у,
посылал  книги,  а  Мария  Павловна соорудила для его семьи посылку к Новому
году.
   В газетах стали печататься фельетоны, разоблачавшие карьеристов, жуликов,
мошеннически  получивших дипломы и ученые степени; врачей, преступно жестоко
обращавшихся  с  больными  детьми  и роженицами; инженеров, строивших вместо
больниц  и  школ  дачи для своей родни. Почти все разоблаченные в фельетонах
были  евреями,  и  газеты  с  особой  старательностью  приводили  их имена и
отчества: "Сруль Нахманович... Хаим Абрамович... Израиль Мепделевич..." Если
в   рецензии   критиковалась   книга,  написанная  евреем,  носящим  русский
литературный  псевдоним,  то  рядом  в  скобках печаталась еврейская фамилия
автора.  Казалось,  в  СССР  одни лишь евреи воруют, берут взятки, преступно
равнодушны к страданиям больных, пишут порочные и халтурные книги.
   Николай Андреевич видел, что фельетоны эти нравятся не только дворникам и
пьяным  пассажирам пригородных электричек. Его эти фельетоны возмущали, но в
то  же  время он раздражался против своих друзей евреев, относившихся к этим
писулькам  так,  словно  пришел конец света. Они жаловались, что талантливую
еврейскую  молодежь  не  принимают в аспирантуру, что евреев не принимают на
физический  факультет  университета,  не  берут  на работу в министерства, в
тяжелую  да  и в легкую промышленность, что кончивших вуз евреев засылают на
особо  далекую периферию. Говорили, что под сокращения попадали почти всегда
одни лишь евреи.
   Конечно,  все  это  действительно  было,  но  евреям  мерещился  какой-то
грандиозный  государственный  план,  обрекавший  их  на  голод,  вырождение,
гибель.  А  Николай  Андреевич  считал, что суть дела просто в неприязненном
отношении  к  евреям  части  партийных  и  советских работников и что отделы
кадров  и  вузовские приемочные комиссии никаких инструкций но поводу евреев
не получают. Сталин не был антисемитом и, вероятно, не знал об этих делах.
   Да  и  не одни только евреи пострадали, досталось и старцу Чурковскому, и
Пыжову, и Радионову.
   Мандельштама, возглавлявшего научную часть института, сделали сотрудником
в  том  же  отделе,  где работал Николай Андреевич. Он все же мог продолжать
работу,  а  докторская  степень  давала  ему  возможность  получать  большое
жалованье.
   Но после того, как в "Правде" появилась редакционная без подписи статья о
театральных    критиках-космополитах   -   Гурвиче,   Юзовском   и   других,
издевавшихся  над русским театром, началась широкая кампания по разоблачению
космополитов  во  всех  областях  искусства и науки, и Мандельштама объявили
антипатриотом.  Кандидат  наук  Братова  написала  в  стенной газете статью:
"Иван,  не помнящий родства"; она начиналась словами: "Из дальних странствий
возвратись,  Марк  Самуилович  Мандельштам  предал забвению принципы русской
советской науки..."
   Николай Андреевич поехал к Мандельштаму домой, тот был тронут, печален, и
его  надменная  жена  уж  не  казалась  такой  надменной.  Они  пили  водку,
Мандельштам  ругал матерными словами Братову - свою ученицу, запустив руки в
волосы, горевал, почему его учеников, талантливых мальчиков евреев, гонят из
науки.
   - Что ж, им в палатках галантереей торговать? - спрашивал он.
   - Да  не нужно волноваться, будет работа у всех,  и у вас, и у Хавкина, и
даже  у  лаборантки Анечки Зильберман, - шутливо сказал Николай Андреевич, -
образуется, у всех будет хлеб, да еще с икоркой.
   - Боже  мой,  -  сказал  Мандельштам,  -  разве  речь  об икорке,  речь о
человеческом достоинстве.
   Но насчет Хавкина Николай Андреевич ошибся, с Хавкиным дело повернулось в
плохую  сторону.  Вскоре  после  того,  как  в газетах появилось сообщение о
врачах-убийцах, Хавкнна арестовали.
   Сообщение  о  том, что ученые медики, артист Михоэлс совершили чудовищные
преступления,  потрясло  всех.  Казалось,  черный  туман стоит над Москвой и
заползает в дома, в школы, заползает в человеческие сердца.
   В  заметке  "Хроника"  на четвертой газетной полосе было сказано, что все
обвиняемые  врачи  признали на следствии свою вину, - значит, нет сомнения -
они преступники.
   И  все  же  это казалось немыслимым, трудно было дышать, заниматься своим
делом,  зная  о  том,  что  профессора,  академики  стали убийцами Жданова и
Щербакова, отравителями.
   Николай Андреевич вспоминал милого Вовси, замечательного актера Михоэлса,
и казалось невероятным, немыслимым преступление, в котором их обвиняли.
   Но  ведь  они признались! Если они не виновны, а признали себя виновными,
надо  предполагать другое преступление, еще более ужасное, чем то, в котором
их обвиняли, - преступление против них.
   Даже  думать  об  этом  было  страшно.  Надо было обладать отвагой, чтобы
усомниться   в   их   вине,   -   ведь   тогда  преступники  -  руководители
социалистического государства, тогда преступник Сталин.
   Знакомые  врачи  рассказывали,  что  работать  в больницах и поликлиниках
стало   мучительно   тяжело.   Больные   под  влиянием  ужасных  официальных
сообщений  сделались  подозрительными, многие отказывались лечиться у врачей
евреев. Лечащие врачи рассказывали, что от населения поступает масса жалоб и
доносов   на   умышленно  недобросовестное  лечение.  В  аптеках  покупатели
подозревали  фармацевтов  в  попытках  подсунуть  им  ядовитые  лекарства; в
трамваях,  на  базарах,  в  учреждениях  рассказывали,  что в Москве закрыто
несколько  аптек,  в  которых  аптекари  евреи  - агенты Америки - продавали
пилюли  с  высушенными  вшами;  рассказывали, что в родильных домах заражают
новорожденных  и рожениц сифилисом, а в зубоврачебных амбулаториях прививают
больным рак челюсти и языка. Рассказывали о спичечных коробках со смертельно
ядовитыми  спичками.  Некоторые  люди вспоминали обстоятельства смерти давно
умерших  родственников, писали заявления в органы безопасности с требованием
расследований  и  привлечения  к  ответственности  евреев  врачей.  Особенно
печально было, что всем этим слухам верили не только дворники, полуграмотные
и  полупьяные  грузчики  и  шоферы,  но  и некоторые доктора наук, писатели,
инженеры, студенты.
   Эта  всеобщая  подозрительность  казалась Николаю Андреевичу невыносимой.
Лаборантка  -  большеносая  Анна  Наумовна  - приходила на работу бледная, с
сумасшедшими,   расширенными   глазами;   однажды  она  рассказала,  что  ее
квартирная  соседка, работавшая в аптеке, по рассеянности отпустила больному
не  то  лекарство,  и  когда  ее  вызвали для объяснений, охваченная ужасом,
покончила  самоубийством,  оставив двух сирот - дочь, студентку музыкального
техникума,  и сына школьника. Анна Наумовна теперь ходила на работу пешком -
в  трамваях пьяные затевали с ней разговоры о евреях врачах, убивших Жданова
и Щербакова.
   Николай Андреевич испытывал гадливое чувство к новому директору института
Рыськову.  Рыськов  говорил,  что  пора  очистить русскую науку от нерусских
имен,  однажды  сказал:  "Пришел конец жидовской синагоге, если бы вы только
знали, как я их ненавижу".
   И  в  то  же время Николай Андреевич не мог преодолеть невольной радости,
когда  Рыськов  сказал  ему:  "Ценят  вашу  работу  товарищи  в Цека, работу
большого русского ученого".
   Мандельштам  уж  не работал в институте, а устроился методистом в учебном
комбинате.  Николай  Андреевич  приглашал его к себе, заставлял жену звонить
Мандельштаму  по  телефону; Мандельштам стал нервен, подозрителен, и Николай
Андреевич   был   рад,   что  Марк  Самуилович  оттягивал  их  встречи,  они
становились   все   тягостней.   В   такое   время   приятней  встречаться с
жизнерадостными людьми.
   Когда  Николай  Андреевич  узнал  об  аресте  Хавкина, он, оглянувшись на
телефон, шепотом сказал жене:
   - Я убежден в невиновности Исаака, знаю его тридцать лет.
   Она вдруг обняла его, погладила по голове.
   - Горжусь я тобой, - сказала она, - сколько души ты тратишь на  Хавкина и
Мандельштама, и только я знаю, сколько обиды они тебе причинили.
   А  время было трудное. Николаю Андреевичу пришлось выступить на митинге о
врачах-убийцах, говорить о бдительности, о ротозействе и благодушии.
   После  митинга  Николай  Андреевич  разговорился  с  сотрудником  сектора
физической  химии  профессором Марголиным, тоже выступившим с большой речью.
Марголин  требовал  смертной  казни  для  преступников врачей, огласил текст
приветствия Лидии Тимашук, разоблачившей врачей-убийц и награжденной орденом
Ленина.  Этот  Марголин  был  силен  в  марксистской философии, он руководил
занятиями по изучению четвертой главы "Краткого курса".
   - Да, Самсон Абрамович, - сказал Николай Андреевич, - трудное времечко. И
мне нелегко, но каково вам выступать на эти темы?
   Марголин  поднял  тонкие  брови  и,  вытянув тонкую, бледную нижнюю губу,
спросил:
   - Простите, я не совсем понимаю, что именно вы имеете в виду?
   - Да  так,  вообще,  -  сказал  Николай  Андреевич.  - Ну, знаете, Вовси,
Этингер, Коган, кто бы мог предположить, я лежал у Вовси в клинике, персонал
его любил, а больные верили, как Магомету.
   Марголин  поднял  худое  плечо,  пошевелил  бескровной  бледной  ноздрей,
сказал:
   - А,  понял,  вы  считаете,  что  мне,  еврею,  неприятно  клеймить  этих
извергов? Наоборот, именно мне особенно омерзителен еврейский национализм. А
если   евреи,  тяготея  к  Америке,  становятся  препятствием  в  движении к
коммунизму, то мне не только себя, родной дочери не жалко.
   Николай  Андреевич  понял,  что  зря заговорил о любви ротозеев больных к
Вовси,  - уж если человек родной дочери не жалеет, то с ним следует говорить
чеканными формулировками.
   И Николай Андреевич сказал:
   - Еще бы, обреченность врага - в нашем морально-политическом единстве.
   Да,  это  было  тяжелое  время,  и лишь одно утешало Николая Андреевича -
работа его шла хорошо.
   Он  словно  впервые  вырвался из узкого цехового пространства и вторгся в
живые  области,  куда  его  раньше не допускали. Люди стали тянуться к нему,
искали  его  советов,  радовались  его  отзывам. Обычно равнодушные редакции
научных  журналов начали проявлять интерес к его статьям; как-то ему звонили
из ВОКСа - учреждения, которое никогда не обращалось к Николаю Андреевичу, и
попросили  прислать  рукопись  еще  не  оконченной  книги,  - ВОКСу хотелось
заранее поставить вопрос об издании ее в странах народной демократии.
   Николай  Андреевич  по-особому,  глубоко,  волнуясь,  воспринимал  приход
успеха.  Мария  Павловна  была спокойней его. С Коленькой случилось лишь то,
что не могло, по мнению Марии Павловны, не случиться.
   А  перемен в жизни Николая Андреевича становилось все больше. Новые люди,
возглавлявшие   институт   и  выдвигавшие  Николая  Андреевича,  все  же  не
нравились  ему,  кое-что  отталкивало  его от них: их грубость и необычайная
самоуверенность,  их  манера обзывать научных противников низкопоклонниками,
космополитами,  агентами капитала, наймитами империализма. Но он умел видеть
в новых людях главное - дерзость, силу.
   Неправ  был,  кстати,  Мандельштам,  назвавший их безграмотными идиотами,
"догматическими   жеребцами".   В   них   не   узость   была,   а   страсть,
целеустремленность,   идущая  к  жизни  и  рожденная  жизнью.  Потому  они и
ненавидели талмудистов, абстрактных теоретиков.
   И  они,  новые  начальники  в  институте,  чувствуя  в Николае Андреевиче
человека  с  иными  взглядами,  привычками, все же относились к нему хорошо,
доверяли  ему,  русскому  человеку. Он получил теплое письмо от Лысенко, тот
высоко оценивал его рукопись, предлагал ему сотрудничать.
   Николай  Андреевич  плохо  относился к лысенковским теориям, но письмо от
знаменитого  академика-агронома  было  ему  приятно.  Да и работы Лысенко не
следовало  огульно отрицать. Да и слухи о том, что он очень опасен для своих
научных  противников  и любит прибегать к полицейским аргументам и доносам в
научных спорах, видимо, были преувеличены.
   Рыськов  предлагал  Николаю  Андреевичу  выступить с научным развенчанием
изгнанных   из   биологической   науки   космополитов.   Николай   Андреевич
отказывался,  хотя  видел  недовольство  директора,  -  тому хотелось, чтобы
общественность услышала гневный голос беспартийного русского ученого.
   А  в  это  время  ходили  слухи,  что  в Восточной Сибири спешно строится
огромный  барачный  город.  Говорили, что эти бараки строятся для евреев. Их
вышлют  так  же,  как уже выселили калмыков, крымских татар, болгар, греков,
немцев Поволжья, балкарцев и чеченцев.
   Николай Андреевич понял, что зря сулил Мандельштаму бутерброды с икрой.
   Он  волновался, ожидая процесса врачей-убийц. Утром он оглядывал газетные
листы  -  не  началось  ли?  Так  же,  как и все, он гадал, будет ли процесс
открытым, и часто спрашивал жену:
   - Как   ты  думаешь,  процесс  будут   публиковать  изо  дня  в  день,  с
прокурорской  речью,  с  допросами, с последним словом подсудимых, или дадут
только сообщение о приговоре Военной коллегии?
   Под  страшным  секретом Николаю Андреевичу однажды рассказали, что врачей
казнят  всенародно  на  Красной  площади,  после  чего  по  стране,  видимо,
прокатится  волна  еврейских  погромов  и что к этому времени приурочивается
высылка  евреев  в  тайгу и в Каракумы на строительство Туркменского канала.
Эта   высылка  будет  предпринята  в  защиту  евреев  от  справедливого,  но
беспощадного народного гнева.
   В  этой  высылке  скажется  вечно  живой  дух интернационализма, который,
понимая  гнев  народа,  все  же  не  может  допустить  массовых  самосудов и
расправ.
   Как  и  все,  что совершалось в стране, и это стихийное возмущение против
кровавых  преступлений  евреев было заранее задумано, запланировано. Вот так
же  задумывались  Сталиным  выборы  в  Верховный  Совет - заранее собирались
объективки,   назначались   депутаты,  а  затем  уж  планово  шло  стихийное
выдвижение  кандидатов,  агитация  за  них,  и наконец наступали всенародные
выборы.  Вот  так  же  назначались бурные митинги протеста, взрывы народного
гнева  и  проявления  братской  дружбы,  вот  так  же  за  много  недель  до
праздничных  парадов утверждались репортажи с Красной площади: "В эту минуту
я  гляжу  на  мчащиеся  танки..."  Вот  так  же  заранее  назначалась личная
инициатива  Изотова,  Стаханова,  Дуси  Виноградовой,  массовые вступления в
колхозы,  назначались  и  отменялись  легендарные  герои  гражданской войны,
назначались  требования  рабочих  выпускать  займы,  требования работать без
выходных,  вот  так  же  назначалась  всенародная  любовь  к  вождю, заранее
назначались  тайные  агенты  заграницы,  диверсанты,  шпионы,  а  затем уж в
процессе  сложных  перекрестных  допросов подписывались протоколы, в которых
еще  недавно  не  подозревавшие о своей принадлежности к контрреволюционному
охвостью  бухгалтеры,  инженеры,  юрисконсульты  признавались в многогранной
террористической  шпионской  деятельности.  Вот  так  же назначались великие
писатели,  любимые  народом,  вот  так  же назначались тексты писем, которые
матери  деревянными  голосами зачитывали перед микрофоном, обращаясь к своим
сыновьям  солдатам;  вот  так  же  планировался заранее патриотический порыв
Ферапонта  Головатого; вот так же назначались участники свободных дискуссий,
если  почему-либо  нужны  были  свободные  дискуссии, заранее составлялись и
согласовывались речи участников этих свободных дискуссий.
   И  вдруг  пятого  марта  умер  Сталин.  Эта смерть вторглась в гигантскую
систему   механизированного  энтузиазма,  назначенных  по  указанию  райкома
народного гнева и народной любви.
   Сталин умер беспланово, без указаний директивных органов. Сталин умер без
личного  указания  самого  товарища  Сталина.  В  этой  свободе,  своенравии
смерти   было   нечто  динамитное,  противоречащее  самой  сокровенной  сути
государства. Смятение охватило умы и сердца.
   Сталин  умер!  Одних  объяло  чувство  горя - в некоторых школах педагоги
заставляли  школьников  становиться  на  колени  и  сами,  стоя  на коленях,
обливаясь  слезами,  зачитывали правительственное сообщение о кончине вождя.
На   траурных  собраниях  в  учреждениях  и  на  заводах  многих  охватывало
истерическое   состояние,   слышались  безумные  женские  выкрики,  рыдания,
некоторые  падали  в  обморок.  Умер  великий  бог,  идол двадцатого века, и
женщины рыдали.
   Других  объяло чувство счастья. Деревня, изнывающая под чугунной тяжестью
сталинской руки, вздохнула с облегчением.
   Линование охватило многомиллионное население лагерей.
   ...Колонны  заключенных  в  глубоком  мраке  шли  на  работу.  Рев океана
заглушал  лай служебных собак. И вдруг словно свет полярного сияния замерцал
по  рядам:  Сталин  умер!  Десятки тысяч законвоированных шепотом передавали
друг  другу:  "Подох...  подох..."  и  этот шепот тысяч и тысяч загудел, как
ветер.  Черная  ночь  стояла над полярной землей. Но лед на Ледовитом океане
был взломан, и океан ревел.
   Немало  было  ученых людей и рабочих людей, соединивших при этом известии
горе и желание плясать от счастья.
   Смятение  пришло  в  тот  миг,  когда радио передало бюллетень о здоровье
Сталина:  "Дыхание  Чейн-Стокса...  моча...  пульс...  кровяное давление..."
Обожествленный владыка вдруг обнаружил свою старческую немощную плоть.
   Сталин  умер! В этой смерти был элемент свободной внезапности, бесконечно
чуждой природе сталинского государства.
   Эта  внезапность заставила содрогнуться государство, как содрогнулось оно
после внезапности, обрушившейся на него 22 июня 1941 года.
   Миллионы  людей  хотели видеть усопшего. В день похорон Сталина не только
Москва,   но   и   области,   районы  устремились  к  Дому  союзов.  Очередь
периферийных грузовиков вытянулась на многие километры.
   Затор  движения  достиг  Серпухова,  затем  паралич  сковал  шоссе  между
Серпуховом и Тулой.
   Миллионные  пешие толпы шли к центру Москвы. Потоки людей, подобно черным
хрустким  рекам,  сталкивались,  расплющивались о камень, корежили, кромсали
машины, срывали с петель чугунные ворота.
   В  этот  день  погибли  тысячи.  День коронации царя на Ходынке померк по
сравнению  с  днем  смерти  земного русского бога - рябого сына сапожника из
городка Гори.
   Казалось,  люди  шли на гибель в состоянии очарованности, в христианской,
буддийской,  мистической  обреченности.  Словно  бы Сталин - великий чабан -
добирал  недобранных  овечек,  посмертно  выбрасывал  элемент случайности из
своего грозного генерального плана.
   Собравшись  на  заседание,  соратники  Сталина  читали  чудовищные сводки
московской   милиции,   моргов  и  переглядывались.  Их  растерянность  была
связана с новым для них чувством - отсутствием ужаса перед неминуемым гневом
великого Сталина. Хозяин был мертв.
   Пятого апреля Николай Андреевич разбудил, утром жену, отчаянно крикнул:
   - Маша! Врачи не виноваты! Маша, их пытали!
   Государство  признало  свою  страшную  вину - признало, что к заключенным
врачам применялись недозволенные методы на допросах.
   После  первых  минут счастья, светлой душевной легкости Николай Андреевич
неожиданно  ощутил  какое-то  незнакомое,  впервые в жизни пришедшее мутное,
томящее чувство.
   Это было новое, странное и особое чувство вины за свою душевную слабость,
за  свое  выступление  на митинге, за свою подпись под коллективным письмом,
клеймящим  врачей  извергов,  за  свою  готовность  согласиться  с заведомой
неправдой, за то, что это согласие рождалось в нем добровольно, искренне, из
глубины души.
   Правильно  ли  он  жил?  Действительно,  как  все  вокруг считают, был он
честен?
   В душе все силилось, росло покаянное, томящее чувство.
   В  тот  час,  как  божественно непогрешимое государство покаялось в своем
преступлении,  Николай Андреевич почувствовал его смертную земную плоть, - у
государства, как и у Сталина, были сердечные перебои, белок в моче.
   Бож