ы сержанта Михалева, Иван Григорьевич
шире, сильней стал ощущать смысл свободы.
   В  житейской борьбе, которую ведут люди, в ухищрениях рабочих, добывавших
ночным  трудом лишний рубль, в битве колхозников за хлеб и картошку, за свою
естественную  трудовую  выгоду  он  угадывал  не  только желание жить лучше,
досыта  накормить  детей  и одеть их. В борьбе за право шить сапоги, связать
кофту,  в  стремлении  сеять,  что  хочет  пахарь, проявлялось естественное,
неистребимо  присущее  человеческой  природе  стремление к свободе. И это же
стремление  он видел и знал в лагерных людях. Свобода казалась бессмертна по
обе стороны лагерной проволоки.
   Как-то  вечером  после работы он стал перебирать в памяти лагерные слова.
Бог  мой,  на  каждую  букву алфавита оказалось лагерное слово... А о каждом
слове можно написать статьи, поэмы, романы...
   Арест...   барак...  вертух...  голод...  доходяга...  женские  лагеря...
зека...  ИТЛ...  ксива...  -  вот  так до конца алфавита. Огромный мир, свой
язык,  экономика,  моральный  кодекс.  Такими  сочинениями  можно  заполнить
книжные полки. Побольше, чем "История фабрик и заводов", затеянная Горьким.
   Вот  сюжет:  история  эшелона  -  формирование,  эшелон  в  пути,  охрана
эшелона...  Какими  наивными,  домашними кажутся современному этапированному
эшелоны  двадцатых  годов,  вояж политического в купе пассажирского вагона с
философом-охранником,  угощающим  конвоируемого  пирожками.  Робкие  зачатки
лагерной  культуры:  седой  каменный  век,  цыпленок,  едва  вылупившийся из
яйца...
   И  нынешний  шестидесятивагонный  эшелон,  идущий  в  Красноярский  край:
подвижный   тюремный   город,  товарные  четырехосные  вагоны,  зарешеченные
окошечки,   трехэтажные   нары,   вагоны-склады,   штабные   вагоны,  полные
надзирателей-вертухов,  вагоны-кухни,  вагоны  со  служебными собаками - они
рыщут  на  стоянках  вдоль  эшелона;  начальник эшелона, окруженный, подобно
сказочному  падишаху,  лестью  поваров, наложниц-проституток; поверки, когда
в  вагон влезает надзиратель, а прочие вертухи с автоматами, направленными в
открытые  двери  теплушек,  держат под прицелом заключенных, - тесной грудой
сбились люди, а надзиратель ловко перегоняет помеченных заключенных из одной
части вагона в другую, и, как бы стремительно ни кидался заключенный, вертух
успевает поддать его палкой по заднице или по кумполу.
   А  недавно,  уже  после  Великой  Отечественной  войны, были устроены под
днищем   хвостовых  вагонов  стальные  гребенки.  Если  заключенный  в  пути
разберет  пол  и  бросится плашмя меж рельсов, гребенка ухватит его, рванет,
швырнет  под  колесо - не вам, не нам; для тех, кто, проломав потолок, лезет
на  крышу  вагона,  установлены кинжальные прожектора - они пронзают тьму от
паровоза  до  хвостового вагона, а пулемет, глядящий вдоль эшелона, ежели по
крышам   побежит   человек,   знает   свое   дело.   Да,   все  развивается.
Выкристаллизовалась   экономика   эшелона  -  прибавочный  продукт,  бытовое
блаженство  конвойных  офицеров  в  вагоне-штабе, приварок с арестантского и
собачьего   котла,   командировочные   деньги,  начисляемые  пропорционально
шестидесятидневному    движению   эшелона   к   восточносибирским   лагерям,
внутривагонный  товарооборот,  жестокое  первоначальное вагонное накопление,
параллельная  ему пауперизация. Да, все течет, все изменяется, нельзя дважды
вступить в один и тот же эшелон.
   А  кто  опишет  отчаяние  этого  движения,  удаляющего от жен, эти ночные
исповеди  под железный стук колес и скрип вагонов, покорность, доверчивость,
это  погружение  в лагерную бездну; письма, выбрасываемые из тьмы теплушек в
тьму великого степного почтового ящика, и ведь доходили!
   В  эшелоне  нет  еще  лагерной  привычки,  нет  усталости, нет задуренной
лагерной  заботой  головы;  для  окровавленного  сердца  все непривычно, все
ужасно:  полусвет,  скрип,  шершавые  доски,  истеричные,  дергающиеся воры,
кварцевый взор конвойных.
   Вот  на  плечах  подняли  к  окошечку  паренька,  и  он кричит: "Дедушка,
дедушка, куда нас везут?"
   И все в теплушке слышат протяжный, надтреснутый, старческий голос:
   - В Сибирь, милый, на каторгу...
   Вдруг  Иван  Григорьевич  подумал: неужели это мой путь моя судьба? Вот с
таких эшелонов началась моя дорога. И вот теперь она кончилась.
   Эти  часто,  без связи возникающие лагерные воспоминания мучили его своей
хаотичностью.  Он  чувствовал, понимал, что в хаосе можно разобраться, что в
его  силах это сделать и что теперь, когда кончилась лагерная дорога, пришло
время  увидеть  ясность,  различить  законы  в хаосе страданий, противоречий
между  виной  и  святой  невиновностью,  между  фальшивыми признаниями своих
преступлений  и  фанатической  преданностью, между бессмысленностью убийства
миллионов невинных и преданных партии людей и железным смыслом этих убийств.

        "12"

   В  последние  дни  Иван Григорьевич был молчалив, почти не разговаривал с
Анной  Сергеевной.  Но  на  работе  он часто вспоминал о ней, об Алеше и все
поглядывал на ходики, висевшие в слесарном цеху, - скоро ли домой.
   И почему-то в эти свои молчаливые дни, думая о лагерной жизни, он большей
частью вспоминал судьбу лагерных женщин... Никогда он, кажется, так много не
думал о женщинах.
   ...Равноправие женщины с мужчиной утверждено не на кафедрах и не в трудах
социологов...  Ее  равноправие  доказано  не только в фабричной работе, не в
полетах  в  космос,  не  в  огне революции - оно утверждено в истории России
ныне,  присно  и  во  веки  веков  крепостным, лагерным, эшелонным, тюремным
страданием.
   Перед  лицом  крепостных  веков,  перед  лицом Колымы, Норильска, Воркуты
женщина стала равноправна мужчине.
   Лагерь подтвердил и вторую, простую, как заповедь, истину: жизнь мужчин и
женщин неделима.
   Сатанинская  сила  в  запрете,  в  плотине.  Вода ручьев и рек, стиснутая
плотиной,  проявляет тайную, темную силу свою. Эта затаенная сила, скрытая в
милом  плеске,  в солнечных бликах, в колыхании кувшинок, вдруг обнаруживает
неумолимую  злобность  воды  -  крушит  камень, с безумной скоростью стремит
лопасти турбины.
   Безжалостна  мощь  голода,  едва  плотина отделяет человека от его хлеба.
Естественная  и  добрая потребность в пище превращается в силу, уничтожающую
миллионы жизней, заставляющую матерей поедать своих детей, силу жестокости и
озверения.
   Запрет, отделяющий лагерных женщин от мужчин, корежит их тела и души.
   Все  в женщине - ее нежность, ее заботливость, ее страсть, ее материнство
-  хлеб  и  вода жизни. Все это рождается в женщине оттого что на свете есть
мужья,  сыновья,  отцы,  братья. Все это наполняет жизнь мужчины потому, что
есть жена, мать, дочь, сестра.
   Но  вот  в  жизнь  входит  сила  запрета.  И  все простое, доброе, хлеб и
питьевая вода жизни, вдруг открывает низменную злобность и тьму свою.
   Подобно  волшебству  насилие,  запрет  неминуемо обращают внутри человека
доброе в недоброе.
   ...Между  уголовным  женским  и  уголовным  мужским лагерем лежала полоса
пустынной  земли  -  ее называли огнестрельной зоной, - пулеметы вели огонь,
едва  на  ничейной  земле появлялся человек. Уголовники переползали на брюхе
огнестрельную   зону,  прокапывали  ходы,  лезли  под  проволоку,  лезли  на
проволоку,  а  те,  кому  не  повезло,  оставались  лежать  с простреленными
головами  и  перешибленными ногами. Это напоминало безумный, трагический ход
нерестящейся рыбы по рекам прегражденным плотинами.
   Когда  в зловещие, режимные лагеря к женщинам, долгими годами не видевшим
лица  мужчин,  не  слышавшим  мужского  голоса,  попадали по наряду слесаря,
плотники,  их  терзали,  умучивали,  убивали  до  смерти. Мужчины-уголовники
боялись  этих лагерей, где счастьем считалось коснуться рукой плеча мертвого
мужика, боялись идти туда и под охраной огнестрельного оружия.
   Угрюмая, темная беда коверкала каторжных людей, превращала их в нелюдей.
   На  каторге  женщины  принуждали женщин к неестественному сожительству. В
женских  каторжных  бараках создавались нелепые характеры - женщины-коблы, с
сиплыми  голосами,  с  размашистой походкой, с мужскими замашками, в брюках,
заправленных  в  солдатские  кирзовые  сапоги.  А рядом возникали потерянные
жалкие существа - ковырялки.
   Коблы  пили  чифир,  курили махру, под пьяную руку избивали своих лживых,
легкомысленных подруг, но и охраняли их силой кулака и силой ножа от обиды и
грубых  чужих  притязаний.  Этот  трагичный,  уродливый  мир отношений и был
любовью  в  каторжном  лагере. Он был страшен, он не порождал смеха, соленых
разговоров, а один лишь ужас в душах воров и убийц.
   Любовное  исступление  каторги  не  знало  таежных  расстояний,  не знало
проволоки,  каменных  стен  вахты,  БУРовских  замков,  перло на волкодавов-
овчарок,  на лезвие ножа, под пулю охраны. Так с вылезшими из орбит глазами,
с  перешибленными  хребтами  прет в нерест тихоокеанская рыба, расшибаясь на
скалах и булыгах горных стремнин и водопадов.
   И  тут  же  лагерные  люди  хранили  любовь  жен  и  матерей,  а лагерные
невесты-"заочницы",  которые  никогда  не  видели  и никогда не увидят своих
заочно  выбранных лагерных женихов, были готовы на любую пытку ради верности
обездоленному лагерному избраннику, ради выдуманной туфты.
   Кое-что  простится человеку, если в грязи и зловонии лагерного насилия он
все же человек.

        "13"

   Тихая  Машенька...  Вот  уже  нет  на  ней тонких чулок и синей шерстяной
кофточки.  Трудно  сохранить  опрятность  в  товарном  вагоне, с напряжением
вслушивается  она  в  странную,  словно  не русскую речь воровок, соседок по
нарам.  С  ужасом  смотрит  она на эшелонную царицу - бледногубую истеричную
любовницу знаменитого ростовского вора.
   Вот  Маша  выстирала  в  кружечке платочек, остатками воды обтерла ступни
ног, сушит платок на колене, всматривается в полумрак.
   В тумане смешались последние месяцы: плач трехлетней Юльки, объевшейся на
дне рождения, лица людей, производивших обыск, белье, чертежи, куклы, посуда
на  полу,  вытащенный из горшка фикус, подаренный мамой к свадьбе, последняя
улыбка  мужа  с  порога комнаты, жалкая, молящая о верности, - вспоминая эту
улыбку,  она  кричала,  хваталась за голову; потом безумные недели, где все,
как  прежде,  и  рядом  с  кастрюлей  Юлькиной  каши леденящий ужас Лубянки;
очереди  в  приемной  внутренней  тюрьмы,  голос  из  окошечка:  "В передаче
отказано"; беготня по родне, заучивание наизусть адресов близких, поспешная,
неумелая  продажа  зеркального  шкафа  и  книг,  изданных  "Академией"; боль
оттого,  что  закадычная подруга перестала звонить по телефону; снова ночные
гости  и  обыск до рассвета, прощание с Юлькой, которую не отдали, наверное,
бабушке,  а  увезли  в приемник; бутырская камера, где говорили шепотом, где
иглой при шитье служили спички и выловленные из баланды рыбьи кости; пестрое
мелькание  десятков  выстиранных  платочков,  трусов,  лифчиков  - их сушили
заключенные  женщины,  размахивали  ими  в  воздухе;  ночной  допрос - и вот
впервые  в  жизни  на  нее  замахнулись  кулаком,  назвали  "на  ты" - б...,
проституткой. Ее уличили в недонесении на мужа, он был осужден на десять лет
без права переписки за недонесение на террор.
   Маша  не  поняла, почему она и десятки таких, как она, должны доносить на
мужей,  почему  Андрей, сотни таких, как он, должны доносить на товарищей по
работе, на друзей детства. Следователь ее вызвал один лишь раз. Потом прошли
восемь тюремных месяцев - день и ночь, ночь и день. Отчаяние сменялось тупым
ожиданием  судьбы,  и  вдруг,  как  морская  волна,  окатывала  ее  надежда,
уверенность в скорой встрече с мужем и дочерью.
   Наконец,  надзиратель  вручил  ей  узкую полоску папиросной бумаги, и она
прочла на ней: 58 - 6 - 12.
   Но и после этого она надеялась: а вдруг отменят, муж оправдан, Юля дома -
и  они  встретятся,  никогда  не  разлучатся.  И  от  мысли  об этой встрече
обдавало счастливым огнем и холодом.
   Ночью  ее  разбудили:  "Любимова, с вещой!" В "черном вороне" ее повезли,
минуя    Краснопресненскую   пересыльную   тюрьму,   на   товарную   станцию
Ярославской железной дороги, на погрузку в эшелон...
   Особо  ей  запомнилось  утро  после  ареста  мужа,  словно  это  утро все
продолжалось.  Хлопнула  парадная  дверь,  зашумел мотор, и стало тихо. В ее
душу  вошел  ужас.  Звонил  в коридоре телефон, лифт вдруг останавливался на
лестничной  площадке против их двери, соседка, шлепая туфлями, шла из кухни,
и неожиданно шлепание туфель стихало.
   Она  обтирала  тряпочкой разбросанные по полу книги, ставила их на полку,
она  связала  в узел белье, лежавшее на полу, - ей хотелось его прокипятить,
вещи  в  комнате  казались  опоганенными.  Она  вставила  фикус  в  горшок и
погладила  его  кожаный лист - над этим фикусом смеялся Андрюша, объявил его
символом  мещанства,  и  она  в душе была согласна с ним. Но Маша никогда не
позволяла  обижать  этот  фикус  и не разрешила Андрею вынести его на кухню:
жалела  бедную  маму,  мама, совсем уж старенькая, везла его в подарок через
всю Москву, тащила на пятый этаж, так как лифт в те дни ремонтировался.
   Все  было  тихо! Но соседи не спали. Они жалели ее, боялись ее и млели от
счастья,  что  не  к ним пришли с ордером на обыск и арест. Юленька спала, а
она  убирала  комнату. Обычно она не занималась так старательно уборкой. Она
вообще   была  равнодушна  к  вещам,  ее  никогда  не  интересовали  люстры,
красивая  посуда.  Некоторые  ее считали плохой хозяйкой, неряхой. Но Андрею
нравились  Машино  равнодушие  к  предметам и беспорядок в комнате. А сейчас
ей казалось, что если вещи займут свои места, ей станет спокойней, легче.
   Она  посмотрела  в зеркало, оглядела прибранную комнату. Вот "Путешествие
Гулливера"  на  книжной  полке  там  же, где и вчера, до обыска, фикус вновь
стоял  на  столике.  И Юля, до четырех утра плакавшая и цеплявшаяся за мать,
сейчас спала. В коридоре было тихо, соседи еще не шумели на кухне.
   И в своей чинно прибранной комнатке Машенька ощутила режущее отчаяние. Ее
всю  осветило нежностью, любовью к Андрею, и тут же, в этой домашней тишине,
в окружении привычных предметов, она, как никогда, ощутила беспощадную силу,
способную  согнуть  ось  земли,  - эта сила пошла прямо на нее, на Юльку, на
маленькую комнату, о которой она говорила:
   - Мне не надо и двадцати метров с балконом, потому что я здесь счастлива.
   Юля!  Андрюша!  Ее увозят от них! Стук колес сверлит душу. Все дальше она
от  Юли,  с каждым часом приближается Сибирь, данная ей взамен жизни с теми,
кого она любила.
   Нет уже на Машеньке ее клетчатой юбки, ее гребешком расчесывает трещащие,
электрические волосы воровка с бледными, тонкими губами.
   Должно  быть,  лишь  в  молодом женском сердце живут одновременно две эти
муки  - материнская - страстное желание спасти своего беспомощного ребенка и
одновременно   детская   беспомощность  перед  гневом  государства,  желание
спрятать голову на груди у мамы.
   На этих грязных, обломанных ноготках был когда-то маникюр, цвет его очень
занимал  Юльку,  а  когда-то папа сказал шестилетней дочери: "У Машки ногти,
как чешуйки у рыбки". Вот и следов завивки не осталось, она причесывалась за
месяц  до ареста Андрюши, когда собиралась с ним на рождение к подруге, той,
что перестала ей звонить по телефону.
   Юленька,  Юленька,  застенчивая, нервная, в приемнике. Маша тихо, жалобно
мычит,  в  глазах  у  нее  мутнеет  -  как защитить дочку от жестоких нянек,
озорных  недобрых  детей,  рваной  и грубой приютской одежды, от солдатского
одеяла,  соломенной  колючей  подушки.  А  вагон скрипит, стучат колеса, все
дальше Москва и Юля, все ближе Сибирь.
   Боже  мой, да было ли все это? А через минуту казалось, не сон ли все то,
что  происходит  сейчас,  -  эта душная полутьма, алюминиевая миска, воровки
курят  махорку  на  шершавых  нарах,  грязное белье чешется, чешется тело, и
тоска в сердце: "скорей бы ocтaнoвкa, хоть охрана защитит от уголовниц", - а
на  остановках  ужас  перед  замахивающейся прикладами матерящейся охраной и
мысль:  "Скорей  бы  уж  тронулись",  - и сами воровки говорят: "Вологодский
конвой хуже смерти".
   Но  не  в  скрипучих  нарах, не в морозе на стенках вагона, едва потухает
печка,  не  в жестокости охраны и в бесчинствах воровок ее беда. Беда в том,
что в эшелоне ослабело отупение, окуклившее ее душу за время восьмимесячного
сидения в тюремной камере.
   Всем  существом  чувствует  она девять тысяч километров своего движения в
сибирскую могильную глубину.
   Здесь  нет  бессмысленной  тюремной  надежды  на  то, что откроется дверь
камеры,  и надзиратель крикнет: "Любимова, на волю, с вещой", - и она, выйдя
на Новослободскую, поедет автобусом до дома, и вот ждут ее Андрей, Юля.
   В  вагоне  нет  отупения,  нет  лагерной беспамятной усталости, одно лишь
окровавленное сердце.
   А  если Юля записает штанишки, а мытье рук, сопли, ей нужны овощи, всегда
раскрывается по ночам, спит голенькая.
   Уже  нет  на Машеньке туфель, на ней солдатские ботинки, у одного ботинка
оторвана  подошва.  Неужели это она, Мария Константиновна, что читала Блока,
училась  на  филологическом, тайно от Андрея писала стихи. Маша, бегавшая на
Арбат  записываться  к  парикмахеру  Ивану  Афанасьевичу  -  Жану, Машенька,
умевшая  не  только книжки читать, но и борщ варить, и печь торт-наполеон, и
шить,   и  ребенка  вскормившая.  Маша,  всегда  восхищенная  Андрюшей,  его
трудолюбием,  скромностью,  и  восхищавшая всех вокруг тем, что так преданно
любила  Андрюшу  и  Юлю,  Маша,  что  умела и плакать, и насмешницей быть, и
выгадывать копейки.
   А  эшелон  все  идет,  у  Маши  начинается  тиф  - голова мутная, темная,
тяжелая.  Но  тифа нет, она здорова. И снова здесь, в эшелоне, надежда нашла
дорожку  к ее сердцу. Вот доехали до лагеря - и ей крикнут: "Любимова, выйди
из  рядов, тут на тебя пришла телеграмма, освобождение", - ну и так далее, и
тому  подобное:  она  едет  в  Москву  пассажирским  поездом, и вот Софрино,
Пушкино, и вот Ярославский вокзал, она видит Андрея, и на руках у него Юля.
   И  надежда  заставляет  ее  томиться  -  скорее  бы  доехать до конечного
сибирского   пункта,   получить   телеграмму  об  освобождении.  Как  спешат
худенькие ноги Юли, она бежит рядом с замедляющим ход вагоном.
   Вот  она,  ограбленная  воровками, сошла с эшелона - она прячет мерзнущие
пальцы  в  рукава  засаленного  ватника, голова ее повязана грязным мохнатым
полотенцем.  А  рядом  стеклянно  скрипят  по  снегу  туфли сотен московских
женщин, осужденных к десяти годам лагеря за недонесение на своих мужей.
   Шагают  ноги  в  шелковых  чулках, спотыкаются туфли на высоких каблуках.
Маше  завидуют  -  она  ехала  в  вагоне  с  воровками,  а не с "женами", ее
обокрали, но теперь у нее ватник, в ботинки можно напихать бумаги и тряпья.
   Спотыкаются,  спешат,  падают  жены  врагов  народа,  торопливо  собирают
узелки, рассыпавшиеся по снегу, но плакать боятся.
   Маша  огляделась:  за  спиной  станционный  сарай,  товарные  вагоны, как
красные  бусы  на  белоснежном теле, а впереди разворачивается темная змея -
женский этап, кругом штабеля присыпанной снегом древесины, конвой в сказочно
теплых  полушубках,  гавкают  овчарки  в теплой, густой шерсти. А упоительно
чистый  после двухмесячного эшелона воздух злее бритвенного лезвия. Поднялся
ветер,  сухой  снежный дым понесло по целине, голова колонны утонула в белой
мути. Холод хлещет по лицу, по ногам, голова у Маши кружится.
   И  вдруг сквозь усталость, сквозь страх обморозиться и получить гангрену,
сквозь мечту попасть в тепло и помыться в бане, сквозь оторопь перед грузной
старухой  в  пенсне,  лежащей  на снегу с каким-то странным, глупо капризным
лицом,  увидела  двадцатишестилетняя  Маша  в  снежном  тумане свою лагерную
судьбу...   а   на   прежней  су