ичего не
понимая. Каких-то пятен явно не хватало вообще, вот тут треугольная вмятина
- и нет ничего, что может ее заполнить, а вот эти пятна - серое и зеленое -
они вообще тут неясно откуда, они правильной формы, одно круглое, другое -
прямоугольное, так не бывает, думал Ван, правильных фигур не бывает, что же
это за ужас?! Он подогнал то, что было можно - стыки, постарался оттащить в
сторону круг и прямоугольник, в висках стучала кровь, глаза слезились, ему
становилось трудно дышать. Процедура, как он это называл, всегда проходила
нелегко и очень изматывала, но никогда не было такого, части не хотели
двигаться, он тянул их и толкал, картинка норовила провалиться в тартарары.
Еще вот тут, подумал он, но с краю все равно не хватало куска, и тут мир
уплыл. "Дождь, - подумал он сквозь сон, - и у меня течет крыша, крышу же
чинил Трой, почему она течет?" Он встал резко, что-то покатилось и
зазвенело, он открыл глаза. Над ним моталась борода Балтазара, выше были
балтазаровы испуганные глаза, а на корточках рядом с Ваном сидела эта
девчонка. Смотрела с тревогой, ведро валялось на полу, и вокруг него была
лужа, а руки у нее были мокрые и она улыбалась.

Картошка, - Балтазарова плата за лечение Деи, - булькала в горшке, издавая
самый домашний на свете запах. Ван попытался вернуть картошку, но Балтазар
не взял. Ван всегда брал только съестным, иногда - услугами, Трой,
например, выздоровев, починил ему крышу, хорошо починил. Несли кто что,
все, что можно было хранить - картошку, лук, зерно, - он прятал в подпол,
что портилось - съедал сразу. Иногда приходилось съесть слишком много,
чтобы не пропадало, но за время фронта он научился есть впрок и растягивать
ощущение сытости. Дея напевала у печи, возясь с горшком, а он смотрел на
нее и думал: что же это получается, граждане - адепты? Она жила у него уже
три дня, и за это время у него было десять шансов поседеть, но почему-то он
сразу все воспринимал, как должное. И когда она замяукала в ответ кошке - в
первый же день, кошка была горбатая и полуслепая, Ван подобрал ее после
бомбежки ангаров, он не удивился, а только сказал: тише вы, башка трещит, -
и Дея засмеялась и кинула кошке что-то. (Эта кошка вообще была ему дорога,
несмотря на уродство, тогда, при бомбежке, его самого хорошо стукнуло об
землю, было сильное сотрясение, он рвался и плакал от боли, а потом пришло
видение...) Он тогда подумал: "Война - существо слепое и бездумное, просто
даже по теории вероятностей не может она нести одни беды на человеческие
головы, должны быть и прекрасные дары".

Он много думал об этом, о том, что вот есть же люди, которые в войну чудом
находят в эвакуации потерянных родственников или встречают на фронте свою
любовь, или еще как-то становятся счастливы, вот, думал он, мне - повезло.
Другой раз он вошел в свои "кабинет", который отдал ей под спальню, и она
спала, свернувшись клубочком в десяти сантиметрах над полом, покачиваясь в
воздухе, и он тоже не удивился, а забрал карандаш, за которым пришел, и
тихонько вышел.

Дея поставила горшок на стол, дала ему миску и взяла себе, и принялась
раскладывать картошку, он смотрел на нее - она была ладная, прямые волосы
до плеч. "Лицо, как у русалки", - подумал почему-то и вдруг притянул ее к
себе, и она повернулась, как если бы это было уже в сотый, тысячный,
десятитысячный раз.

Потом, за холодной картошкой, она рассказала чуть-чуть: медсестра, попала в
госпиталь с аппендицитом, потом - ее перевели к Верреру, - прав-таки был
Ван! Правда, фамилии Веррера она не знала, но описание было точным. Он тоже
рассказал кое-что - контузило, теперь вот без ноги, демобилизован, а был в
госпитале, делал, что мог, от перевязок до операций, рук не хватало, все
становились специалистами широкого профиля. Она, конечно спросила, как
началось ЭТО, и он рассказал про шкатулку, как одна старушенция в госпитале
дала ему покореженную осколком старинную шкатулку. Шкатулка была смята,
красное дерево с одного конца разбито в щепы, и резная отделка из слоновой
кости превращена в осыпающееся крошево, - и вдруг он увидел эту шкатулку,
как она была, вернее, как должна была быть, видно, ему очень этого
захотелось, и возникла яркая четкая картинка. Потом, взяв на отдыхе у
кого-то чудом сохранившуюся мозаику из 1000 кусков, сложил ее за полчаса,
просто начав с левого верхнего угла и в ворохе кусочков находя каждый раз
именно тот кусочек, который следовал за только что уложенным. Тогда он
понял, что может видеть вещи в их первоначальном состоянии. Он тогда
подумал -- пойти реставратором, озолотят, но в войну реставраторы были не
нужны. Но полгода прошло, пока понял, что может кое-что посерьезнее.
Привели мальчишку, он горел заживо в избе, и все ему казался огонь, он
галлюцинировал и кричал, и Ван подумал: господи, почуять бы, что у него там
сдвинуто в голове - и поставить на место, и тут получилось. "Страшный ты
человек", - сказала Дея. "Не очень, - сказал Ван, - дай масла, если
осталось".

Утром его разбудил стук в ставни, и Дея на цыпочках подошла к окну и
выглянула - стоял Балтазар, красный и запыхавшийся, и Дея, в вановой
рубашке, пошла ему открывать. Балтазар сперва опешил, а потом сказал, что
бежал предупредить, ходят по домам двое с автоматами и ищут Дею, ну, я
побежал. Дея спустилась в подпол и спряталась под пустые мешки. Двое пришли
через полчаса, искали, расспрашивали, Ван притворился похмельным, один
заглянул в подпол, другой под кровать, но оба ничего не увидели и ушли,
напоследок двинув прикладами кошку. У двери один из них, кривоносый и
рябой, как показалось Вану - сифилитик, - оглянулся и усмехнулся нехорошо,
и Ван испугался, но только на секунду. Он знал этих - напугать, оставить
холодок в груди, чтоб запомнил, жаба. Когда звук их шагов растворился в
потоках зноя снаружи, он постучал костылем в пол.

Вечером прибежал мальчишка: приехал тятин брат, сидит смурной, ноги у него
не ходют, посмотрите, дяденька доктор... Ван пошел, а через двадцать минут
пошел "тятин брат", и Ван завалился домой измученный и счастливый, и
благодарно принял у Деи овсяный кофе, и провалился в сон. Его разбудил
грохот, ломились в дверь, кричали : открывайте, военная полиция, говор был
чужой, жесткий, это были полицейские из города, Дея помчалась вниз, в холод
и мрак подпола, едва не срываясь со стремянки, и он слышал, как она
устроилась там и затихла, и только тогда пошел открывать. За дверью были
двое, Вану тут же заломили левую руку и потащили к машине, он покорно шел,
опираясь свободной рукой на костыль, надеясь только, что они не полезут
обыскивать дом, но оба полицейских сели по бокам от него, и машина
тронулась. Они приехали в госпиталь, и худшие мысли Вана таким образом
подтверждались. Он надеялся, что это из-за плена или кто-то из крестьян,
позавидовав его "пищевым доходам", настучал на него, как на изменника, -
мол, анекдоты рассказывал и т.п. Но дело явно было в Дее, и Ван испугался
всерьез. Его вели коридорами, потом по лестнице - вниз, в подвал, а потом
один конвоир ушел, а второй велел Вану сесть и ждать, и через пять минут из
двери напротив выкатился колобком господин майор военной службы доктор
Веррер.

- Зря ты сопротивляешься, - сказал Веррер, - ты же врач, Ван-разливан, да
еще какой, я же помню. Не нужна мне эта девчонка, я уже что хотел понять
через нее - все понял. Да и вообще, - хохотнул он, - ты же знаешь, у меня
правило: я с пациентками - ни-ни, пусть даже и с бывшими.

- Знаю, сказал Ван, а про себя подумал: это правило ты, сука, выработал,
когда одна тетка подала в суд на Януса, сильно ты тогда испугался, видно,
совесть была нечиста.

- Ну вот, сказал Веррер, заберешь ее сюда с собой, я вам комнату дам, ты же
хороший специалист.

- Паул, - сказал Ван, - что ты с ней делал?

- Е, - захихикал Веррер, - ты мне сейчас не партнер, не коллега. Соглашайся
- все расскажу, ты же врач от бога, Ван, ты же мечтал об исследованиях, у
меня тут такие дела - ты упадешь, мне ничего не жалеют, любые материалы,
любые анализы, прямо от правительства все идет.

- Паул, - спросил Ван, - как они ее у меня нашли?

- Бирка у тебя под кроватью валялась, госпитальная, - сказал Веррер.

- Ясно, сказал Ван.

- Ну так как? - спросил Веррер.

- Слушай, - сказал Ван, - ты же во мне не невропатолога ценишь? Знаешь, да?

- Знаю, - сказал Веррер, сразу очень серьезно. - Мальчишку тут привезли со
сломанной ногой, я его помнил, его уже привозили к нам раз, у него был
спастический паралич, ты не поверишь, но я его узнал, мать мне все
рассказала, слезами обливалась и молитвы за тебя возносила.

- Ясно, сказал Ван.

- Не знаю я, что ты делаешь, сказал Веррер, - не верю я, что у тебя
лаборатория на дому, и в лекарства, которые такие вещи за 20 минут лечат,
не верю.

- Правильно делаешь, - сказал Ван.

- Знаю, что правильно, - отмахнулся Веррер, - ты мне скажи: пойдешь ко мне?

- Нет, Паул, не пойду, - сказал Ван как-то даже весело.

- Почему? - спросил Веррер. Он явно ничего другого не ждал.

- А не люблю я, Паул, правительственные проекты во время войны, - так же
весело ответил Ван. - Я, Паул, тоже не знаю, что ты делаешь, но делать то
же самое не хочу и не буду.

- Подумай, - сказал Веррер.

- Я подумал, - улыбчиво ответил Ван.

- Жаль, - сказал Веррер, - я тебя заставлю.

- Хорошо запел, Паул, - сказал Ван.

- Выбора нет, - сказал Веррер, - ты мне нужен. Сам прибежишь. А сейчас иди.

- Прощай, Паул, - сказал Ван.

- До свиданья, Ван, - сказал Веррер, и Вана отвезли домой.

Весь следующий день они провели запершись, отдыхая от страха и не думая ни
о чем, кроме друг друга, а в пятницу с утра Ван пошел выменять зерно на
молоко. Когда он вернулся, Дея была в слезах и рассказала, что в его
отсутствие двое в масках ворвались в дом, тихо подкрались, она не успела
спрятаться и от испуга взлетела к потолку и там забилась в угол, один чуть
не грохнулся, а второй очень спокойно сказал: так, так, - и они ушли.

- Ты их узнала? Они из госпиталя? - спросил Ван.

Нет, не узнала, но один по одежде и осанке из местных крестьян, тот,
который испугался, а второй как будто горожанин. - Пей молоко, - сказал
Ван, - и ложись спать. Это чья-то дурацкая выходка, наверное, искали меня,
не хотели быть узнанными, психи какие-нибудь лечиться приходили. Никому они
поэтому и не расскажут, что они здесь были вообще. Даже если они и
расскажут про тебя - кто им поверит?

Дея поплакала еще немного и пошла спать, а он проверил засовы и до утра
курил у дверей. Кто именно приходил, он не знал, но смысл происшедшего был
ему вполне ясен: кто-то приводил "представителя местного крестьянства"
посмотреть, какие тут личности проживают. Кто-то, кто хорошо знал свойства
этих самых личностей, и хорошо понимал, что местные его любят, не слишком
легко это перешибить... О Дее вообще никто не знал, Балтазар не
рассказывал, значит, из госпиталя, сидел, гад, в засаде вместе с мужиком,
ждал, когда я уйду. "Ах ты падла, Веррер, - думал Ван, ты хочешь, чтоб нас
отсюда кольями гнали и я к тебе за помощью прибежал. Может, - мелькнула
мысль, - сорваться сейчас, пока не поздно, и в город?... Хрен, - зло
подумал Ван, - в городе ничего не скроешь, а не лечить я не могу, умру я,
если не лечить, замучают нас там". Как именно замучают - Ван точно не знал,
но вполне предчувствовал. "Ладно, - решил он, - не быстро они управятся,
слишком многие мне тут благодарны. И потом, двадцатый век, ну не такие ж
они тут темные. Вон у Балтазара машинка пишущая, цивилизация. Что он на ней
пишет, интересно? Хоть бы не доносы..."

Утром Ван нашел под дверью записку, смятый комочек, хранивший запах потной
руки, на бумажке было накарябано: "куры вашего зерна поели и потравились по
селу говорят колдун кур потравил". Ван сложил бумажку вдвое, вдвое, еще
вдвое, пока она не превратилась в твердый шарик, и спустил в унитаз. К
девяти должен был прийти Рожер и привести своего племянника из соседнего
села, у мальчика плохо слушались ручки, но Рожер не пришел, и Ван решил сам
пойти в деревню. Однако у дома Рожера ему не открыли, сколько он ни молотил
по калитке подвешенным на веревку камушком. Рожер явно был дома, в доме
слышалось шушуканье, однако никто не шел, и Ван поплелся домой. Дома все
было в порядке, никто не приходил, и вспыхнувшая опять тревога начала
притупляться. "Мало ли что, - подумал Ван, - заняты были. Свиньи, конечно,
но - бывает". Он принес пива в кружке и до вечера развлекал Дею побасенками
из жизни госпиталя, так что от смеха у нее выступали слезы на глазах.
"Интересно, - подумал Ван, - в госпитале так страшно - а анекдотов тьма, и
врачи всегда стараются рассказывать посмешнее, сами себя заговаривают..."
Любимой историей самого Вана была сказка о двух студентах-стажерах, везших
труп из реанимации в мертвецкую, в подвал. Дело было поздно вечером, в
госпитале оставались все свои, и ребята везли труп быстроходным
пассажирским лифтом. На втором этаже ребята выскочили купить по
бутербродику, а лифт с каталкой кто-то вызвал. Ребята не сильно переживали
- поймут и отошлют обратно, на второй этаж, ждут минуту -- лифт остановился
наверху и стоит. Вызвали его сами. Лифт приехал - каталки нет. Что
оказалось: задержались, посещая больную родственницу, жена и дочка
главврача. Вызывают лифт. Двери открываются, стоит каталка, на ней человек
лежит и не дышит. Они с воплями - негодяи, забыли больного в лифте, он
умирает! - а ребята все уже сменились и сестрички тоже, никто этого
покойного не видел - и поволокли его... в реанимацию. Тут, прибавлял Ван,
люди бессовестные говорят, что мужика откачали, но его, конечно, никто не
откачал, зашла случайно сестра с прошлой смены, и все разъяснилось.

- А студенты ? - захлебываясь, выдавила Дея.

- А что студенты? - Рассудительно сказал Ван, - выговор получили, за
непрофессиональное поведение, - и сам рассмеялся.

В дверь постучали, Ван доковылял до окна и отдернул занавеску, тут же
задернул ее и инстинктивно прижался спиной к двери, как если бы в дверь уже
ломились. "Дея, - сказал он, - за нами пришли люди из села", - и Дея, еще
ничего не поняв, но уже начав понимать, еще держась на прежней светлой
волне, сказала: "Что, твои пациенты пришли с песнопениями тебя
благодарить?" - но голос ее уже дрожал, и Ван сказал: "Нет, Дея, нас пришли
изгонять". И она поняла все тут же и закричала, как птица, и смяла руками
лицо.

- Беги! - зашептал он яростно. - Через то окно беги!

- Я не побегу без тебя, - сказала Дея.

- Побежишь, - сказал Ван, сейчас встанешь и побежишь.

- Нет, - сказала она.

- Тогда я тебя пристрелю, - сказал Ван, потому что это лучше, чем то, что
они могут сделать.

- Хоть на костер, но с тобой, - сказала Дея.

- Дура, - сказал Ван, - подержи костыль.

Они попытались вылезти в окно и бежать огородами, но их заметили и нагнали
уже в кустах, и схватили. Их было всего пятеро, среди них Ван увидел Троя,
вид у Троя был неуверенный, но держал он Дею крепко, и колыхнулась
ненависть, потому что Ван вспомнил картинку Троя, и как тот со слезами на
глазах ползал перед ним на впервые после падения с крыши повинующихся
коленях, и целовал руки. И вдруг Ван понял, что то, что он видит - это не
воспоминание, это картинка Троя, он включился в Троя, и тогда он принялся
яростно раскидывать в стороны кусочки пастельных цветов мозаики, и Трой,
скрючившись, повалился на землю, изо рта у него текла слюна, а глаза были
бессмысленны, и где-то вне ванова сознания страшно, на одной ноте, кричала
Дея. Он сидел на земле, а Дея, заплаканная, ползала вокруг него и стучала
зубами.

- Они убежали и унесли... того, - сказала она.

- Пойдем, - сказал Ван. - Мне тут надо поговорить с одним человеком. За
нами еще долго не погонятся.

И они пошли в госпиталь. Они шли коротким путем, не по дороге, а тропами, и
пришли за час, сократив себе три километра. В дороге они молчали, и только
Дея сказала:

- Я боюсь.

И он ответил:

- Не бойся, малыш, я теперь знаю, со мной можно ничего не бояться.

- Ты раньше не знал? - спросила она осторожно.

- Не понимал, - сказал он и обнял ее одной рукой, а другой крепче зажал
костыль.

Когда они проходили в ворота госпиталя, мимо них попробовала протиснуться
старуха, глянула испуганно... "Странно, - подумал Ван, - закутана, как
капуста, жара такая, - и вдруг понял и заорал, - Стой! Стой, сука!" И
старуха остановилась и подняла руки над головой, хотя ее никто об этом не
просил, и блеснули майорские погоны под тряпками на разогнувшихся плечах.

- Я послал за тобой машину, - сказал Веррер.

- Ага, они вернулись сюда и тебе все доложили, и ты понял, что я приду,
верно? - сказал Ван.

- Я все рассчитал - они бы потащили вас на площадь, и там бы мои ребята
тебя отбили и привезли сюда.

- Прощайся с жизнью, Веррер, - сказал Ван. Тут ему стало смешно. - Зачем с
жизнью? - сказал он. - Живи. Парализованным.

- Прекрати, Ван, не валяй дурака, - заторопился Веррер, - я просто не знал,
как с тобой сладить, ты мне позарез нужен, я же тебя безумно ценю, как
специалиста и человека, ты же знаешь, Ван, я из самых лучших побуждений, я
уже тут обо всем для тебя договорился, оклад, шофер, лучше, чем у меня
самого, ей-богу.

Веррер захихикал жалобно, и Вана передернуло, и, видно, по лицу Вана Веррер
понял, что это - все, и тогда он начал движение, и Ван уже знал, что это за
движение, но было поздно, время растянулось, но Ван даже в этом растянутом
времени уже не успевал - идиот, идиот, идиот, - подвывало в голове, и Дея
начала падать в сторону Вана, все поняв, надеясь сбить его тело своим, и
были хлопок и вспышка, и все было кончено, Дея лежала на полу, это была уже
не Дея - женское тело, исходящее струйкой прозрачной розовой крови, а дуло
уже описывало коротенькую дугу, целя в него.

- Я успею спустить курок, Ван, - сказал Веррер. - Тебе нужны две секунды, я
знаю, соглашайся.

Но Ван не слышал этого тщательно продуманного предупреждения, он смотрел на
Дею, и когда он попытался включиться в Веррера, он не смог. Он не смог
окончательно и навсегда, не смог и уже не сможет, ни в Веррера, ни в
другого, ни в самого себя. И Веррер понял сразу, понял чутьем специалиста
по выживанию, и опустил пистолет, а потом поднял его опять и улыбнулся, и
Ван понял, что больше он Верреру не нужен.


Инженер

Крошечное пыльное окно под потолком пропускало свет кусками, и неровные
пятна ложились на грубый деревянный пол. Одно из таких пятен расположилось
на столе, край пятна сполз с грязной миски и лежал на клеенке, пузырящейся,
как ожог.

Он разложил ватман на полу и чертил, едва касаясь грифелем шершавой бумаги.
Линия выходила слабой, еле видной, но иначе он не мог, если он начинал
нажимать на грифель, начинала болеть голова. Голова была - полбеды, терпеть
можно, но при нажатии грифелем терялась точность, не только прямые
переставали быть прямыми, а окружности - окружностями, но вся схема
начинала расплываться в голове, размазываться.

Он обернулся на скрип двери. Девичий силуэт возник в слепящем проеме, в
золотом сиянии исходящих из-за спины солнечных лучей. Девушка скользнула
внутрь, он недовольно поморщился на свет и вернулся к чертежу. Она звякала
чем-то, что-то выставляла на стол из зеленой сумки, смахивала объедки,
потом зажурчала вода - она мыла его спартанскую посуду, две тарелки и
жестяную кружку. Не оборачиваясь, он следил за ней, без особого интереса,
так, в качестве отдыха и развлечения, пока рука вычеркивала малый вал. Она
принесла хлеб и сыр. Сейчас она уйдет, и я поем, подумал он.

Плечо затекло. Он поражался этому много раз, - казалось, он никогда не
прилагает усилий при черчении, рука, водящая карандашом, ходит легко, но
мышцы почему-то устают, начинает ныть предплечье, потом - лопатка и шея.
Девочка скользнула за дверь и вернулась с ведром воды. Повозившись еще
немного, она подошла к двери и взялась за ручку, чтобы исчезнуть в проеме.
"Сахар", - сказал он, не поворачивая головы. "Что?" - встрепенулась
девочка