что столь тонко,
проникновенно, с такой страстью сумеет .потом воспеть людей экспедиции,
отдаст должное также и тебе, твоей энергии, воле, личной стойкости... Об
этом первыми и вспомнили здешние пионеры, встретив тебя с цветами.
Какая-то девчушка, смешно шепелявя (точь-в-точь как тот се земляк), все
допытывалась:
   - Скажите, вы - прообраз? Это вас он вывел в образе главного героя
"Полярной поэмы"?
   - В образе того белого медведя, от которого вся экспедиция стонала? -
попробовал было отшутиться Иван Оскарович, но шутка его не дошла до
школьников, они взялись его еще и успокаивать:
   - В поэме вы вполне положительный, это совершенно ясно! Воплощение
железной воли, силы. Это же вы с тракторным поездом пробиваетесь сквозь
пургу, спешите на помощь тем двоим?
   Стрекочут кинокамеры, запечатлевая твое прибытие, вот ты уже среди
родственников поэта и невольно оказываешься таким, каким тебя хочет видеть
этот рыбачий край.
   Для всех собравшихся здесь ты не просто бывалый полярник, арктический
командарм, гроза подчиненных - в представлении этих людей ты еще и
задуше