оль косы по берегу, и так было здесь
славно, привольно, вольготно, что и спорщики наконец примолкли, взоры
людей смягчились, подернулись хмелем очарованности. Танцюра, светя
сединой, солидно ковылял впереди, скрин его протеза и крик чайки были едва
ли не единственными звуками в этом мире.
   Танцюре, по-видимому, нравилось быть в роли вожака, он шел
повеселевший, уверенно ведя вперед всю компанию, протез его увязал,
глубоко ввинчивался в песок.
   Море выплескивает волну за волной, моет и моет косу, простершуюся
низко, бурым пластом уходящую в синеву моря. Где-то там, на острие ее,
должен быть маяк. Если бы не дымка, белую башню его было бы видно и отсюда
- ясным утром она сверкает, белеет на горизонте. Впрочем, и сейчас все
вглядывались в марево зноя: не покажется ли, случаем, гдо-то там, на краю
неба, белая башня маяка? Люди суши, а иочему-то не оставляло их такое
любопытство.
   Полно было диких птиц. Клекотали в воздухе, отдыхали стаями на воде,
желтели беспомощными птенчиками -в бурьянах, где повсюду валялась
скорлупа, покинутая одежда тех, что уже повыскакивали на волю. Лебеди
белеют далеко в море, намного дальше, чем утром. Их разглядывали в
бинокль, прихваченный одним из молодых смотрителей.
   Углубились далеко на косу, когда их догнали еще двое: шеф Ольги,
ссутулившийся кандидат наук из конторы заповедника, да тот самый красавец,
чубатый егерь. Ольгу он как будто и не заметил. Широко ступая в своем
потертом егерском галифе, глазами все нас начальство, и в руке его было -
Ольга глазам не поверила - охотничье ружье. Что это? Кто ему позволил?
   Ольгин шеф в ответ на ее осуждающий взгляд объяснил с кривой, не
свойственной ему усмешкой:
   - На косе, кроме полезной живности, как известно, водятся и хищники...
   Егерь поспешил к старшому.
   - Виктор Павлович,- окликнул он Танцюру.- А нука дуплетом... Как тогда,
на Байрачыом!.. Дуплетиком!.. Вы же умеете, как никто!- И в голосе егеря
вдруг появился такой мед, такое холопское подобострастие, что Ольге стало
мучительно стыдно за него, стыдно, оскорбительно и тяжко.
   Ружье было передано Танцюре. Тот взял его, осмотрел с видом знатока.
Потом вскинул глаза на раскрасневшуюся сердитую Ольгу, но из них уже
исчезла былая приветливость, они стали холодными, чужими. "Зачем здесь эта
девица? как бы спрашивал он присутствующих.- К чему нам ее осуждающий
взгляд? Не интересуют меня ее достоинства, скорее раздражают. Я хочу
видеть привычные, приемлемые для меня глаза вот этого парня-егеря,
преданного и сметливого. Устраивает меня и угодливое поблескивание ваших
очков, товарищ кандидат наук...
   И даже нейтральная веселость агронома вполне приемлема.
   А вот она..."
   Ничего и не сказано было, однако все почувствовали, что эта вчерашняя
студентка здесь лишняя. Да и сама она это поняла. Осталась стоять на
месте, не пошла с ними, когда они, обогнув забитый черной морской травой
лиманчик, снова тяжело поплелись вдоль косы.
   "Неужели раздастся выстрел? -мучилась Ольга, глядя им вслед.- Неужели
будет спущен курок? Все зависит от этого: будет выстрел или нет?"
   Вся коса как бы насторожилась. Тишина стояла какаято неспокойная,
хрупкая. И светлая беспредельность казалась хрупкой, как стекло...
   "Все, все зависит от этого,- не давала ей покоя мысль.- Может, даже
само будущее и ценность твоих идеалов, и все эти дьявольские взрывы,
ужасы, о которых теперь столько пишут, говорят, думают,- вс„ какою-то
тончайшей связью связано с его ружьем браконьера, с тем - будет выстрел
или нет?"
   Возглавленная Танцюрой ватага почти скрылась в овраге за кустарником,
"молодец" твой, отдаляясь, все время лебезя перед Танцюрой, забыл даже
оглянуться, пустынно стало на косе. Чернеет кучками камка, соль по ней
вскипает. Ольга медленно побрела домой. Ей почему-то все время
вспоминалась фраза, брошенная Танцюрой за обедом: "Пошлите за ним мои
колеса..." То есть - машину пошлите.
   И эти бессмысленные колеса теперь сверлили и сверлили ей мозг: "Пошлите
за ним мои колеса..."
   И вновь она видела угодливо-заискивающую суету егеря, снова чувствовала
жгучий стыд за ту патоку в его голосе, которая так не шла к бравой фигуре
этого вее ж таки молодца, красавца степняка. Что и говорить, не рыцарем
чести и достоинства явился он перед ней. Совсем не таким ты его себе
вымечтала, не таким представляла! Будто обокрал в чем-то тебя, горько,
глубоко обидел...
   И вдруг как удар по нервам - она вся вздрогнула.
   И линия горизонта как будто вздрогнула: выстрел! Где-то там, в глубине
косы, прозвучал выстрел.
   К вечеру, когда компания вернулась к дому Прасковьи Федоровны, у
Танцюры что-то большое белело под мышкой.
   Лебедь-шипун белел.
   Тяжеленный, с белым пухом, с обвисшими мертвыми крыльями, с
безжизненными палками ног.
   - Получайте, Прасковья Федоровна, на ужин,- с подчеркнутой веселостью,
которая Ольге показалась напускной, обратился Танцюра к хозяйке.
   Но та не приняла дара. Выпрямилась обиженно:
   - Эта птица святая... У нас ее не едят.
   Танцюра попытался было обратить все в шутку: "Ведь мы же с вами
безбожники!"- и предложил лебедя жене другого сторожа, приехавшей с детьми
и мужем погостить.
   Но и она отказалась:
   - Вам же сказали - птица святая. Нс едят такую у нас.- И прижала к себе
детей.
   Дети - две девочки и мальчик - только сопели, неприязненно поглядывая
из-под материнской руки на протез Танцюры, упорно топтавшийся возле них.
   Никто не захотел взять лебедя, отказались под тем или иным предлогом
все. Кандидат наук даже напраслину на себя возвел, сказал, что он
вегетарианец, хотя не далее как за обедом уплетал крольчатину. Уклонился
от подарка и агроном, пошутив, что ему участковый милиционер штраф
припечет, не поверит никаким оправданиям.
   Один лишь егерь увивался вокруг Танцюры, утешал:
   - Домой повезете, гостинец первый сорт будет...
   Теперь Ольга уже просто возненавидела егеря, возненавидела и ту вспышку
своего слепого чувства к нему и с ужасом подумала, что этот бесхребетник,
прислужник мог стать избранником ее сердца.
   Брошен был лебедь в машину, и ружье сверху на него было брошено
небрежно, как ненужный хлам.
   Вечером перед отъездом, уже усевшись в машину, Танцюра подозвал Ольгу:
   - Осуждаешь? Жаль тебе этого черногуза?- спросил с недоброй усмешкой.-
План недовыполнишь или одним меньше окольцуешь?
   Ольга молча кусала губы. Глаза стали маленькие, злые.
   - Может, донести на меня хочешь?
   - Этим не занимаюсь.
   - А чего же надулась?
   - Чего? Знать хочу: неужели вы так уверовали в право свое - бить? Право
делать то, что запрещено другим? Почему вы считаете, что вам можно
переступать закон?
   - Все? Высказалась?
   - Почему вы ведете себя так, как будто вы последний на этой земле? А
ведь вы не последний! И после вас - будут!
   Холодным стал его взгляд. И лицо в сумерках было серым, как пепел.
   - А может, все мы последние? Или ты такая вот нашлась... Надеешься
повторить цикл? Две жизни собираешься прожить?
   - Вы циник. И ваши рассуждения - циничны. И отвратительна мне ваша
философия браконьерства!
   - Погоди, не умничай... Жаль тебе этого черногузика?- Он умышленно
называл черногузом лебедя, видимо, чтоб презрительнее было.- На! Возьми!-
И поднял из полутьмы машины кипу того белого, тяжелого, прямо за шею
поднял.- А то кролей поразводили, как в Австралии, норами все перерыли.
Бери, бери, не сердись. Мясо у него сладкое.
   Широкое скуластое лицо девушки горело от возмущения.
   - Эта птица... Она и для меня святыня. А где ваши святыни? Или вы уже
освободили от них вашу жизнь?
   - Что ты знаешь о нашей жизни?- вздохнул Танцюра.- Откуда тебе знать,
как она нам ребра ломала и как ныне ишачит наш брат... Кого еще так
выматывает работа...
   Другие на рыбалку, в театр, а мы до ночи... Хоть и с температурой...
Хоть и ноют раны... До полета не дотянув, инфаркты хватаем!- И сердито
стукнул дверцей.
   До поздней ночи ходила Ольга по косе. Небо было в звездах, небосклон
растаял, линия горизонта исчезла...
   И впрямь, как на краю планеты. Дальше, за небосклоном, уже тьма и
безвестность, и как бы на краю души человеческой стоишь, души, прежде
столь изученной, ясной. А дальше что? На что годна? К чему устремится?
Какие запасы добра и зла скрыты в ее арсеналах? И почему, оказавшись на
грани зла, человек так легко и безболезненно эту грань переступает?
"Абстрактно!- слышит она чье-то возражение,- глубокая философия на мелком
месте!" Но это говорите вы, те, кто не видел сегодня его ружья, его
самоуверенности и его решимости (как он тем протезом землю перед нею
вывертывал, ввинчивал в нее каждый свой шаг, каждый свой притоп!).
   Недели через две, опять проездом, оказалось здесь все то же общество.
Танцюра, непривычно добрый какой-то, чрезмерно разговорчивый, хвалился
бодрым голосом перед женами сторожей и словно бы еще перед кем-то:
   - Жена чуть было из дому не выгнала с той добычей.
   Только увидела моего черногуза - и в крик! Вот женщины, всюду
одинаковы... Как будто с вами сговорилась:
   "Зачем в квартиру несешь? Это же птица святая!" Даже соседи отказались.
Еле помощнику своему навязал. Человек темный, принял за гуся...
   Всем было неловко его слушать, но Танцюра как будто и но замечал общей
неловкости, вновь и вновь возвращался к теме "черногуза", да что
подстрелил он его почти случайно, да что он, горе-охотник, раскаивается
теперь, навсегда зарекается бить... Суровые, прокаленные солнцем люди
слушали его, понурившись слушали; а верят они ему или нет - трудно было по
их замкнутости отгадать.


1966



Олесь Гончар
Перевод Изиды Новосельцевой

                           ЗА МИГ СЧАСТЬЯ


   В тропическом городе Рангуне, где молодые смуглолицые солдаты стоят с
автоматами на постах в своей зеленоватой, цвета джунглей одежде, в городе
золотых пагодхрамов, устремившихся в небо стогами оранжевого жатвенного
блеска, в городе, над которым ночь опускается очень рано и в сумраке
дворца, словно выхваченного из сказок Шехерозады, вдруг промелькнет лицо с
прекрасным профилем камеи, а на сцене, сверкающей восточным великолепием
пластики, руки танцовщиц поют, ткут песнь любви под звуки удивительного
инструмента (название которого так и осталось тебе неизвестным!),-в тот
знойный, тропически влажный рангунский вечер, полный волшебных мелодий,
красоты и безудержных грез, мне вспомнилась почему-то эта давнишняя
история, история иных широт...
   Лето было, первое послевоенное лето, виноградники зеленели, и впервые
снопы поблескивали на полях.
   Ослепительный день, жнивье светится, и по степной дороге, ведущей от
нашего лагеря до ближайшего местечка, рысцой идут кони, артиллерийские
наши кони. Только не пушку тянут они за собой, не в артиллерию впряжены, а
в обычную бочку-водовозку. Высоко на ней в пилотке набекрень, в медалях во
всю грудь восседает Диденко Сашко, артиллерист. О демобилизации думает
хлопец, не иначе. Все мы в эти дни только тем и живем, что скоро домой, а
там каждого из нас ждет любовь. Того своя, этого своя, а кого еще и просто
неведомая, туманная. Насвистывает, напевает бравый солдат, небрежно
выпустив на лоб прядь пшеничных волос. Дунайское небо шелковистой
голубизной переливается, лето горит, полыхает, пьянит хлопца.
   Какое же раздолье вокруг! Во время войны, когда доводилось ему
очутиться где-нибудь в степи либо в горах скалистой ночью, в ненастье ли,
в метель, не раз подмывало его крикнуть, аукнуть, гогокпуть, да так, чтобы
эхо прокатилось по всем Карпатам. Но тогда нельзя было. В те годы люди
жили таясь, настороженно, молчком. Передний край шума не любит. Зато
сейчас Диденко, выехав за пределы лагеря, волон горланить во всю мочь.
   - Го-го-го-го-о-о-о!
   - Поешь? - смеясь, спрашивает встречный водовоз из соседнего полка.
   - А что, плохо?
   - Да нет, не плохо. Точь-в-точь как волк в степи...
   - Давай вместе!
   - Давай!
   Теперь уже в два голоса.
   - Го-го-го-го! Го-го-о-о! - звучит, разносится по полям, пока друзья и
не разъедутся, я жнецы издали, выпрямившись, в веселом недоумении
поглядывают на шлях.
   Никто но откликается на Диденково гоготанье.
   А хмель солнца будоражит душу, пьянит, и в голову лезет всякое такое,
что приходилось не раз слышать: про любовь фронтовую, про знакомства в
медсанбате, а то и с местными грешницами - везет же людям! А ему - что ему
выпадало! Пушку одну только и знал в жизни, с нею прошел полсвета, сколько
грязищи перемесил! Выше туч с нею поднимался, плацдармы держал, за
пушечными боями на девчат некогда было и оглянуться. И вот теперь он
въезжает в пылающее зноем лето на своей водовозке, изжаждавшийся, одинокий!
   Жнивье, свежие, точно литые, клади из снопов, кругом снопы и снопы -
все отливает золотом, все сверкает под палящими лучами жатвенного солнца.
   Только одна кладь еще не завершена, не увенчана короной. Вдруг что-то -
как живое пламя, ярко-красное, быстрое,- мелькнуло и исчезло позади этого
золотого сооружения. И вот уже показались смуглые руки, завершающие свой
снопастый труд,- ставят шапкой на кладь последний сноп, и он так весело,
так задиристо кверху торчит!
   Показалась из-за клади и жница; поправляя сноп, она поглядывает на
шлях, улыбается солдату. Красная, как жар, кофтенка полыхает на ней.
Волосы темные свободно спадают на плечи. Ноги загорелые блестят. Взяв в
руки кувшин, жница запрокидывает голову и пьет, но и тогда она, кажется,
не перестает одним глазком весело косить на дорогу. Опустив кувшин, она
смело улыбается солдату, словно подзуживает, подзывает к себе этой
улыбкой: "Иди, напою и тебя..."
   И еще две или три жницы появляются около ее копны и давай подшучивать,
давай поддразнивать солдата. Хохочут, показывают что-то жестами,
обольщают, манят намеками...
   Но тех он как будто и не замечает, впился взглядом лишь в ту одну, что
стоит между ними и не участвует в их проделках, в ту, что улыбкой позвала
его первая...
   А проказницы все не унимаются, визжат, вертят подолами: что ты, мол, за
герой, если боишься полюбезничать!..
   - Тпру-у!
   Бросает вожжи, соскакивает, и уже трещит под сапогами жесткая стерня,
бросаются с лукавым испугом и смехом врассыпную жницы, только она остается
па месте - неподвижно стоит под своим тугим золотым снопом.
   И хотя она первая послала ему улыбку на дорогу и солдат побежал сюда,
тоже настроенный па веселье, на шалость, но сейчас уже не было улыбки на
ее устах, не было игривости в ее взгляде. Было нечто иное. Что-то совсем
другое теперь светилось ил глубины ее погрустневших, карим солнцем налитых
очей... Лх, эти очи, в которых затаилась бездна страсти и нежности, и эта
кофточка алая, ветхая, что расползается на смуглом теле, и эти орошенные
жатвенным потом, полуоткрытые, полуоголенные перси...
   Ничто в ней не боялось его, все как будто только и ждало этого
мгновения, этой встречи с ним, и в доверии своем становилось ему родным.
   Указала на кувшин меж снопами - напейся, мол,- Дидепко поблагодарил, но
к кувшину не прикоснулся.
   - Звать тебя как?- спросил,- Маричка? Юличка?
   Ресницами на миг заслонилась от него.
   - Лори...
   - А! Лариса по-нашему!..
   Золотую соломинку смущенно вертела в руках. Диденко бережно взял у нес
эту соломинку - отдала, не сопротивляясь, только вспыхнула, зарделась
густо. Чувствуя, как у него захватывает дух от нежности, взял ее руку,
маленькую, твердую, в свою большую, грубую. Она не отдернула руки, нс
вырывалась, а широко открытыми глазами, ясными и лучистыми, как бы
благодарила за то, что он обошелся с нею так ласково.
   - Лариса... Лариса...- тихонько повторял он,
   А она глядела на него так преданно, как будто всю жизнь ждала именно
его.
   В черной волне волос, рассыпавшихся по плечам, заметил серебристую
ниточку, и это больно отозвалось в его сердце: что так рано ее
посеребрило? Какие беды, какие печали? И он исполнился еще более горячим
чувством к пей, желанием оберечь, защитить ее, разделить с нею то горе,
которое она, видимо, уже изведала в жизни.
   Были сказаны какие-то слова - он говорил их посвоему, она - по-своему,-
и хотя это более походило па язык птиц, да и слова предназначались не для
того, чтобы их понять, однако и этот счастливый разноязыкий лепет сближал
их еще больше.
   Вдали косарь звучно отбивал косу, и перепел профурчал в воздухе, как
тяжелый осколок, а здесь, возле нее, солнцем пахли снопы, и она сама,
казалось, источала аромат солнца и снопов. Всю бы жизнь не выпускал он ее
руки из своей, глубина ее глаз манила, влекла, густо-вишневые губы были
так доверчиво близко.
   Солдат припал к ним.
   Л она как будто только и ждала этого порыва, пылко обвила парня руками
и, запрокинутая на снопы, отдаривала его жарким поцелуем - поцелуем
страсти, благодарности и отваги. Снопы разлезались, растекались под ними,
как золотая вода, опьяняли обоих запахами солнца, а они пили этот напиток
сладостно, ненасытно...
   Не замечали, что день вокруг них пылает, что по дороге кто-то едет, а
рядом давятся смехом жпицы, завистливо выглядывая из-за соседних копен...
   Еще не выпустил он ее из объятии, еще глаза ее были полны пьяного
солнца, как вдруг она вся съежилась, дернулась, испуганно вскрикнула, и
голос ее был полон ужаса и тревоги... "Смерть!" - именно это, наверное,
крикнула она ему в предостережение, и солдат, обернувшись, увидел, что и
впрямь неминуемая смерть летит на него в образе разъяренного жнеца с
серпом в руке. Догадался: муж! Ибо только муж мог мчаться к ним с чувством
такой слепой правоты. Бежал прямо на Диденко, тяжело дыша, с черным лицом,
с безумными, помутневшими глазами... Серп, выступавший сейчас уже отнюдь
не орудием труда, сверкал ослепительно, и с приближением этого
смертельного блеска в воображении Диденко в один миг промелькнуло виденное
им недавно: молодой боец лежит на винограднике, затоптанный, поруганный, с
перерезанным горлом... "Полоснет! Распорет обоих!" Все время чувствуя за
собой съежившуюся женскую фигурку, артиллерист привычным рывком выхватил
из кобуры свой тяжелый трофейный пистолет...
   Грянул выстрел...
   В тот же день Диденко сидел на гауптвахте.
   Гауптвахта находилась на опушке леса.
   В прошлом лес этот был собственностью какого-то графа, а теперь его как
будто откупило за сколько-то тысяч иенго наше командование, чтобы устроить
в нем лагеря.
   Здесь мы живем. В глубине леса - уже наша солдатская цивилизация:
посыпанные песочком аллеи-линеики, грибки, красные уголки, целые кварталы
аккуратных офицерских и солдатских землянок и, ясное дело, гауптвахте (или
"губвахте", или просто "губе") там но место,- она вынесена в сторонку, вот
сюда на опушку. Сооруженная наскоро, она, однако, крепко сидит в земле,
чуть торчит бревенчатым гребнем, приземистая, лобастая, напоминая темной
суровостью облика давних своих пращуров - те сторожевые курени, которые
когда-то запорожцы ставили где-нибудь на Базавлуке или Волчьих Водах.
Дверь тяжелая, из дубового неотесанного горбыля. Засов на двери да пломба,
словно тут склад со взрывчаткой. И никакого окошечка, только узенькая над
дверью щель-прорезь, на амбразуру похожая, чтобы миска с постной кашей раз
в день сквозь ту амбразуру пролезла.
   Тот первый, кто пришел допрашивать Диденко, был уверен, что всему
причиной вино. Винных погребов в местечко много, хозяева сейчас как раз
допивают прошлогоднее, освобождают тару под молодое. Случается, что и
солдат отуманивают...
   - Лучше не крути, Диденко, выкладывай начистоту:
   в подвалах перед тем побывал?- И серыми холодными щелками глаз
пронизывал солдата, полагая, разумеется, что видит его насквозь.- Говори,
хмель виноват?
   - Хмель, да не тот, что вы думаете,- отвечал солдат.
   - А какой? Говори, какой? Ну?
   - Не нукайте, не поедете,- спокойно отвечал Диденко. "Ты же сапог,
крыса тыловая, разве тебе это понять?"-с презрением думал он и не пожелал
ничего больше для протоколов рассказывать. Сколько тот ни бился, а он
сидел насупившись, а порой