ественность,  непогрешимость бессмертного государства, оказывается, не
только   подавляли  человека,  они  и  защищали  его,  утешали  его  немощь,
оправдывали  ничтожество;  государство  перекладывало на свои железные плечи
весь груз ответственности, освобождало людей от химеры совести.
   И  Николай  Андреевич  почувствовал  себя  словно  бы раздетым, словно бы
тысячи чужих глаз смотрели на его голое тело.
   И  самое  неприятное,  что  и  он  стоял в толпе, смотрел на себя голого,
вместе   со   всеми  разглядывал  свои  по-бабьи  свисающие  цицьки,  мятый,
раздавшийся от большой еды живот, жирные ливерные складки на боках.
   Да,   у  Сталина  оказались  перебои  и  нитевидный  пульс,  государство,
оказывается,  выделяло  мочу,  и  Николай Андреевич оказался голым под своим
коверкотовым костюмом.
   Ох,  и  неприятным  оказалось это саморазглядывание: неимоверно паскудным
был мерзостный список.
   В  него  вписались  и  общие  собрания,  и  заседания  Ученого  совета, и
торжественные  праздничные  заседания, и лабораторные летучки, и статейки, и
две книги, и банкеты, и хождения в гости к плохим и важным, и голосования, и
застольные  шутки, и разговоры с завотделами кадров, и подписи под письмами,
и прием у министра.
   Но  в  свитке  его  жизни  было  немало  и  иных  писем: тех, что не были
написаны,  хотя  бог  велел  их  написать.  Было молчание там, где бог велел
сказать слово, был телефон, по которому обязательно надо было позвонить и не
было  позвонено, имелись посещения, которые грех было не совершить и которые
не  были совершены, были непосланные деньги, телеграммы. Многого, многого не
было в списке его жизни.
   И  нелепо  было  теперь, голому, гордиться тем, чем он всегда гордился, -
что   никогда   не  донес,  что,  вызванный  на  Лубянку,  отказался  давать
компрометирующие  сведения  об арестованном сослуживце, что, столкнувшись на
улице  с  женой  высланного  товарища,  он  не  отвернулся, а пожал ей руку,
спросил о здоровье детей.
   Чем уж гордиться...
   Вся  его  жизнь  состояла  из  великого  послушания,  и  не  было  в  ней
непослушания.
   Вот  и  с  Иваном - три десятилетия Иван скитался по тюрьмам и лагерям, и
Николай  Андреевич,  всегда гордившийся тем, что не отрекся от Ивана ни разу
за  эти  десятилетия  не  написал  ему  письма.  Когда  Иван написал Николаю
Андреевичу,  Николай  Андреевич  попросил  ответить  на  его  письмо старуху
тетку.
   Все это раньше казалось естественным и вдруг затревожило, заскребло.
   Вспомнилось  ему,  что  на  митинге,  созванном в связи с процессами 1937
года, он голосовал за смертную казнь для Рыкова, Бухарина.
   17 лет он не вспоминал об этих митингах и вдруг вспомнил о них.
   Странным,  безумным казалось в то время, что профессор горного института,
фамилию  которого  он  забыл,  и  поэт  Пастернак  отказались  голосовать за
смертную  казнь  Бухарину.  Ведь сами злодеи признались на процессе. Ведь их
публично  допрашивал образованный, университетский человек Андрей Януарьевич
Вышинский. Ведь не было сомнения в их вине, ни тени сомнения!
   Но  вот  теперь-то Николай Андреевич вспомнил, что сомнение было. Он лишь
делал  вид,  что  не  было  сомнения.  Ведь  даже  будь  он  в душе уверен в
невиновности Бухарина, он все равно бы голосовал за смертную казнь. Ему было
легче  не  сомневаться и голосовать, вот он и притворился перед самим собой,
что  не  сомневался. А не голосовать он не мог, он ведь верил в великие цели
партии Ленина-Сталина.
   Он  ведь верил, что впервые в истории построено социалистическое общество
без    частной    собственности,   что   социализму   необходима   диктатура
государства. Усомниться в виновности Бухарина, отказаться голосовать значило
усомниться в могучем государстве, в его великих целях.
   Но ведь и в этой святой вере, где-то в глубине души, жило сомнение.
   Социализм ли это - вот с Колымой, с людоедством во время коллективизации,
с  гибелью  миллионов  людей?  Ведь бывало, что совсем другое лезло в тайную
глубину  сознания,  -  уж  очень  бесчеловечен  был  террор, уж очень велики
страдания рабочих и крестьян.
   Да,  да,  в  преклонении, в великом послушании прошла его жизнь, в страхе
перед  голодом,  пыткой,  сибирской каторгой. Но был и особенно подлый страх
-  вместо  зернистой икры получить кетовую. И этому икорному, подлому страху
служили   юношеские   мечты   времен  военного  коммунизма,  -  лишь  бы  не
сомневаться,  лишь  бы без оглядки голосовать, подписывать. Да, да, страх за
свою шкуру, как бы не содрали с живого ее, и страх потерять зернистую икорку
питал его идейную силу.
   И  вдруг  государство дрогнуло, пробормотало, что врачей пытали. А завтра
государство  признает,  что  пыткам подвергли Бухарина. Зиновьева, Каменева,
Рыкова,  Пятакова, что Максима Горького не убили враги народа, А послезавтра
государство признает, что миллионы крестьян были зря погублены.
   И окажется, что не всесильное, непогрешимое государство берет на себя все
содеянное,   а  отвечать  приходится  Николаю  Андреевичу,  а  он-то  уж  не
сомневался,  он  за  все  голосовал, подо всем подписывался. Он научился так
хорошо,  ловко  притворяться перед самим собой, что никто, никто и он сам не
замечали  этого  притворства.  Он  искренне  гордился  своей  верой  и своей
чистотой.
   Мучительное  чувство,  презрение  к  самому  себе  -  минутами бывали так
велики,  что  у  него  возникал горький, пронзительный упрек к государству -
зачем,   зачем  оно  призналось!  Лучше  бы  молчало!  Оно  не  имело  права
признаться, пусть все остается по-прежнему.
   Каково-то  было  профессору  Марголину,  который  заявил,  что  не только
врачей-убийц,  но  и  собственных  детей-жиденят  он  готов  умертвить  ради
великого дела интернационализма.
   Невыносимо  брать  на  свою  совесть  многолетнюю  покорную  подлость. Но
постепенно  тяжелое чувство стало успокаиваться. Все, казалось, изменилось и
в то же время, оказывается, не изменилось.
   Работать  в  Институте  стало  несравненно легче, спокойнее. Особенно это
почувствовалось,  когда  Рыськов  вызвал недовольство высших инстанций своей
грубостью и был снят с поста директора.
   Успех,  о котором Николай Андреевич мечтал, наконец, пришел, - это был не
ведомственный,   не   министерский,   а   настоящий,   большой   успех.   Он
чувствовался  во  многом  - в журнальных статьях, в высказываниях участников
научных    конференций,   в   восхищенных   взглядах   научных   сотрудниц и
лаборанток, в письмах, которые стал он получать.
   Николай  Андреевич был выдвинут в Высший Ученый совет, а вскоре президиум
Академии утвердил его научным руководителем Института.
   Николай   Андреевич   хотел   вновь   привлечь  изгнанных  космополитов и
идеалистов,  но  оказалось невозможным переспорить начальника отдела кадров,
милую  и  хорошенькую,  но  чрезвычайно  упрямую  женщину.  Единственно. что
удалось сделать, - это предоставить уволенным нештатную работу.
   И  теперь,  глядя  на Мандельштама, Николай Андреевич думал, - неужели об
этим  жалком и беспомощном человеке, приносящем в Институт пачки переводов и
аннотаций,  несколько лет назад писали за границей как о крупнейшем, чуть ли
не  великом  ученом?  Неужели  его  одобрения  так  страстно  жаждал Николай
Андреевич?
   Раньше  Мандельштам  одевался  неряшливо,  а теперь приходил в Институт в
своем лучшем костюме.
   Николай  Андреевич  пошутил по этому поводу, и Мандельштам сказал: "Актер
без ангажемента должен быть всегда хорошо одет".
   И  вот  теперь,  вспоминая прошлую жизнь, странно, горько и радостно было
думать ему о встрече с Иваном.
   В  семье  когда-то  установился  взгляд,  что Ваня превосходит всех своих
сверстников  и  по  уму,  и в талантах, - и сам Николай Андреевич уверился в
этом,  собственно,  не  уверился,  в  глубине  души  совсем  не уверился, но
покорствовал.
   Ваня  с  легкой быстротой прочитывал математические и физические книжищи,
разбирался  в  них, не по-ученически покорно, а всегда по-своему, странно. С
детских  лет он обнаруживал способности к лепке, умел довольно живо передать
в  глине  подмеченные  в  жизни  выражение  лица, странный жест, особенность
движения. Рядом с интересом к математике, и это было уж совсем необычайно, в
нем  жили  тяга  к  Древнему Востоку, он хороню знал литературу о парфянских
рукописях и памятниках.
   С  детства  в  характере  его  странно  сочетались,  казалось, никогда не
объединявшиеся в одном человеке черты.
   Маленьким реалистиком он в драке разбил в кровь своему противнику голову,
и  его  двое  суток  продержали  в  участке.  А  вместе  с тем он был робок,
застенчив,  чувствителен  и  у него имелась в закуте под домом больница, где
жили  убогие  животные,  - собака с отрубленной лапой, слепой кот, печальная
галка с выдернутым крылом.
   Студентом  Иван  так  же  странно  соединял в себе деликатность, доброту,
застенчивость  с  безжалостной  резкостью,  заставлявшей  даже близких людей
таить на него обиду.
   Возможно,  эти  особенности  характера  и привели к тому, что не оправдал
Иван надежд, - жизнь его сломалась, а уж он сам доломал ее до конца.
   В  двадцатые  годы  многие способные молодые люди не смогли учиться из-за
своего   социального   происхождения,   -  детей  дворян,  царских  военных,
священников, фабрикантов и торговцев не принимали в вузы.
   Ивана  приняли  в университет, - он происходил из трудовой интеллигентной
семьи.  Легко  прошел  он  жестокую  университетскую  чистку  по  классовому
признаку.
   И  случись  Ивану  сейчас  начать  жизнь, нынешние трудности, связанные с
пятым пунктом анкеты, с национальностью, никак бы не коснулись его. Но начни
свою жизнь Иван теперь, он, вероятно, бы снова пошел путем неудач.
   Значит,  дело  было  не  во  внешних  обстоятельствах. Неудачная, горькая
судьба Ивана зависела от Ивана.
   В  университете  он  в  кружке но изучению философии вел жестокие споры с
преподавателем диамата. Споры продолжались, пока кружок не прикрыли.
   Тогда  Иван  выступил в аудитории против диктатуры - объявил, что свобода
есть  благо,  равное  жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно
ударам  топора,  обрубающим  пальцы,  уши, а уничтожение свободы равносильно
убийству.  После  этой  речи  его исключили из университета и выслали на три
года в Семипалатинскую область.
   С  тех  пор  прошло  около 30 лет, и за эти десятилетия Иван, пожалуй, не
больше  года  был  на свободе. В последний раз Николай Андреевич видел его в
1936  году,  незадолго до нового ареста, после которого он уже без перерывов
провел 19 лет в лагерях.
   Долго помнили его товарищи детства и студенческих лет, говорили: "Быть бы
Ивану теперь академиком", "Да, был он все же особый человек, но, конечно, не
повезло ему". А некоторые говорили: "Все же он сумасшедший".
   Аня  Замковская,  любовь  Ивана, помнила о нем, пожалуй дольше других.
   Но  время  сделало свое дело, и Аня, теперь уж болезненная, седеющая Анна
Владимировна, нe спрашивала при встречах об Иване.
   Из  сознания  людей, из их горячих и холодных сердец он ушел, существовал
скрытно, все трудней появлялся в памяти знавших его.
   А  время  работало не торопясь, добросовестно, - человек сперва выписался
из  жизни,  перекочевал в память к людям, потом и в памяти потерял прописку,
ушел  в  подсознание  и  теперь  возникал  редко, как ванька-встанька, пугал
неожиданностью своего внезапного, секундного появления.
   А  время  все  работало  да  работало  свою  на редкость простую земляную
работу,  и  Иван  уж  занес  ногу,  чтобы  перебраться  из  темного погребка
подсознания  своих  друзей  на  постоянное  жительство  в  небытие, в вечное
забвение.
   Но  пришло  повое,  послесталинское  время, и судьба судила Ивану шагнуть
вновь  в ту самую жизнь, которая уж утратила и мысль о нем, и зрительный его
образ.

        "4"

   Он пришел лишь к вечеру.
   В  этой  встрече  смешались  и  досада  о перестоявшемся богатом обеде, и
тревога,  и  восклицания  о  седой  голове,  морщинах,  о  прожитой жизни. И
увлажнились  глаза  Николая Андреевича - так в глинистых сухих оврагах вдруг
зашумит послегрозовая вода, и заплакала Мария Павловна, вновь хороня сына.
   Не  сходны  были с миром паркетных полов, книжных шкафов, картин, люстр -
темное  морщинистое  лицо,  ватник,  неловко  ступавшие  солдатские  ботинки
человека из лагерного царства.
   Подавляя  волнение,  глядя  затуманенными  слезами глазами на двоюродного
брата, Иван Григорьевич сказал:
   - Николай, прежде всего вот что: у меня к тебе не будет никаких просьб  -
ни  о  прописке,  ни  о  деньгах  и  обо  всем  прочем. Кстати, я уже в бане
побывал, зверья не занесу.
   Николай Андреевич, утирая слезы, стал смеяться.
   - Седой, в морщинах, и тот же, тот же, наш Ваня.
   И  он  сделал в воздухе округлый жест, а затем проткнул этот воображаемый
круг пальцем.
   - Невыносимый,  прямой,  как  оглобля,  и вместе с тем,  черт тебя знает,
добрый.
   Мария  Павловна  посмотрела  на Николая Андреевича - она утром доказывала
мужу,  что  Ивану Григорьевичу лучше помыться в бане, в ванне никогда так не
помоешься, да и после мытья Ивана ванну не отмоешь ни кислотой, ни щелоком.
   В  пустом  разговоре  была не только пустота, - улыбки, взгляды, движения
рук, покашливание, все это помогало раскрывать, объяснять, понимать наново.
   Николаю Андреевичу очень хотелось рассказать о себе, хотелось больше, чем
вспоминать  детство  и перечислять умерших родных, больше, чем расспрашивать
Ивана. Но так как он был воспитан, то есть умел делать и говорить не то, что
хотелось, он сказал:
   - Надо  бы нам поехать куда-нибудь на дачу, где нет телефонов,  и слушать
тебя неделю, месяц, два.
   Иван  Григорьевич  представил  себе,  как, сидя в дачном кресле и попивая
винцо,  он  стал  бы  рассказывать  о  людях,  ушедших в вечную тьму. Судьба
многих из них казалась так пронзительно печальна, и даже самое нежное, самое
тихое  и доброе слово о них было бы как прикосновение шершавой, тупой руки к
обнажившемуся растерзанному сердцу. Нельзя было касаться их.
   И, качая головой, он сказал:
   - Да, да, да - сказки тысячи и одной полярной ночи.
   Он  был взволнован. Где же он, Коля: тот ли, в потертой сатиновой рубахе,
с  английской  книжкой  под  мышкой,  веселый,  остроумный и услужливый, или
этот - с большими мягкими щеками, с восковой лысиной?
   Всю  жизнь  был  Иван  сильным.  Всегда  к  нему  обращались  с  просьбой
объяснить,  успокоить.  Иногда  даже  обитатели  уголовной  лагерной "Индии"
просили  его  слова.  Однажды  ему  удалось  приостановить поножовщину между
ворами  и  "суками".  Его  уважали  разные  люди  -  и инженеры-вредители, и
оборванный  старик кавалергард, и деникинский подполковник - мастер лучковой
пилы,   и   минский   врач-гинеколог,   обвиненный  в  еврейском  буржуазном
национализме, и крымский татарин, роптавший, что его народ с берегов теплого
моря  изгнан  в  тайгу,  и  колхозник, смыливший в колхозе мешок картошки, с
расчетом  не  вернуться  после  отбытия срока в колхоз, получить по лагерной
справке шестимесячный городской паспорт.
   Но  в  этот  день ему хотелось, чтобы чьи-то добрые руки сняли с его плеч
тяжесть.  И он знал, что была одна лишь сила, перед которой и чудно и хорошо
ощутить  себя малым и слабым, - сила матери. Но давно не было у него матери,
и некому было снять с него тяжесть.
   Николай   Андреевич   испытывал  странное  чувство,  совершенно  невольно
возникшее.
   В  ожидании  Ивана  он  с умилением думал о том, что будет с ним до конца
искренен,  как  ни  с кем в жизни. Ему хотелось исповедаться перед Иваном во
всех страданиях совести, со смирением рассказать о горькой и подлой слабости
своей.
   Пусть  Ваня  судит  его,  если  может, поймет, если может - простит, а не
поймет,  не простит, что ж, бог с ним. Он волновался, слезы застилали глаза,
когда он повторял про себя некрасовские строки:

                Сын пред отцом преклонился,
                Ноги омыл старику...

   Ему хотелось сказать двоюродному брату: "Ваня, Ванечка, дико, странно, но
я  завидую  тебе,  завидую  тому,  что  в  страшном  лагере ты не должен был
подписывать  подлых  писем,  не  голосовал  за  смертную  казнь невинным, не
выступал с подлыми речами..."
   И  вдруг,  неожиданно  возникло  совершенно противоположное чувство, едва
увидел  он  Ивана.  Человек  в  ватнике,  в  солдатских  ботинках,  с лицом,
изъеденным  морозами  и  барачной  махорочной  духотой, показался ему чужим,
недобрым, враждебным.
   Такое  чувство возникало у него во время заграничных поездок. За границей
ему  казалось  немыслимым,  невозможным  говорить  с холеными иностранцами о
своих сомнениях, делиться с ними горечью пережитого.
   Иностранцам   он  говорил  не  о  тревогах  своих,  а  лишь  о  главном и
бесспорном,  об  исторических достижениях Советского государства. Он защищал
от них себя, свою родину.
   Мог ли он предполагать, что подобное чувство вызовет у него Иван? Почему?
Отчего? Но именно так оно было.
   Ему  теперь  казалось, что Иван пришел, чтобы перечеркнуть его жизнь. Вот
Иван унизит его, заговорит с ним снисходительно, надменно.
   И ему страстно захотелось втолковать, объяснить Ивану, что все изменилось
и  стало  по-новому,  что  все  старые  оценки перечеркнуты и Иван повержен,
разбит,   что  горькая  судьба  его  не  есть  случайность.  Да,  да,  седой
неудачливый студент... Что за плечами его, что ждет его впереди?
   И,  должно  быть,  именно  потому,  что  так  страстно, упорно захотелось
Николаю Андреевичу сказать все это Ивану, он сказал прямо противоположное.
   - Удивительно,  как  это  хорошо.  В главном, Ваня, мы с тобой равны. И я
хочу   сказать   тебе,   -   если  у  тебя  появляется  ощущение  потерянных
десятилетии,  пропавшей  жизни,  теперь,  когда  ты  встретишься  с  людьми,
прожившими  эти  годы  не  в  труде дровосека и землекопа а писавших книги и
прочее,  -  гони  это  ощущение! В главном, Ванечка, ты равен тем кто двигал
науку, успел в жизни и труде.
   И  он  почувствовал, как задрожал от волнения его голос и сладко защемило
сердце.
   Он увидел смущение Ивана, увидел, как вновь затуманились слезами волнения
глаза жены.
   Ведь он любил Ивана, любил, всю жизнь любил его.
   Мария  Павловна  никогда,  казалось,  так  полно не ощущала душевную силу
мужа,  как  в  эти минуты, когда он хотел ободрить несчастного Ивана. Она-то
ведь знала, кто победитель и кто побежденный.
   Действительно  странно, но даже в тот час, когда зисовская машина повезла
Николая  на  Внуковский  аэродром  для  полета  в  Индию  где  он должен был
представить  премьеру  Неру  делегацию советских ученых, она не испытывала с
такой  глубиной  своего жизненного торжества. Здесь оно было совсем особым -
соединенным  со  слезами  о  погибшем  сыне  с  жалостью, с любовью к седому
человеку в грубой обуви.
   - Ваня, - сказала она,  - я ведь для вас приготовила целый гардероб, ведь
вы с Колей одного роста.
   Разговор  о  старых  костюмах Мария Павловна затеяла не совсем вовремя, и
Николай Андреевич сказал:
   - Господи, да  нужно ли говорить о таких пустяках. Конечно, Ваня, от всей
души.
   - Тут  дело  не  в душе, - сказал Иван Григорьевич,  - ты ведь раза в три
обширнее меня.
   Марию  Павловну  кольнул  внимательный  и как будто бы немного участливый
взгляд Ивана. Видимо, то, что муж держался с особой скромностью, мешало Ване
отделаться от старого снисходительного отношения к Николаю Андреевичу.
   Иван  Григорьевич  выпил  водки, и на лице его проступил темно-коричневый
румянец.
   Он спросил о старых знакомых.
   Большинство  его  прежних  друзей  не  встречались  Николаю  Андреевичу в
течение  десятилетий,  многих  уже  не  было  в живых. Все, что связывало, -
общие  волнения, дела - ушло; разошлись дороги, отлетели сожаления и печаль,
связанные  с теми, кто ушел без права пер