ье для человека? Сегодня утром стою на
мостике, а надо мной внезапно с ревом пронесся реактивный через Днепр.
Даже глаза закрыла. Раскрываю, а в воздухе - совсем беззвучно чайка
плывет. Там снарядный гул и свист, а эта, как на экране, тихо так плывет,
медленно, хоть музыку о ней сочиняй..."
   Посмотрела в окно, погрызла в раздумчивости карандашик и снова писала:
   "Кременчугским морем идем. Чем дальше на простор, тем крылатее ветер.
Ночью, когда стоишь на вахте, он толкает тебя, будто кто-то живой, всякие
мысли навевает...
   Вспомнилось, как была я совсем маленькой, и мы убегали с мамой на
переправу... Я спотыкалась и падала в бурьяне, а справа горело что-то
большое, ветер гнал по небу черные клубы дыма, и они перегоняли нас..."
   Кто-то затенил Любе свет снаружи. Подняла глаза - за окном, заслонив
собою чуть не пол-Днепра, стоит морячок стриженый и широко улыбается.
   Она тоже улыбнулась ему.
   А еще через минуту увидела его уже в двери,- взволнованный, устремился
через комнату прямо к ней. Она растерянно поднялась.
   - Вам чего? Объяснять мне, что такое морские узлы?
   Вообразил себе, будто я и вправду не знаю?
   - Люба, дай мне какое-нибудь задание!
   - В Днепр бросишься?
   - Хоть с мачты.
   - Холодно уже... И потом - зачем?
   - Чтоб доказать. Чтобы ты знала... Нет, это не шутки!
   Она посмотрела на него взглядом пристальным, как смотрела, наверное,
ночью на бакены, на сигнальные огни.
   Потом, взяв со столика книжку и недописанное письмо, с недовольным
видом направилась к двери.
   Парень, однако, от нее не отставал. Она на палубу, он на палубу тоже...
Стала подниматься на мостик - и он за нею на ступеньки.
   Девушка обернулась, сердитая:
   - Читать умеешь? Вот надпись: "Посторонним воспрещается!"
   - Я не посторонний.
   - Нет, посторонний. Именно - посторонний!
   Это было сказано так, что он не отважился идти за нею дальше. Вернулся,
постоял на краю палубы, подставив лицо ветру. Занята! Есть у нее! Но кто?
Где он? Какой?
   До самого вечера сидел отвергнутый страдалец в буфете, окутанный тучей
сигаретного дыма, и уже не витийствовал на все стороны, рассказывая всем,
особенно картофельным молодицам, про свои подводные и надводные одиссеи.
   Ночью на ГЭСе выгружали картошку. Набежали бригадой грузчики, на
головах брезентовые капюшоны, спадающие на самые плечи, одежонка
кое-какая, обувка тоже.
   Большинство из бригады немолодые уже, кряжистые, низкорослые, некоторые
и вовсе словно бы неказистые, а как они взялись за работу! Как у них
закипело!
   Пассажиры, сгрудившись у трапа, наблюдали за ними, точно за какими-то
чародеями. Делалось все дружно, весело, от души, тяжеленные мешки и чувалы
так и мелькают, так и летят, будто наполнены они пухом, а не картошкой...
   Одни грузчики из трюма - гуськом на трап, который так и пружинит под
ними, и дальше с мешками на пристань, а другие, освободившись, уже им
навстречу бегом, рабочим строем - "где еще тут? Давай! Мигом! Расступись!"
   - Вот это работа. Даже смотреть приятно!- с восхищением сказала Люба, и
хотя вряд ли она обращалась к незадачливому своему кавалеру, он воспринял
это как намек и сразу исчез, провалился в трюме. Вскоре он появился оттуда
в строю грузчиков с тугим многопудовым чувалом на плечах.
   - О-о, гляньте, вот и наш!- засмеялся кто-то из пассажиров, узнав
демобилизованного флотского, который как раз ступил на трап, пронеся свою
ношу мимо Любы.
   Нес он свой груз прямо-таки виртуозно: огромный чувал, топорщившийся от
выпиравшей из него картошки, свободно лежит у парня на плечах, руками
морячок совсем его не поддерживает. Обе руки гуляют, еще и сигарета для
шика зажата в веселых зубах!..
   Когда уже отчаливали, морячок возвратился на пароход с трофеем: с
пятнистым арбузом невероятных размеров.
   Покрупнее, пожалуй, тыквы из плавней. Поднес его Любе:
   - Прошу принять!
   - Весь?- улыбнулась она примирительно.- Весь не возьму.
   - Бери! - подохотил боцман.- В нем же полпуда солнца херсонского!
   - Весь не возьму! - повторила Люба.- Разве половину.
   Хлопец тут же с размаху трахнул арбузом-гигантом о перила, и, когда
арбуз раскрылся, полный солнца степного, хлопец подал большее полушарие ей.
   - С "душой" вот бери!
   "Душой" oil, Konewro же, называл самую сердцевину арбуза, ту.
сладчайшую, без косточек...
   Ночью в подводной части парохода приключилась какая-то неурядица,
лопасть сломалась или еще что. пришлось долго стоять на воде,
ремонтироваться в темноте.
   Любу пассажиры видели теперь то тут, то там строго озабоченной, даже
встревоженной, однако когда морячок, заглянув в машинное отделение,
попытался было дать какой-то непрошеный совет, Любовь Семеновна так
отрезала ему, что он уже больше советовать не решился.
   В Днепродзержинске опять сбросили часть картошки, трюмы опустели,
пароход полегчал и пошел словно бы даже быстрее и веселее вниз, навстречу
раздольным степным ветрам.
   Остались позади могучие дымы Запорожья.
   Постепенно менялся и состав пассажиров. В порту Ленина сошли на берег
олимпийцы, которые, как оказалось, были еще только будущие олимпийцы (так
они в шутку сказали о себе), а на сегодняшний день пока что - рядовые
спортсмены, хотя и возвращаются с каких-то ответственных соревнований, где
им выпало защищать честь запорожских заводов. Еще раньше сошли пенсионер с
бекасиной дробью в затылке и отягощенный думами профессор с женой. Теперь,
кроме бойкого морячка, которому путь лежал до конечной пристани, а потом и
еще дальше, из прежних пассажиров на пароходе оставались лишь женщины,
сопровождавшие картошку, да лысый пижамник - "проектировщик морей", он
держался со степнячками отстраненно, так как после той стычки за обедом до
сих пор пребывал с ними в молчаливом конфликте.
   Пароход начинало заметно раскачивать: шли Каховским морем, среди
открытых просторов неспокойной голой воды. Мглой-туманом затянуло берега,
почти исчезли они в затуманенной дали. Ветер, который еле-еле повевал,
когда пароход отдалялся от багряных киевских гор, ветер, который совсем
утихал, когда судно оседало в камерах шлюзов (а таких камер на Днепре
становится все больше и больше), здесь, среди необозримых вод, он, ветер
просторов, разгуливался, летел куда-то в бескрайность с ураганной силой,
хлещет, свистит, срывает с бурунов белые ошметки пены. Когда откроешь
дверь на палубу, бьет в лицо, с силой отбрасывает тебя назад, и просто
диву даешься, как только держится там, на мостике, та девушка - помощник
капитана.
   По бурунам идет судно, сквозь белые вихри кричащих чаек.
   - Это уже шторм,- повеселев, обращается к новым пассажирам морячок.-
Слышите, как скрипит наша посудина? Корыто ведь, а как идем! Классный ход!
   Птиц много. Чайки невесомо вьются в воздухе, крыжи проносятся с упругой
стремительностью. Пролетят и сядут на седую воду, с судна еле заметны
темные точечки меж бурунами, где они, покачиваясь, отдыхают.
   Приставать к причалам становилось все труднее. К одному из
дебаркадеров, притулившемуся под высоким обрывистым берегом, причаливали
особенно долго и трудно.
   Вода вспененная, мутная; штормовая волна с каждым ударом обваливает
рыхлый чернозем, осыпающийся грунт берега, где, обнажившись, проступали
слоями все палеозой и мезозой. Судно на взбаламученных бурунах сразу стало
неуклюжим, плохо слушалось звучавших с мостика команд. Носом успели
зацепиться, а корму все больше отворачивало в сторону, толкало к оползню
размытого берега,- возникала угроза, что судно вот-вот будет выброшено на
мель. Надо побыстрее бросать конец от кормы к дебаркадеру, подтянуться,
пришвартоваться на глубоком, но кто же его забросит на такое расстояние?
   - Шлюпку!- прозвучала команда.
   Пассажиры, высыпав на палубные террасы, наблюдали, как матросы
торопливо спускают шлюпку, как уже и ретивый морячок, появившись среди них
и оттолкнув слишком уж неумелого матросика, с другими оказался в шлюпке,
подхватил поданный ему канат и, преодолевая веслами буруны, погнал к
дебаркадеру.
   Там его ждали, брошенный им канат даже при этом ветре был удачно
подхвачен. Вскоре судно пришвартовалось, подтянулось к берегу вплотную.
   Шлюпка вернулась к судну, ее подняли лебедкой и вновь пристроили на
место. Когда мокрый, омытый волной морячок выскочил на палубу, пассажиры
встретили его поздравлениями, и только лысый пижамник, видно, запомнив
"комплимент", встретил парня язвительным злорадным смешком:
   - Ты хоть заметил, к какому причалу помог ей пришвартоваться?
   - А к какому?
   - Говорят, жених тут у твоей Любки. Почту ему передала вон через того
усатого... Всю дорогу, видать, составляла послание...
   В это время прозвучала команда отчаливать.
   Оглушенная рыба всплывает из-под парохода. Рыбы густо на воде, двое из
речной службы ловят ее с дебаркадера наметками. Увлечены оба, заняты
ловлей, выбирают оглушенных язей и карпов, а старший в форме речника,
подтянутый, усатый, стоит у перил дебаркадера и философски-спокойным
взглядом провожает Любин пароход. Тот отчаливает не спеша, вроде бы и
неуклюже, но уверенно.
   - Вы ж не забудьте, Григорьевич! Как только вернется он из рейса - ему
в руки!- взволнованно кричит с мостика усатому Люба.
   - Передам, передам, раз уж написала!- успокаивающе гудит усатый с
дебаркадера.- Не разминетесь, хотя воды и много... Счастливый путь!..
   Морячок-поклонник, закинув голову, глянул на мостик, и Люба предстала
перед ним совсем не такой, как доныне, далекой была в этот миг, прямо-таки
недостижимой. Светится, не исчезая, улыбка, предназначенная кому-то
другому, не тебе...
   И снова простор, и снова ветер...