то был риск, письма и так доходили чудом, но Олла решила, что выбора нет.
Робби писал, что у него все прекрасно, что он готов терпеть и ждать конца
войны, что у него хорошие отношения с товарищами, "ты же меня знаешь". Ее
эти письма пугали, Робби уходил на фронт злым, брюзгливым, раздраженным, и
она хорошо знала, что может значить такая перемена в нем, может быть, никто
другой в мире об этом не знал, а Олла вот знала. Впрочем, она пыталась
тешить себя мыслью, что проиcходи с ним что-нибудь серьeзное - он бы ей
написал, хотя понимала, что в его состоянии предсказать что-либо
невозможно. По ночам она молилась неизвестно какому богу за Робби и за
себя.

В эту пятницу она работала с 4-х утра. На проходной, как всегда, стояли два
охранника. Олле показалось, что они смотрят на нее странно, и на всякий
случай она проверила пальцами кофточку - не расстегнулись ли пуговицы.
Пуговицы были в порядке, и у нее возникло жуткое подозрение, что они
подкуплены "Этим". Один из охранников сделал шаг вперед. Олла гигантским
скачком отпрянула назад, оказалась у входа в левый коридор и помчалась по
направлению к складам, рассчитав, что, спрятавшись среди ящиков, она сумеет
доползти до окна, выбить его и выбраться наружу. Влетев в двери склада, она
упала и откатилась за ящики с консервированной фасолью. Поджав ноги так
сильно, что коленки уперлись в подбородок, она попыталась затаиться, ей
казалось, что сердце ее грохочет, она никак не могла восстановить дыхание и
в ужасе думала, что громкое прерывистое сопение выдаст ее погоне.
Попытавшись взять себя в руки, она осторожно выглянула из-за ящиков.

В пропитанном пылью и запахом мочи помещении склада висела тишина. За ней
не гнались. Когда она вышла на задний двор, начинало светать. Было холодно,
воздух был влажен, и под платьем она тут же покрылась гусиной кожей. Олла
сделала несколько шагов и онемела. Над кучей мусора в углу двора белели в
молочных сумерках прелестные цветки. Она подошла поближе и наклонилась. В
нос ей ударило зловоние лежалых отходов, но она не замечала этого, а только
смотрела на цветы, пытаясь понять, откуда им было взяться здесь, таким
чистым и нежным. Наклонившись еще ниже, она хотела погладить белый лепесток
и вдруг отпрянула в таком же паническом ужасе, как тот, который охватил ее
на проходной несколько часов назад. Светло-зеленый стебель поднимался из
серого шишковатого клубня. На пустыре за консервным заводом проросла
картошка.

В цех Олла не пошла, решив сказаться больной. Ее заливала краска при одной
мысли о необходимости встретиться с охранниками на проходной. Она вернулась
в свою конуру, легла на кровать и тихонько заговорила сама с собой,
обращаясь к себе по имени, жалея и успокаивая. Она заставила себя думать и
пришла к выводу, что ее состояние вполне понятно и ничуть не постыдно, - на
нее ведь покушались, никто не смог бы сохранить мужество и спокойствие в
таких обстоятельствах, она, Олла, и так большой молодец, она не поддалась
панике, продолжает работать; с другой стороны, не надо дразнить гусей, в
этом городе ее все-таки многие знают, ее можно вычислить. Лучше уехать.
Поезда ходили плохо, но Олла была знакома с начальником станции, тот был
когда-то однокурсником Робби, и один из немногих успел даже побывать в их
домике на берегу. Билеты он тебе достанет, тихонько говорила себе Олла,
получи на заводе расчет, этих денег хватит на билет и еще останется на
первые пару дней. Сейчас война, говорила себе Олла, рабочие руки нужны
везде, заводы, госпитали, ты везде устроишься, ты ведь не гнушаешься черной
работы. У тебя есть опыт, ты была медсестрой. Тут ей в голову пришла
блестящая мысль - боже, как она не подумала об этом раньше, надо пойти в
военкомат и попроситься медсестрой на фронт! Все время двигаться с войсками
с места на место, никому ее не найти, и вдобавок она будет приносить
реальную пользу. Она вскочила и засобиралась. Уложив два платья, старый
медсестринский халат (пригодится теперь, недаром сохранила!) и мелочи, она
пошла с чемоданчиком в цех, найти мастера и взять расчет. Робби надо будет
написать об этом решении, если он в прежнем состоянии, он будет рад и горд,
а если состояние уже переменилось, - что ж, он тогда все равно не будет ей
писать. Робби в последнее время занимал ее меньше, слишком много сил
уходило на обеспечение собственной безопасности, она корила себя за это, и
мысль о том, чтобы, как и он, пойти на фронт, показалась ей в этом свете
еще лучше.

Уже идя по цеху, она стала ловить на себе странные взгляды. Мысленно
выругав себя за допущенную утром панику, она шла к комнате мастера,
улыбаясь и кивая всем. На кивки, однако, ей никто не отвечал, и вдруг
дорогу Олле преградил невысокий солдат с заплывшим глазом. За его спиной
мельтешил одноногий сторож цеха, вечно пахнущий сивухой старик с
алюминиевым костылем, мерзко стучащим в пол. Сейчас, завидев Оллу, он
взвизгнул и стал тыкать в нее пальцем из-за плеча солдата. Солдат посмотрел
на нее и спросил, она ли госпожа Олла Жене. С сердцем, провалившимся в
живот, Олла подтвердила - да, это она. "Следуйте за мной, - сказал солдат,
- Вы арестованы".

В следующую секунду Олла шла вдоль линии конвейера к выходу из зала, за
ней, наведя автомат ей в спину, шел солдат, а сторож, отставая, кричал
что-то им вслед. На улице их ждала черная машина военного министерства,
солдат перехватил ружье правой рукой, а левой нажал Олле на макушку, сажая
ее в машину. Внутри на заднем сидении ждал другой солдат, оружие лежало у
него на коленях. Первый сел слева от Оллы, и машина тронулась.

Олла в панике пыталась выяснить у солдат, куда и зачем ее везут, постыдно
заплакала и говорила, что она ни в чем не виновата. Солдаты молчали, как
истуканы, тот, у которого заплыл глаз, осторожно касался кончиками пальцев
распухшего нижнего века и морщился, всем видом показывая Олле, что
разговаривать с ней не собирается. У светофора машина остановилась, и
внезапно Олла сквозь пелену слез увидела на фонарном столбе приклеенный
лист бумаги с собственной год назад сделанной для "Экватора" фотографией и
подписью "Разыскивается государственная преступница". Ей показалось, что
сейчас она проснется. Машина опять тронулась.

Через несколько минут они остановились у штаба комендатуры. Оллу вывели из
машины, держа под обе руки, провели по коридорам и впустили в жарко
натопленный кабинет, с ковром на полу и невысоким человеком в офицерской
форме за полированным столом; стол, казалось, был человеку велик, как
бывает велика одежда.

Солдаты вышли, офицер запер дверь изнутри, прошелся к окну, посмотрел на
небо, повернулся, вышел из за стола и упал перед Оллой на колени. "Все
позади, моя принцесса, - сказал он, - Вам осталось потерпеть еще несколько
минут, и Весь этот ужас будет позади. Я не бросил Вас". И, поняв все, Олла
закричала птицей, согнув колени и сдавливая ладонями щеки, и рванулась к
окну, но он cхватил ее за запястье, резко рванул к себе и зашептал в ухо,
обдавая несвежим дыханием: "Не бойтесь, о, не бойтесь, как Вы могли
подумать, я не допущу Вашего позора. Когда все будет кончено, я передам
себя в руки военного трибунала. Я скажу им, что ревновал Вас, что вы были
моей любовницей, да, и что я сделал это все из ревности, понимаете? Вас
будут помнить, как женщину, убитую из-за любви! Не как государственную
преступницу! О, не бойтесь, не бойтесь, я не дам замарать Ваше имя!"
"Сумасшедший! - закричала Олла, -псих! Псих! Отпусти меня!" "Спасибо, моя
принцесса, спасибо, что Вы поняли меня", зашептал он, оглядываясь на дверь,
- "теперь они поверят, точно поверят". Он быстро поймал ее вторую руку и
связал кисти веревкой, широким пластырем залепил ей рот. "Все для
правдоподобия, моя принцесса, - жарко прошептал он, мы обязаны спасти Ваше
имя". Увидев безумный, полный ужаса взгляд Оллы, он мягко провел рукой по
ее щеке и ласково сказал: "Милая Олла, Вы полюбили меня, как и я Вас,
спасибо Вам. Я вижу, Вы испуганы, Вы боитесь той судьбы, которую я избрал
для себя. Но поверьте, я счастлив сейчас, поверьте, что Ваше счастье мне
дороже своего. Вы будете ангелом на небе, будьте моим ангелом-хранителем,
Олла, просите бога за меня". Он постоял, ласково глядя на нее, еще пару
секунд, потом отпер дверь и выглянул в коридор. Два ее конвоира дежурили у
двери и сейчас поднялись на ноги. "Расстрелять", - сухо сказал офицер.
Солдаты не выразили никакого удивления, косой зашел Олле за спину и
направил на нее дуло. "Пошевеливайся," - сказал он, и легонько ткнул Оллу
автоматом. Второй пропустил ее вперед в коридоре и тоже пошел следом
ленивой походкой, выставив оружие вперед.

Они вышли на задний двор. Комендатура находилась на окраине города, и за
двором тянулись шпалы, а дальше начинался лес, пройдя несколько шагов, Олла
метнулась вперед и скачками и зигзагами кинулась к лесу, за ее спиной
захлопали выстрелы, обожгло пальцы связанных сзади рук, раздался и
прекратился топот за спиной, - видимо, за ней решили не гнаться. Она
бежала, пока не почувствовала, что грудная клетка готова разорваться, и не
упала лицом в грязную и мокрую траву. Олла задыхалась, нос был забит,
царапая лицо, она стала яростно тереться ртом о какой-то сук, пока не
освободилась от пластыря. Она задышала жадно, холодный воздух причинял боль
легким, по лицу Оллы струились слезы. Она перетерла веревку об острый слом
сосновой ветки, для чего ей пришлось стать на колени и поднять плечи,
каждое движение причиняло ей сильную боль в правой кисти, край ладони был
задет пулей. У Оллы не было даже сил удивиться тому чуду, что пуля не вошла
ей в спину. Вдалеке послушался шорох и лай собак, шли по ее душу, и она
вскочила и помчалась дальше, падая и не понимая, куда бежит, наконец, найдя
глубокий овраг, она скатилась вниз и замерла.

Когда Олла очнулась, стояла ночь. Через несколько часов, закрыв лицо
волосами и прикрываясь рукой, Олла пробежала по пустынному перрону и
влетела в кабинет начальника станции. Он сперва не узнал ее, а узнав, охнул
и опустился на стул. "Билет", - сказала Олла, - "любой билет". Видимо,
Огюст уже видел объявления на столбах, потому что, не спросив ничего, вынул
из стола и сунул ей в руку небольшой ключ. "Через 4 минуты подойдет
товарный, - сказал он, - в последнем вагоне откроешь дверцу и запрешься
изнутри. Дальше он идет без остановок в Тарус. Сойдешь там. Деньги есть?" -
" Нет", сказала Олла. Огюст полез в кошелек, вынул несколько бумажек,
протянул ей. Она взяла деньги и вышла.

Через двенадцать часов она была в Тарусе, тыловом городе, до краев
наводненном эвакуантами. Здесь еще работали рестораны и театры, вместо
хмурого отчаяния прифронтовых городов здесь царила паника, вызванная
неопределенностью будущего. Жили лихорадочно, стараясь урвать все в
последние спокойные дни.

Олла нанялась в кабаре, директор, извивающийся горбоносый хлыщ, сказал, что
она недостаточно "артистична", и ей пришлось несколько минут пролежать на
покачивающемся директорском столе, глядя в трещины потолка и слушая его
прерывистое дыхание. Ей было все равно. Еще через десять дней она
соблазнила кассира и бежала с несколькими миллионами наличных - по тем
временам, не состояние, но очень крупная сумма. Вечером следующего дня она
сошла с международного рейса, битком набитого беженцами, в горящем огнями
аэропорту. На руках у нее был фальшивый паспорт на имя Яны Генес. Через
неделю, заплатив почти все, что у нее было, она выписалась из небольшой
частной клиники пластической хирургии. Ее новое лицо можно было бы назвать
кукольным, если бы не жесткое выражение холодных серых глаз. Через три
месяца она считалась самой подающей надежды актрисой столичных театров,
красавицей, известной своеволием и многочисленными причудами, - например,
она никогда нe ела картошки и не позволяла ее есть другим. Ходили слухи о
ее романе с сенатором.


Правитель

Он рисовал, царапая ногтями серую бумагу. Карандаш был короткий, как Фрид.
До того, как Фрид ушел, он был веселый, часто играл с Вальди, вырезал для
него маленькие рожицы из персиковых косточек.

Потом он ушел и увел за собой лошадь, которую Вальди тоже очень любил, а
вернулся через два месяца - тук-тук, тук-тук, - на костылях, болтаясь, как
мешок.

Вальди не было страшно или противно, когда Фрид вошел в дом на костылях,
даже интересно, подумал он. Взять бы у Фрида костыли, поджать ноги и
походить так, болтаясь - тук-тук, тук-тук. Зато когда Фрид лег на диван,
Вальди разревелся. Фрид был короче дивана, а до этого его длинные ноги
всегда болтались по полу. Мама сердилась, что Фрид ложится на диван в
обуви, а тот только смеялся, говорил - посмотри, - где твой диван, а где
мои ботинки. Вальди всегда казалось, что мама сердится понарошку, и Фрид ей
отвечает понарошку, а на самом деле они в это время думают о чем-то совсем
другом, хорошем.

Сейчас Вальди рисовал еду. Он рисовал длинный стол, длинный-предлинный, на
таком столе должна была поместиться вся еда, которую Вальди знал. Они начал
рисовать еду не спеша, сначала курицу на большом блюде, а вокруг нарисовал
бугристые куски картошки. Дальше он нарисовал вазу с разными фруктами, и
еще одну, потому что все фрукты не поместились в первую.

Потом он нарисовал яичницу из четырех яиц, с темными пятнышками - кусочками
грудинки. Потом подумал и пририсовал яичнице еще кружок - яиц стало пять.
Он нарисовал бутылку сладкой шипучки с ягодками на этикетке и рисовал бы
еще, но от грифеля окончательно ничего не осталось, разлохмаченное рыльце
карандаша даже перестало оставлять серую линию на серой оберточной бумаге.

Тогда Вальдис взял рисунок и пошел показать его маме.

Мама посмотрела на рисунок, потом на Вальди, губы ее задрожали. Вальди
понял, что мама сейчас заплачет, и насупился. Он терпеть не мог ее слез,
сам не понимал, почему. Фрид говорил: "Женщины - им это надо, они поплачут
и успокоятся", но Вальди все равно каждый раз пугался и не знал, куда
деваться. Он посмотрел на свой рисунок. Вальди рисовал красиво, получалось
похоже. Он подумал, что мама плачет, потому что хочет есть, а еды нет, и
сказал:

- Ну, не плачь, ма. Скоро мы их выгоним и у тебя будет сколько хочешь
куриц.

Тут мама заплакала по-настоящему и прижала Вальди к себе. Вальди понял, что
она плачет не из-за себя, а из-за него. Он разозлился, порвал рисунок в
клочья и убежал к себе на чердак. И уже сидя на чердаке и остывая, он
пожалел рисунка. Рисовать больше было нечем, а рисунок с едой он хотел
повесить себе на стену.

Вальди ненавидел, когда его жалели. То есть раньше, может, и не так
ненавидел. Даже наоборот. Разобьет коленку - бегом к маме, обидели там или
что - тоже к маме или Фриду.

Ненавидеть он это начал, когда ему пришлось пойти работать на консервный
завод.

Каждое утро он пересекал заводской двор - от сквера к цехам, и каждое утро
какая-нибудь женщина говорила ему вслед: "Бедняжка... Такой малыш..."
Сначала его сердило только то, что они говорят о нем, как будто его самого
здесь нет. Раз он маленький - чего с ним церемониться? А потом он стал
сердиться на то, что за этими словами подразумевалось: мол, маленький,
всех-то дел ему положенных - в кубики играть.... Подумаешь, маленький, -
говорил он сам себе, - что я, слабак, что ли? И научился за день делать
полную взрослую норму, чего и тетки-то эти не все добивались. Давалось это
тяжело, к концу смены у него начинало плыть перед глазами, а ночами снились
бесконечные кнопки и хлопанье печати - хлоп, хлоп, хлоп. Это была его
работа - ставить печать со сроком годности на свеженаклеенные этикетки.
Вроде ничего сложного, но банки мчались по конвейеру таким потоком, что у
человека непривычного при их виде начинала кружиться голова. Клей был еще
свежий, этикетки скользили под руками. Вальди наловчился зажимать банку
коленями и только думал: "Мне бы побольше ладони... Мне бы такие руки, как
у Фрида."

Днем он работал, всегда голодный, на заводе давали только обед - сероватая
юшка, в которой плавают редкие капустины. Вечером мама собирала на стол,
ели всегда при закрытых шторах, потому что мама прятала за балкой банку с
медом, это было преступлением. Оккупанты потребовали в первый день снести
все припасы на площадь и забрали почти все, что можно было забрать. Из дома
Вальди забрали купленное впрок зерно, два мешка с картошкой, консервы,
вяленое мясо, еще всякую снедь. Ходили из дома в дом, в каждом доме
устраивали обыск, забирали деньги, драгоценности, забрали мамино
бриллиантовое колечко, которое она носила не снимая - подарок Вальдиного
папы. Папу Вальди не помнил, но мама и Фред рассказывали о нем много и
наперебой, и у Вальди иногда слезы навертывались на глаза, но не от горя, а
как-то наоборот, оттого, что они так хорошо о нем рассказывали. Фрид был
лучшим папиным другом, еще со школы, и помнил папу таким, какой Вальди был
сейчас, знал такое, чего даже мама не знала, и Вальди жадно впитывал эти
рассказы и сравнивал себя - и папу. Когда Фрид рассказал ему, что папа в 10
лет вытаскивал зимой из проруби котенка, Вальди пошел, залез в ледяную
октябрьскую воду и простоял в ней полчаса, чуть не потерял сознание, а то
бы наверняка утонул. Потом он долго болел и едва не умер. Мама, к его
вящему удивлению, совершенно его не ругала, только сказала: "Не бойся, ты
очень похож на папу", - и Вальди был ей благодарен. Иногда он ловил себя на
том, что ему хочется быть похожим и на Фрида, что он пытается ходить, как
Фрид, и, как Фрид, постукивает пальцем по среднему пальцу левой руки. У
Фрида на этом пальце был перстень, у Вальди, конечно, никакого перстня не
было, но он все равно так делал.

Они ели мокрый, вязкий хлеб, и намазывали на него мед- для вкуса, как
говорила мама, тоненько-тоненько. Однажды Вальди спросил: "А что будет,
когда мы съедим мед?" Мама беспомощно посмотрела на Фрида, а Фрид сказал:
"Появится что-нибудь другое", но Вальди понял, что спросил что-то, чего
спрашивать не надо, и больше никогда не спрашивал о еде. Меда, кстати,
оставалось совсем немного.

Когда война только началась, Вальди и другие дети умирали от любопытства.
Они слушали радиосводки, смотрели телевизор, а потом шли и дотемна играли в
войну, и звонкие детские голоса выкрикивали: "Бах! Бах!
Тра-та-та-та-та-та-та!". Когда пришли оккупанты, взрослые перестали пускать
детей играть на улицу. Ходить друг к другу было никак - Вальди заканчивал
смену в 7, а в 7:30 начинался комендантский час, - только успеть добежать
до дому. Телевизор при обыске забрали, на площади поставили столб, который
глушил радио каким-то жутким улюлюканьем. Забрали даже Вальдиного робота, а
какой-то офицер взял большого плюшевого зайца. Вальди не плакал, а стоял
насупившись, сложа руки на груди, и смотрел, как чужие люди в пятнистой
одежде хозяйничают в его комнате. Когда офицер взял зайца, Вальди аж рот
открыл - офицер вдруг улыбнулся зайцу, и его лицо стало очень добрым. Он
погладил зайца по голове, но тут Вальди шевельнулся, и офицер снова стал
угрюм - как лампочку погасили. Вальди потом сказал маме: "Я знаю, он думал
о каком-нибудь другом мальчике. У них есть дети?" - "Есть, к сожалению", -
сказала мама, и Вальди смутно понимал, почему "к сожалению", но до конца
понимать боялся.

Играть было не с кем, можно было только рисовать или смотреть в окно.
Бумаги не было, и мама разрешила Вальди рисовать на стенах. Сначала он
рисовал целыми днями, он еще не работал тогда, и все стены в комнате
покрылись пиратами и солдатами. Потом, когда фломастеры кончились, он стал
мучительно скучать, но долго это не продлилось, так, пару дней, потому что
оккупанты установили "возрастную норму", и Вальди и большая часть его
друзей пошли на завод.

Осенью должны были идти в школу, Вальди перешел в четвертый класс, но школу
не разрешили, и Вальди продолжал ходить на завод шесть раз в неделю. Один
раз к нему попала по конвейеру кривая банка - она была похожа на хитрую
улыбающуюся морду, большая царапина на боку была как рот. Вальди стал
придумывать страну веселых банок, и тут