. "Я сказал: сахар", - повторил он, - "Мне нужен сахар." Она
закивала и замерла в полуобороте, словно ожидая других приказаний, но он
чертил, и она ушла, еще раз впустив и оборвав поток солнечных лучей.

Светлая сторона комнаты была заполнена клубящейся в воздухе пылью. Он сидел
и смотрел на пыль. Еще ребенком ему мерещилось нечто волшебное, некое
присутствие чуда в висящих посреди нагретого, пахучего воздуха крошечных
частицах. Он сидел, охватив колени, смотрел на пыль и улыбался. В эти
минуты он и выглядел ребенком, двадцатилетним мальчишкой с зелеными глазами
под густыми бровями. Правой рукой он держал себя за запястье левой, в левой
был зажат принесенный девочкой кусок хлеба. Сейчас он не думал ни о хлебе,
ни о девочке, не думал ни о чем. В горячее стекло оконца билась снаружи
муха, глупая, подумал он, зачем тебе внутрь, - и это напомнило ему о
работе. Ленясь встать, он переполз в другой угол комнаты, туда, где слабый
свет не слепил привыкшие к полутьме глаза, и взялся за карандаш. Кроме
тарелок, чашки и стола, карандашей и чертежной бумаги, в доме не было
ничего.

Ночью он вышел на порог, чертеж был почти окончен. Звезды висели над лесом,
и он задохнулся от счастья, как задыхался каждый вечер. Чувство свободы,
конца пути заполняло его и давало ощущение высшего покоя, невозможного,
сбывшейся мечты. Он лег на вытертую подстилку, заложил руки за голову и
заснул.

Наутро девочка пришла и принесла сахар. Он дождался ее ухода и подошел к
столу. Сахар был в небольшой пластиковой коробочке, бережно завернутой в
целлофан, между целлофаном и коробочкой похрустывали кубические крошки. Он
открыл коробку, погрузил ладонь в сахар и осторожно, чтобы не закашляться,
всыпал сахар себе в рот. Жуя и стараясь не вдыхать ртом, он сел на пол и
принялся доделывать чертеж.

Все было готово, большой лист ватмана покрывали аккуратные линии, как если
бы создатель чертежа орудовал линейкой, циркулем, ластиком. Он подивился
собственной работе, - не тому, что он придумал эту штуку, а тому, что он
способен так чертить. Раньше он никогда не был хорош в кропотливой работе.

Для них, этих дурней, его чертеж был новой надеждой. Они хотели этой штукой
выиграть войну. Это было так смешно и наивно, что он едва удержался, чтобы
не начать им это объяснять. Но все-таки удержался. Если они считали, что
можно выиграть войну благодаря технике, с ними было не о чем разговаривать.
С другой стороны, они попросили его, и у него не было поводов им отказать,
это занятие было ничем не хуже чтения, охоты за бабочками, наблюдения за
звездами. Когда-то он знал имена созвездий и очень этим гордился. Знал он
их и теперь, но теперь они не интересовали его, наивно было группировать
что-то по неопределенному принципу и называть эти группы именами. С таким
же успехом можно было группировать муравьев. Звезды сейчас нравились ему
просто так.

В этот день было жарко, зной дрожал перед глазами, он одел футболку с
высоким воротом, оберегая от лучей слишком белую кожу. У него не было сил
бегать с сачком, внутри дома было нестерпимо душно, и он сидел на пороге,
под слабым ветерком, с какой-то немецкой книгой в руках. Читать ему было
лень, он замер, упершись локтями в колени, лениво глядя в марево сквозь
темные стекла очков. Шорох заставил его повернуть голову, по тропинке шла к
дому приставленная к нему девочка. Ладная девочка, в джинсах и темной
майке. Несла что-то в сумке, сумка с двойным дном, почувствовал он, пришла
забирать чертежи. Она улыбнулась робко, глаз не было видно за темными
стеклами, он подумал, что в той, потусторонней жизни ее, видимо, робкой не
назовешь. Он не потрудился встать, только чуть качнулся в сторону, чтобы
пропустить ее в дом. Она вошла и тут же повернулась обратно, взволнованно
спросила: "Можно забирать чертежи?" "Да", сказал он. Она тут же исчезла в
доме, зашуршала, собирая бумаги с пола, он чувствовал спиной ее согнутую
спину, осторожные пальцы, старающиеся не повредить слабые карандашные
линии. Эта дурочка тоже надеялась, что они выиграют войну.

Шорох прекратился, вжикнула молния на сумке, туда и сюда, сумка плюхнулась
на стол. Зазвенели тарелки, как обычно, зажурчала вода. Она мыла посуду,
торопливо, явно спеша куда-то умчаться с драгоценным его чертежом. Он встал
и пошел в дом, сел на пол там, где раньше лежал чертеж, с исчезновением
которого комната сразу стала больше, снял очки и смотрел на нее, не отрывая
глаз, безразлично подмечая, как она теряется от этого взгляда. Торопливо
закончив убирать, она взяла сумку и пошла к двери. Он немного поколебался,
очень уж было жарко, потом сказал : "Стой", и она остановилась, опустила на
пол сумку, предупредительно задвинув ее в угол. "Раздевайся", - сказал он.

Потом, вечером, когда зной спал, он вышел под звезды. Хорошо бы забыть не
только их названия, подумал он, хорошо бы забыть названия всех предметов,
имена всех людей, улицы всех городов. Если бы был бог, подумал он, я бы
постарался забыть его имя.

Он жил здесь уже много месяцев, с тех пор, как дал "Серебряным" ботинки для
хождения по воде. Это было его условие - дом в лесу и снабжение в обмен на
заказы. Они согласились немедленно. Бывали дни и даже недели, когда они не
просили ничего, видно, боялись, что, утомившись, он может перестать с ними
сотрудничать. К нему приставили мальчика, который каждый день приносил
свежий хлеб, сыр, иногда - мясо, если он просил мяса. Мальчик натаскивал
воду из колодца, подметал, мыл посуду, забирал чертежи. Как всегда,
повстанцы были в основном дети, студенты типа этого мальчика, или старики,
для которых не прошлого было единственной ценностью в мире.

В какой-то день он сказал : я хочу женщину. Что? - не понял мальчик, но тут
же смысл слов дошел до него, и он зарделся. Больше мальчик не приходил, а
стала приходить эта девочка. Первый раз пришла напуганная, видно, о нем
ходили легенды, и она ожидала увидеть сумасшедшего ученого, который
бросился бы на нее с тихим рычанием. Он почувствовал все эти мысли, и ему
было смешно. Он вышел тогда из дому, чтобы не смущать ее, она закончила
работу и медлила уходить, видно, считая то, из-за чего прежний дежурный был
заменен, своей обязанностью. Иди, иди, сказал он ей тогда, и она ушла,
изумленная. Его не удовлетворил бы сейчас напуганный зверек. Она же была
явно удивлена его молодостью, и он знал, что ореол тайны и славы делал
свое. Вспоминая все это сейчас, он улыбнулся. Она шла сюда в первый раз,
думая, что приносит свое тело в жертву правому делу, а через несколько дней
начала фантазировать по ночам, воображая себя легендарной любовницей
легендарного человека, Евитой, Евой Браун. Когда в первый раз он велел ей
остаться, она замерла и съежилась на секунду, а потом остановилась в
смешной позе посреди комнаты, явно не зная, куда деть руки. Он сказал:
"Разденься", она разделась поспешно, и, не видя, куда сложить вещи,
положила их в угол, вызвав его улыбку: женщина даже в пустой комнате как-то
размечает себе территорию, зная, где у нее спальный угол, где - обеденный,
где - гардероб. На ней было очень хорошее белье, он не выдержал и
рассмеялся, все эти дни она одевалась, как проститутка или женщина, едущая
на переспать: из расчета, что ее разденут. Звук его смеха заставил ее
застыть на одной ноге, с шортами, зажатыми в кулачке, уже снятыми с одной
ноги. Он на секунду пожалел ее и сказал, отвернувшись: "Все снимай", она
стянула с себя кружевные лиловые тряпочки и застыла в ожидании. Он встал,
повернулся к ней и показал на стол.

С тех пор он останавливал ее раза три или четыре, отпускал через несколько
минут, она одевалась и уходила. Со временем она стала приходить в простом
белье, видимо, понимая, что ему безразлично. Сегодня она показалась ему
расстроенной, он чувствовал, что чего-то она там переживает своим девичьим
сердечком, небось, любовники мучают, подумал он с усмешкой, и тут же от
этих мыслей ему стало скучно. Он сидел на пороге, в кустах верещала птица,
небо висело куполом.

Это были последние дни его покоя. Предчувствие возникло вчера, когда
девочка уходила, и он поверил ему сразу, как привык верить своим
предчувствиям за последние 8 лет. Он никуда не бежал и ни от чего не
пытался увильнуть, а просто растягивал эти дни, сохраняя их для себя,
намеренно не делая с ними ничего особенного. Он все так же читал, обливался
водой, ловил бабочек, много спал, бездумно смотрел на звезды. Покой его
кончался, и жизнь его кончалась, уж он-то знал, и жалел только о том, что
они не кончатся одновременно, что он явно угадывает тоскливую мороку
прежде, чем умрет. Это огорчало его, и он старался не задумываться,
оставляя незамутненными последние светлые дни.

Когда он наконец заснул, ему снился сон, это было странно, сны не снились
ему с войны. Снился ему такой же жаркий июль, кривая и яркая булыжная
улица, смеющаяся девочка, клубничный торт. Он проснулся расстроенным, тело
было липким, назойливо звенел комар, и вдруг он с огорчением подумал, что
хотел бы видеть сейчас Елену. С огорчением, потому что он не хотел этого
уже давно, с тех пор, как перестал видеть сны, и увидеть ее не было никакой
надежды, он не хранил портретов, как не хранил воспоминаний. Он встал и
стянул с себя пропотевшую футболку, затем опять улегся на приятно холодящий
спину старый спальник. Вспомнился голос в чистой телефонной ночи, и слова
песенки:

    Спи, мой кролик, спи мой чиж,
    Мать уехала в Париж, -

и подумал, что понятия "чиж", "Париж" и "кролик" так же чужды ему, как этот
голос, певший колыбельные. Вальди сейчас, наверное, уже совсем большой. Над
лицом закачался паук. Он улыбнулся и тут же заснул, уже без снов.

Девочка пришла не утром, как обычно, а за полдень, торопливо извинилась,
начала поспешно выставлять на стол еду. Он не был голоден и смотрел на нее
и на продукты без особых эмоций. Она была заплакана, носик покраснел,
реснички мокрые. "Что с тобой?" - спросил он. Она подпрыгнула от
неожиданности и уставилась на него, видно, не ожидала такой обычной фразы.
"Ну?" - сказал он без особого интереса. Шмыгнув и сделав серьезное,
несколько отвлеченное лицо, она сказала со смешными интонациями ребенка,
гордого глубиной своего горя: "Мой друг не вернулся с задания". Он
улыбнулся. Подпольщики. Серебряные крылья. Играют в партизан. "Ничего,
сказал он, - будет другой друг". Она вспыхнула и поджала губы, вздернула
головку, явно сочтя его слова кощунственными, но не желая спорить с
легендарной личностью. Он намеревался оставить ее сегодня, но пожалел и
отпустил, чувствуя, что у него еще точно есть в запасе пара дней. Когда она
выходила, он сказал: "Можешь завтра прислать другую. Мне все равно", - и,
почувствовав, что она обижена, несмотря на всю свою трагедию, - улыбнулся.
Ему было лень тратить себя на церемонии.

На следующий день она пришла рано, и разбудила его звуком шагов, шуршанием
джинсовой ткани, задевающей за высокую траву по краям тропы. Ему очень не
хотелось просыпаться, возвращаться к предчувствию конца, к растягиванию
покоя. Может, это и лишнее, подумал он, может, надо бежать, скрываться,
пытаться исчезнуть до того, как за ним придут, или приедут, или черт его
знает как притащатся. Но он знал, что ничего не предпримет, что будет
лежать на подстилке, или читать Парни, или ловить бабочек.

Девочка притихла в доме, и, желая, чтобы она поскорей закончила, он нехотя
поднялся с подстилки и пошел посмотреть, что с ней. Она возилась над банкой
со сметаной, что-то делала, шмыгала носом. Вздрогнула при его появлении. Он
пожалел ее мимоходом и подумал - не спросить ли, что там с ее бесценным, -
но слишком не хотелось заводить разговор, и он просто сказал : можешь идти.
Она оставила банку, вытерла рукавом опухшие глаза и ушла, подхватив сумку
на плечо. Он развернулся спиной к двери и сделал шаг в направлении окна,
когда вдруг в животе страшно заныло, так, что он едва не согнулся вдвое.
Ох, господи, подумал он, что ж так быстро-то. В последние годы плохие
предчувствия стали все чаще давать знать о себе физической болью, - так
это, наверное, бывает у животных, дивился он, и поначалу расстраивался, это
казалось ему слабостью, - а потом привык. Ну что ж, сказал он себе, 8 лет у
тебя было, 8 лет покоя, и теперь - только несколько дней - и ты вернешься в
свой покой, в еще больший, в еще лучший покой, так что терпи, все это будет
недолго. Тут же и хлопнула дверь у него за спиной, и он почувствовал, как
девочка влетела обратно, еле переводя дыхание, и навалилась спиной на дверь
без замка. "Близко они?" - спросил он, не поворачиваясь. Она сперва
помолчала, не то от одышки, не то от изумления, потом сказала прерывающимся
голосом: "Они наверху, у ручья, через 2 минуты - тут." "Ну что ж," - сказал
он, - "беги". "Я Вас не оставлю", - выпалила эта самоотверженная дурочка.
Героиня революции, хочет спасать его своим телом ради великого дела. "Всего
хорошего," - сказал он, пожав плечами, и, отодвинув ее в сторону, вышел за
дверь, чувствуя, как она стоит сзади в полной уверенности, что он сейчас
взмахнет руками и полетит. Они раздували о нем легенды, эти юные мараты,
потому что так им было легче основывать на нем свои дурацкие надежды; а он
был инженер, не колдун, не мутант и не пришелец. Просто те, кто знал его до
войны, помнили, что был он - инженер как инженер, и когда пришло все это -
отказались понимать, предпочитали думать, что контузия тут ни при чем, что
он просто скрывался, боясь - каждый сам, в силу своих страхов, придумывал -
чего, а теперь вот раскрылся ради победы. Он вздохнул и двинулся по тропе
вверх, к ручью.

Через час он сидел в комендатуре, перед ним за столом располагался очень
аккуратный, очень тощий и очень бровастый офицер с голосом молодого
петушка. Свет падал в зарешеченное окошко комнаты, и двое мужчин
переговаривались негромкими голосами, словно вели дружескую беседу. К
удивлению офицера, этот разговор и вылился в дружескую беседу. Сейчас
офицер пытался решить, является ли этот человек опаснейшим притворщиком или
абсолютным негодяем. Дело в том, что офицер начал допрос очень, очень
строго. Человек, которого ему привели - автор "водоступов", "бронзовой
птицы" и "маятника", имел среди работников службы безопасности кличку
"Идол", - за безмерные надежды, возлагаемые на него как теми, кто знал, где
он находится, так и теми, кто вел за ним охоту в течении последних 4х лет.
И вот он найден, выслежен, приведен, и он, молодой офицер, должен понять -
как широко простираются возможности этого человека? В штабе шли разговоры о
телепатии, телекинезе, "видении спиной", испепелении взглядом (линзы
"Феникс", 3 года назад, он выплавил их для охоты, они работали, но в тот же
день он уронил их в щель и не стал выковыривать -- было лень. Как узнал о
них штаб по борьбе с подпольем - непонятно.) У офицера был сильный акцент,
но говорил он чисто и верно, - 8 лет оккупации, языковая среда. Оккупанты,
оставшиеся в стране, все неплохо говорили на местном языке. В начале
разговора офицеру было страшно. При всей важности, этот допрос был поручен
именно ему, - и, как он с горечью понимал, не потому, что ему доверяли, а
потому, что он был - шестерка, а те, кому положено бы было вести этот
разговор, струсили, перессали, не захотели находиться с легендарным Идолом
в одной комнате. Однако, вопреки офицеровым страхам, разговор был очень
коротким и закончился очень неожиданно. Допрашиваемый тут же рассказал все,
что он знал о "среброкрылых", назвал имена, указал, кто, где и чем
занимается, поведал, какие именно заказы он выполнял, что за это получал и
с кем контактировал. Такая откровенность исключительно озадачила офицера.
Этот человек утверждал, что делал огромную, удивительную работу за
нищенский дом (обыск не обнаружил даже мебели) в чаще леса, скудный стол и
наложницу. Если этот человек врал - офицер был в крайне затруднительном
положении: проверка всей полученной информации займет уйму времени.
Допрашивать же дальше было не о чем: он рассказал больше, чем даже мог, по
их предположению, знать. Если же он не врал - тогда он чудовище, которое
будет принадлежать тому, кто дороже заплатит, или идиот, которого не
интересует ничего, кроме изобретательства, или еще что похуже, о чем офицер
думать не мог, так как мысли его начинали разбегаться. Так или иначе,
напрашивался только один вопрос: что этот человек хочет, чтобы начать
работать на правительство? Этот вопрос офицер и задал, и ответ потряс его
молодую душу: Идол хотел дом в лесу, пищу, изредка - женщину, и чтобы его
не трогали ни за какой нуждой, а только чтобы передать или забрать задание.
Тут офицер наконец сообразил, что принимать решение по данному вопросу не
обязан, это, в конце концов, не в его компетенции, на это есть начальство.
С облегчением он вызвал охрану и велел отвести пленного под арест, а сам
вышел из комнаты допроса в помещение штаба, где и был одобрен оным
начальством и отстранен от дальнейшего ведения данного дела.

В камере было чисто и сухо. Здание бывшей школы, приспособленной под штаб и
тюрьму, имело нарядный ярко-розовый фасад, с лепными книгами и циркулями, с
латинским девизом над широкой дверью.

Он сидел на полу, по залитой солнцем стене, расчерченной полосками тени,
стремительно бежал паучок, и рой пылинок клубился в потоке света. Он ни о
чем не думал и ничего не ждал, потому что все уже было ясно и предрешено,
предсказано и предчувствовано, и сейчас события шли своим ходом, не
зависящим ни от кого и ни от чего, и все выполняли свои роли в движении
гигантской системы, действуя по железному закону, которому подчиняется все
живое и неживое. Ему было тепло и удобно, через несколько часов ему
принесли еды, явно из штабной кухни, потому что заключенных было мало, и
готовить для них отдельно было бессмысленно. Он поел и заснул.

Его разбудили крики и выстрелы за дверью, и, томясь скукой ожиданности, он
ленился открыть глаза, пока не заскрежетал замок на его двери и в комнату
не ввалились двое юношей, один с пистолетом, другой с винтовкой, с неумело
нарисованными серебряной краской крылышками на нагрудном кармане. У одного
заплыл глаз и поллица наливалось багрянцем, второй смешно, по-птичьи,
поджимал руку. "Бегите, бегите!" - взволнованно закричал этот второй, - "Мы
Вас прикроем, бегите к машине!" За стеной кто-то стонал и ворочался. Он
встал с пола и пошел к двери, подгоняемый нетерпеливыми жестами юных
подпольщиков. Они побежали по коридору, тот, который с винтовкой - впереди
инженера, второй - позади, зажав пистолет в здоровой руке и беспрерывно
оглядываясь, так, что его бег напоминал балетные па.

На школьном дворе стояла машина, маленький грузовичок с надстроенным из
фанеры корявым кузовом. Они подхватили его под руки и подтолкнули в кузов,
один сопровождающий вскочил следом, второй, закинув винтовку за спину,
плюхнулся за руль и, на ходу закрывая за собой дверь, дал газ, и грузовик,
отрыгнувшись, затрясся и въехал через школьные ворота на шоссе.

Сидящий в кузове среброкрылышник морщился от боли при каждом толчке, и
прошло несколько секунд, прежде чем он спросил: "С Вами все в порядке?"
Инженер кивнул. "Я уж боялся - не успеем, увезут они вас," - сказал юноша.
"Вы знаете, что было?" "Нет," - сказал инженер. "Ну да, - сказал юноша, -
как Вам знать. Елине удалось от них сбежать, когда вас забрали, она,
кстати, в горячке лежит, ну, Вы не волнуйтесь, за ней там смотрят," - и, не
дождавшись реакции, продолжил: "Она побежала в город, по цепочке передала,
что Вас взяли, мы собрались немедленно за Вами ехать, и тут грохот в двери.
Какая-то сука нас заложила, понимаете? Они не могли догадаться, что штаб
под церковью, этот подвал наши ребята обнаружили, даже монахи не знали...
Кто-то из своих заложил, сука, говно позорное!" Юноша начал заводиться. "Мы
его найдем, не думайте, ох, мы его найдем... Валека там на месте убили,
Анату ранили, она умирает сейчас, наверное, мне вот руку..." И тут он
внезапно, по-мальчишечьи зарыдал, что-то бормоча, чертыхаясь и грозясь,