Максим Горький.
        Мещане




        "ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА"

     Бессеменов,  Василий Васильев, 58 лет,  зажиточный  мещанин,  старшина
малярного цеха.
     Акулина Ивановна, жена его, 52 года.
     Петр, бывший студент, 26 лет; Татьяна, школьная учительница,  28  лет,
его дети.
     Нил, воспитанник Бессеменова, машинист, 27 лет.
     Перчихин,  дальний родственник Бессеменова,  торговец певчими птицами,
50 лет.
     Поля, его дочь, швейка, работает в семьях поденно, 21 год.
     Елена Николаевна Кривцова, вдова смотрителя тюрьмы, живет на  квартире
у Бессеменовых, 24 года.
     Тетерев, певчий; Шишкин, студент, нахлебники у Бессеменовых.
     Цветаева, учительница, подруга Татьяны, 25 лет.
     Степанида, кухарка.
     Баба с улицы.
     Мальчишка, маляр.
     Доктор.

     Место действия - маленький провинциальный город.


        "ОБСТАНОВКА"

     Комната  в  зажиточном мещанском  доме. Ее  правый  угол отрезан двумя
глухими переборками; они выступают в комнату прямым углом и, стесняя задний
план ее, образуют на переднем еще маленькую  комнату, отделенную от большой
деревянной аркой. В арке протянута проволока, на ней висит пестрый занавес.
В задней стене большой комнаты -  дверь в сени и  другую половину дома, где
помещается кухня и комнаты  нахлебников. Слева от двери - огромный, тяжелый
шкаф для посуды, в углу сундук, справа - старинные часы в футляре. Большой,
как луна,  маятник медленно  качается за стеклом, и, когда в комнате  тихо,
слышится его бездушное - да,  так! да, так! В левой стене - две двери: одна
в комнату стариков, другая  - к  Петру.  Между  дверями  печь, облицованная
белыми  изразцами.  У  печи  - старый  диван,  обитый  клеенкой, пред ним -
большой стол,  на  котором  обедают,  пьют чай. Дешевые  венские  стулья  с
тошнотворной  правильностью стоят у  стен. Слева  же у самого края  сцены -
стеклянная горка,  в ней -  разноцветные коробочки, пасхальные  яйца,  пара
бронзовых подсвечников, ложки чайные и столовые, несколько  штук серебряных
стаканчиков, стопок. В комнате за аркой, у стены  против зрителя - пианино,
этажерка с нотами, в углу кадка с филодендроном. В правой стене - два окна,
на подоконниках - цветы, у  окон - кушетка, около нее - у  передней стены -
маленький стол.



        "ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ"


     Вечер,  около пяти часов.  В окна смотрит  осенний сумрак.  В  большой
комнате -  почти темно. Татьяна, полулежа на кушетке, читает книгу, Поля  у
стола - шьет.


     Татьяна (читает).  "Взошла луна. И  было странно  видеть,  что от нее,
такой маленькой и  грустной, на землю так много льется серебристо-голубого,
ласкового света"...
     (Бросает книгу на колени себе.) Темно.
     Поля. Зажечь лампу?
     Татьяна. Не надо! Я устала читать...
     Поля.  Как  это хорошо  написано! Просто так...  и  грустно... за душу
берет... (Пауза.) Ужасно хочется знать -  какой конец? поженятся  они - иль
нет?
     Татьяна (с досадой). Не в этом дело...
     Поля. А я бы такого не полюбила... нет!
     Татьяна. Почему?
     Поля.  Скучный  он...  И все  жалуется...  Неуверенный  потому  что...
Мужчина должен знать, что ему нужно делать в жизни...
     Татьяна (негромко). А... Нил - знает?
     Поля (уверенно). Он знает!
     Татьяна. Что же?
     Поля. Я... не могу вам это рассказать... так просто, как он говорит...
Но  только -  дурным людям... злым и жадным - плохо будет от него! Не любит
он их...
     Татьяна. Кто - дурен? И кто - хорош?
     Поля.  Он Знает!.. (Татьяна  молчит, не глядя на Полю. Поля, улыбаясь,
берет   книгу   с  ее   колен.)   Хорошо   это  написано!   Она  очень   уж
привлекательная...  такая  прямая,   простая,  душевная!   Вот  как  видишь
женщину-то, в милом образе описанную, так и сама себе лучше кажешься...
     Татьяна.  Какая  наивная... смешная ты, Поля! А меня -  раздражает вся
эта история! Не  было такой  девушки! И усадьбы,  и реки,  и  луны - ничего
такого  не было!  Все это выдумано. И  всегда в  книгах описывают  жизнь не
такой, какая она на самом деле... у нас, у тебя, например...
     Поля. Пишут про интересное. А в нашей жизни - какой интерес?
     Татьяна  (не слушая, с  раздраженьем).  Мне часто  кажется,  что книги
пишут люди... которые  не любят меня  и... всегда спорят со мной. Как будто
они говорят мне: это лучше, чем ты думаешь, а вот это - хуже...
     Поля. А я думаю, что все писатели непременно добрые... Посмотрела бы я
на писателя!..
     Татьяна (как бы сама с собою). Дурное и тяжелое они изображают не так,
как  я его вижу... а как-то особенно... более крупно... в трагическом тоне.
А хорошее -  они выдумывают. Никто не объясняется в  любви так, как об этом
пишут!  И  жизнь  совсем  не трагична... она течет тихо, однообразно... как
большая мутная  река.  А когда  смотришь, как течет река, то глаза  устают,
делается скучно... голова  тупеет, и даже не хочется подумать - зачем  река
течет?
     Поля  (задумчиво глядя пред собой). Нет,  Я бы посмотрела на писателя!
Вы читали, а я нет-нет да в подумаю - какой он? Молодой? старый? брюнет?..
     Татьяна. Кто?
     Поля. Вот этот писатель...
     Татьяна. Он умер...
     Поля. Ах... жалко как! Давно? Молодой?
     Татьяна. Средних лет. Он пил водку...
     Поля. Бедненький... (Пауза.) И почему это - умные люди пьянствуют? Вот
этот, нахлебник ваш, певчий... он ведь умный, а - пьет... почему это?
     Татьяна. Жить скучно...
     Петр (заспанный, выходит из своей комнаты). Экая тьма! Кто это сидит?
     Поля. Я... и Татьяна Васильевна...
     Петр. Что ж вы огонь не зажжете?
     Поля. Мы сумерничаем...
     Петр. В  мою комнату от  стариков запах деревянного масла  проходит...
Должно быть, от этого во сне видел, будто плыву по какой-то реке, а вода  в
ней густая, как деготь... Плыть тяжело... и я не знаю  - куда надо плыть...
и не вижу берега. Попадаются мне какие-то обломки,  но когда я хватаюсь  за
них -  они рассыпаются в прах... гнилые, трухлявые. Ерунда... (Насвистывая,
шагает по комнате.) Пора бы чай пить:
     Поля (зажигая лампу). Пойду, похлопочу... (Уходит.)
     Петр. По вечерам у  нас в  доме как-то особенно... тесно и угрюмо. Все
эти допотопные вещи как бы вырастают, становятся еще крупнее, тяжелее... и,
вытесняя  воздух, - мешают дышать. (Стучит рукой  в шкаф.) Вот  этот  чулан
восемнадцать лет стоит  на одном  месте...  восемнадцать  лет...  Говорят -
жизнь быстро двигается вперед, а вот шкафа этого она никуда не подвинула ни
на вершок... Маленький я  не  раз  разбивал себе лоб о  его  твердыню...  и
теперь  он  почему-то  мешает мне.  Дурацкая штука... Не  шкаф, а  какой-то
символ... черт бы его взял!
     Татьяна. Какой ты скучный, Петр... Тебе вредно жить так...
     Петр. Как это?
     Татьяна. Ты нигде не бываешь... только наверху у Лены... каждый вечер.
И  это  очень  беспокоит стариков... (Петр, не  отвечая,  ходит и  свищет.)
Знаешь  -  я  стала  сильно  уставать...  В  школе  меня  утомляет  шум   и
беспорядок... здесь  - тишина и порядок.  Хотя у  нас стало веселее  с  той
поры,  как  переехала Лена. Да-а,  я  очень  устаю!  А  до  праздников  еще
далеко... Ноябрь... Декабрь. (Часы бьют, шесть раз.)
     Бессеменов  (высовывая  голову из  двери, своей  комнаты).  Засвистали
козаченьки! Прошение-то, поди-ка, опять не написал?
     Петр. Написал, написал...
     Бессеменов. Насилу-то удосужился... эхе-хе!
     (Скрывается.)
     Татьяна. Какое это прошение?
     Петр. О  взыскании  с купца  Сизова 17 р. 50 к.  за  окраску  крыши на
сарае...
     Акулина Ивановна (выходит с лампой). А на дворе-то опять дождик пошел.
(Подходит к шкафу, достает из него посуду и накрывает на стол.). Холодно  у
нас чего-то.  Топили, а  холодно. Старый  дом-то...  продувает... охо-хо! А
отец-то, ребятишки, опять сердитый... поясницу, говорит, ломит у него. Тоже
старый... а все неудачи да непорядки... расходы большие... забота.
     Татьяна (брату). Ты вчера у Лены сидел?..
     Петр. Да...
     Татьяна. Весело было?
     Петр. Как всегда... пили чай, пели... спорили...
     Татьяна. Кто с кем?
     Петр. Я с Нилом и Шишкиным.
     Татьяна. По обыкновению...
     Петр.  Да.  Нил восторгался процессом  жизни...  ужасно  он раздражает
меня... проповедью бодрости, любви к жизни... Смешно! Слушая его, начинаешь
представлять   себе   эту   никому  не  известную   жизнь...  чем-то  вроде
американской  тетушки,  которая  вот-вот  явится  и  осыплет  тебя  разными
благами... А Шишкин проповедовал пользу молока и вред табака...  да  уличал
меня в буржуазном образе мыслей.
     Татьяна. Все одно и то же...
     Петр. Да, по обыкновению...
     Татьяна. Тебе... очень нравится Лена?
     Петр. Н-ничего... она славная... веселая...
     Акулина Ивановна.  Вертушка она! Зряшная ее  жизнь!  Каждый божий день
гости  у  нее, чаи  да сахары...  пляс да песня... а вот умывальника купить
себе не может! Из таза умывается да на пол воду хлещет... дом-то гноит...
     Татьяна. А я вчера была в клубе...  на семейном вечере. Член городской
управы Сомов, попечитель моей школы, едва кивнул мне головой... да. А когда
в  зал вошла содержанка судьи Романова,  он бросился к ней, поклонился, как
губернаторше, и поцеловал руку:
     Акулина Ивановна. Экой бесстыдник, а? Где бы взять честную девушку под
ручку да уважить ее, поводить ее по зале-то вальяжненько, на людях-то...
     Татьяна  (брату). Нет,  ты подумай! Учительница, в  глазах этих людей,
заслуживает меньше внимания, чем распутная, раскрашенная женщина...
     Петр.  Не  стоит  замечать  таких... пошлостей...  Нужно  ставить себя
выше... А она хоть и распутная, но не красится...
     Акулина Ивановна. Ты почем знаешь? Лизал ей щеки-то? Сестру обидели, а
он за обидчицу заступается...
     Петр. Мамаша! Будет вам...
     Татьяна. Нет, при матери совершенно нельзя говорить: (За дверью в сени
слышны тяжелые шаги.)
     Акулина Ивановна.  Ну-ну!  Окрысились...  Ты  бы,  Петр,  чем  шаги-то
вышагивать, самовар втащил... а то Степанида жалуется - тяжело, дескать...
     Степанида  (вносит  самовар,   ставит   его  на  пол  около  стола  и,
выпрямившись, задыхаясь, говорит хозяйке). Ну,  и как вам  будет  угодно, а
только  опять говорю - сил моих  нет  лешего  этакого  таскать,  - ноженьки
подламываются...
     Акулина Ивановна. Что же - особого человека нанять прикажешь?
     Степанида. Как хотите! Пускай певчий носит  - что  ему? Петр Васильич,
поставь на стол самовар, ей-ей, мочи нет!
     Петр. Ну, давай... эх!
     Степанида. Спасибо. (Уходит.)
     Акулина Иванова.  В самом деле, Петя, скажи-ка ты певчему-то, пусть бы
он самовар-от подавал? Право...
     Татьяна (тоскливо вздыхает). О боже мой...
     Петр. А не сказать ли  ему, чтоб он воду носил, полы мыл, трубы чистил
и, кстати уж, белье стирал?
     Акулина  Ивановна  (с  досадой отмахивается от  него  рукой).  Что зря
говоришь? Все это своим порядком и без него делают... А самовар внести...
     Петр. Мамаша! Каждый вечер вы поднимаете сей роковой вопрос - вопрос о
том,  кому   носить  самовар.  И  поверьте,  что   вопрос   этот   пребудет
неразрешенным до поры, пока вы не наймете дворника...
     Акулина Ивановна.  На  кой  шут  он  нужен,  дворник?  Отец  сам  двор
убирает...
     Петр. И это называется - скряжничеством. А скряжничать  нехорошо, имея
в банке...
     Акулина Ивановна. Ш-ш! Нишкни! Отец услышит - он те задаст банк!  Ты в
банк-то деньги вложил?
     Петр. Послушайте!
     Татьяна  (вскакивая).  Петр, да  оставь  хоть  ты...  ведь терпения не
хватает...
     Петр (подхода к ней). Ну, не кричи!  Незаметно для себя втягиваешься в
эти споры...
     Акулина Ивановна. Застонали! Слова сказать матери-то нельзя...
     Петр. Изо дня в  день - одно и то же... На душу от этих прений садится
какая-то копоть, ржавчина...
     Акулина Ивановна (кричит в дверь своей комнаты). Отец! Иди чай пить...
     Петр.  Когда истечет  срок моего отлучения от  университета, я уеду  в
Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года
университетской  жизни  я отвык от дома... от  всего этого  крохоборства  и
мещанской суеты... Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..
     Татьяна. А мне вот некуда ехать...
     Петр. Я говорю тебе - поезжай на курсы...
     Татьяна.  Ах, зачем мне курсы?  Я  жить, жить я хочу, а не  учиться...
пойми!
     Акулина  Ивановна   (снимая   чайник   с  самовара,  обожгла  руку   и
вскрикивает). Ах, пострели те горой!
     Татьяна (брату). И я не знаю, не представляю - что значит жить? Как  я
могла бы жить?
     Петр (задумчиво). Н-да, жить надо умеючи... осторожно...
     Бессеменов  (выходит из своей  комнаты, и,  оглядев детей,  садится ее
стол). Нахлебников звали?
     Акулина Ивановна. Петя! Позови-ко...
     (Петр уходит. Татьяна идет к столу.)
     Бессеменов. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил...
     Татьяна. Ну, не все ли равно, папаша?
     Бессеменов. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, все равно...
     Акулина Ивановна. Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только
не успели
     Бессеменов. Я  не сержусь... Я говорю пиленый сахар тяжел и не сладок,
стало  быть, невыгоден.  Сахар всегда  нужно  покупать  головой... и колоть
самим. От этого  будут крошки,  а крошки в кушанье идут.  И  сахар самый он
легкий, сладкий... (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?
     Татьяна. Ничего, ничего... так...
     Бессеменов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова
так тяжело слушать? Не для себя  ради, а  для вас же, молодых, говорим.  Мы
свое прожили, вам  -  жить. А когда глядишь  на вас, то не  понимаешь, как,
собственно,  вы  жить думаете? К чему у вас  намерения? Наш порядок вам  не
нравится, это мы видим, чувствуем... а какой свой порядок вы придумали? Вот
он, вопрос? Н-да...
     Татьяна. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
     Бессеменов.  И  еще,  и без  конца,  до  гроба  говорить  буду!  Ибо -
обеспокоен  я в моей  жизни. Вами обеспокоен... Зря, не  подумавши  хорошо,
пустил я вас в образование... Вот - Петра выгнали, ты - в девках сидишь...
     Татьяна. Я работаю... я...
     Бессеменов. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей
твои  -  никому  не  надобны  и  тебе  самой. Выходи  замуж,  живи законным
порядком, - я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду...
     Акулина  Ивановна  (все  время  разговора  отца  с дочерью  беспокойно
вертится на стуле,  несколько  раз  пытается  что-то  сказать  и,  наконец,
ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки... не хочешь ли? От обеда остались...
а?
     Бессеменов  (оборачиваясь  к ней, смотрит  на  нее  сначала сердито  и
потом,  улыбаясь в бороду,  говорит). Ну, тащи ватрушки... тащи...  Эхе-хе!
(Акулина Ивановна бросается к  шкафу, а Бессеменов говорит дочери.) Видишь,
мать-то, как утка от  собаки  птенцов своих, вас  от  меня защищает...  Все
дрожит, все боится, как  бы я словом-то не ушиб вас... Ба, птичник! Явился,
пропащий!
     Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому,
хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным - во веки веков!
     Бессеменов. У тебя опять разрешение вина?
     Перчихин. С горя!
     Бессеменов. С какого это?
     Перчихин  (рассказывает,  здороваясь). Зяблика  продал  сегодня... Три
года держал птицу, тирольской  трелью пела,  - продал! Почувствовал себя за
этот поступок  низким человеком  и  - растрогался.  Жаль  птицу,  привык...
любил...
     (Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.)
     Бессеменов. А зачем продавал, коли так.
     Перчихин (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг  стола).  Цену
хорошую дали...
     Акулина Ивановна. А что тебе деньги? Все равно зря промотаешь...
     Перчихин (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам... верно!
     Бессеменов. Значит, опять-таки не было резона продавать...
     Перчихин.  Был  резон.  Слепнуть  стала  птица...  стало  быть,  скоро
помрет...
     Бессеменов (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак...
     Перчихин. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей...
     (Петр и Тетерев входят.)
     Татьяна. А Нил где?
     Петр. Ушел с Шишкиным на репетицию.
     Бессеменов. Где это они играть хотят?
     Петр. В манеже. Спектакль для солдат.
     Перчихин (Тетереву). Божьей дудке - почтение! Синиц ловить идем, дядя?
     Тетерев. Можно. А когда?
     Перчихин. Хоть завтра.
     Тетерев. Не могу. Покойник есть...
     Перчихин. До обедни?
     Тетерев. Могу. Заходи. Акулина Ивановна!  А не осталось ли чего-нибудь
от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
     Акулина Ивановна. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка там...
     (Поля уходит.)
     Тетерев.  Премного  благодарен. Ибо сегодня,  как вам это известно, не
обедал я по случаю похорон и свадьбы...
     Акулина Ивановна. Знаю, знаю...
     (Петр, взяв  налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый
испытующим  взглядом отца  и недружелюбным Тетерева. Несколько  секунд  все
пьют и едят молча.)
     Бессеменов.  А  хорошо ты,  Терентий  Хрисанфович,  заработаешь в этом
месяце. Почти каждый день покойник.
     Тетерев. Везет... ничего.
     Бессеменов. И свадьбы часто...
     Тетерев. И женятся усердно...
     Бессеменов. Вот накопи деньжат, да и сам женись.
     Тетерев. Не хочется...
     (Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.)
     Перчихин.  Не  женись, не  надо! Нашему брату,  чудаку, женитьба ни  к
чему. Лучше пойдем снегирей ловить...
     Тетерев. Согласен...
     Перчихин. Расчудесное это занятие  - снегирей ловить! Только что  снег
выпал, земля  словно в пасхальную ризу одета... чистота, сияние  и  кроткая
тишина  вокруг. Особенно  ежели  день солнечный  - душа поет от радости! На
деревьях еще  осенний  лист  золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка
пухлого присыпаны... И вот на этакую умилительную красоту - гурлы! гурлы! -
вдруг  с  небес чистых стайка  красных птичек опустится, цви! цви!  цви!  И
словно  маки  расцветут.  Толстенькие  эдакие   пичужки,  степенные,  вроде
генералов.  Ходят  и ворчат и скрипят - умиление  души!  Сам  бы в  снегиря
обратился, чтобы с ними порыться в снегу... эх!..
     Бессеменов. Глупая птица, снегирь.
     Перчихин. Я сам глупый...
     Тетерев. Рассказано хорошо...
     Акулина Ивановна (Перчихину). Младенец ты...
     Перчихин. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше певчей птицы?
     Бессеменов. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?
     Перчихин.  Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не  умею. Я так
полагаю, что всякое дело любовью освящается...
     Бессеменов. Всякое?
     Перчихин. Всякое!
     Бессеменов. А ежели кто любит чужую собственность прикарманивать?
     Перчихин. Это уж будет не дело, а воровство.
     Бессеменов. Мм... Оно пожалуй...
     Акулина  Ивановна (зевая).  Охо-хо!  Скушно  что-то...  И  как это  по
вечерам  скушно  всегда...  Хоть бы ты, Терентий Хрисанфович,  гитару  свою
принес да поиграл бы...
     Тетерев (спокойно).  При найме мною квартиры,  достопочтенная  Акулина
Ивановна, я не брал на себя обязанности увеселять вас...
     Акулина Ивановна (не разобрав). Как ты сказал?
     Тетерев. Громко и внятно.
     Бессеменов (с удивлением и досадой). Смотрю я на тебя,
     Терентий  Хрисанфович,  и дивуюсь. Человек ты...  извини за выражение,
совсем...  никудышный -  никчемный, но гордость  в  тебе -  чисто  барская.
Откуда бы?
     Тетерев (спокойно). Врожденная...
     Бессеменов. Чем же ты гордишься-то, скажи на милость?
     Акулина Ивановна. Так это он - чудачит все. Какая в нем гордость может
быть?
     Татьяна. Мама!
     Акулина Ивановна (встрепенувшись). А? Ты что?
     (Татьяна укоризненно качает головой.)
     Акулина  Ивановна.  Али я  опять  что не  так  сказала?  Ну,  ин  буду
молчать... Бог с вами!
     Бессеменов (обиженный).  Ты, мат