рас-
пускают. Районное начальство приехало, говорят, все, забудьте про кол-
хозную  кассу,  расходитесь и сами об себя думайте.  Спасайтесь своими
средствами.
   - И правильно, - одобрил Федор. - Поделить все.
   - Вы уже поделили...  Шалаетесь,  как бурлаки... Все тянете. Колхоз
хоть плохой плетешок, а все - затишка. Обещают овечками выдать зарпла-
ту. Может, дадут...
   - Куда этих овечек. Сено травить?
   - Резать да на базар.
   - Сама повезешь.
   - А вот Виктор Паранечкин возит.  Берет у людей по дешевке и везет,
торгует. Паранечка им не нахвалится.
   - Перо ему в зад. А мне гребостно на базаре стоять. Мне лучше сутки
в тракторе, безвылазно... Чем стоять кланяться всем.
   - А шалаться - не гребостно...
   Для Якова эти разговоры были известными. Кончались они одним - руг-
ней.  От  стола он ушел к телевизору,  потом возил маленькую сестру на
закорках,  изображая коня. Ржал он по-настоящему, на всю хату. А потом
снова потянуло его ко сну.
   Он уснул и проснулся уже ночью, во тьме. Словно ударило его. Он ви-
дел во сне день прошедший:  школа в Алешкине,  директорша Галина Федо-
ровна, бородатый муж ее, баба Ганя. Вроде виделось доброе, а проснулся
в испуге.  Они ведь ждать его будут, а он не придет. Прийти он не мог,
потому  что  нельзя было оставить свою школу.  Тогда там все кончится,
рухнет. Не будет уроков, повесят замок, цветы померзнут. А через неде-
лю - это Яков знал точно - школу разгромят.  Сначала вынут стекла. Го-
ворят,  они дорогие.  Потом снимут двери, окна выдерут. И пойдут куро-
чить.  Первое время - по ночам, таясь. А потом среди бела дня, напере-
гонки,  кто быстрее успеет. К Новому году от школы останется лишь пус-
тая коробка с черными проемами.  Так растаскивали клуб, детский садик,
медпункт. Так будет и со школой.
   Без него все пойдет прахом.  Ни Марина Капустина,  ни братья ее, ни
тем более Кроха без Якова ничего не смогут. Лишь он знает, как тетради
проверять, ставить отметки. Его Мария Петровна учила.
   То, что прежде было гордостью мальчика,  стало вдруг горем.  Потому
что  нельзя  было  уйти в Алешкин,  к Галине Федоровне.  И от бессилья
что-либо изменить Яков заплакал. Он плакал редко. "Бычок упористый..."
- говорила мать.  А теперь хлынули слезы, и казалось, не будет им кон-
ца.  Горячие,  волна за волной,  они накатывались из груди.  И мальчик
плакал и плакал, пока не уснул.
   Снова снилась ему школа, теперь своя, но такая похожая на алешкинс-
кую: с просторными светлыми коридорами, с плетучей зеленью по стенам и
потолку,  со стеклянной оранжереей.  И будто он,  Яков, вел по школе и
показывал ее своей старой  учительнице,  Марии  Петровне.  Учительница
ахала, удивлялась и хвалила Якова: "Молодец..." А вокруг шумела детво-
ра.  Много ребят.  И за стенами школы, на хуторской улице, было людно.
Просто кипел народ,  как на базаре. Голова от людей кружилась. А Мария
Петровна все хвалила Якова и хвалила: "Молодец, молодец..." - и глади-
ла его по голове горячей ладонью.  Было сладко на душе от этих похвал,
слезы подступали. И Яков не сдержался, заплакал. А горячая ладонь гла-
дила голову мальчика и лицо,  вытирала слезы,  и добрый голос шептал и
шептал:  "Ну чего ты,  сынок...  Ну чего ты плачешь... Ну проснись, не
плачь..." И горячие слезы сушили слезную влагу.
   Это мать,  сердцем почуяв тревогу и боль, услышала и пришла, сидела
на краю постели сына и не хотела резко будить его,  боясь испугать,  и
шептала:
   - Я здесь, мой сынок... Не плачь... Ну не плачь...
   А за  окном  менялась  погода.  С вечера прежде обычного смерклось.
Дождь пошел сильнее, гулко барабаня по крышам. Но с вечера же явствен-
но потянул холодный северный ветер.  И вдруг в ночи застучала по окнам
ледяная крупа.  Не та снежная,  белая, словно пшено. А ледяная склянь.
Это шел дождь и замерзал на лету. Секло и секло по окнам, словно шрап-
нелью. А потом пошел густой снег. К утру насыпало его по колено.
   К рассвету прояснилось.  Заря вставала уже зимняя,  розовая.  Хутор
лежал вовсе тихий, в снегу, как в плену. Несмелые печные дымы поднима-
лись к небу. Один, другой... За ними - третий. Хутор был живой. Он ле-
жал одиноко на белом просторе земли, среди полей и полей.
                            МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
   Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив,  что
стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и ти-
шина.  И вот зажурчала негромкая птичья песнь.  Это - славка. Голос ее
негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с
ветки  на  ветку,  с ветки на ветку,  что-то склюнет - и снова журчит.
Никто ее не тревожит.
   Окраина поселка.  В нашем дворе - покойно. В соседском и вовсе глу-
хая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
   За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с на-
шего двора Миколавну не видать.  Тем более что ходок из нее - никакой.
Телом тучная,  тяжелая,  с трудом она движется на подпорах: костыль да
клюка,  а чаще - табурет,  который толкает перед собой, на него опира-
ясь. Горе - не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на кото-
ром ночует и днюет - то лежа,  то полулежа, - до кухонного, обеденного
же,  стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой ком-
натной духоты,  то с кряхтеньем  и  стонами  выбирается  Миколавна  на
крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В
летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике,
вздыхая и охая,  порою что-то мурлычет. Песни ее - словно птичьи, слов
не понять.  И сама она будто большая старая птица,  облезлая, обескры-
левшая,  еле живая,  прячется,  словно в дупле, в глухой огороже стен,
высокого забора, густой зелени.
   Только я слышу ее. Порой она меня окликает:
   - Милосердию мою не видал?
   - Не видал, - отвечаю ей.
   - Увидишь, перекажи, пусть зайдет. Все мыкается.
   "Милосердия" - это Дуня ли,  тетка Дуня,  а для молодых - давно уже
бабка Дуня,  которая живет против нас,  через улицу. Она - казак воль-
ный,  в вечных походах.  Ранним утром торопливо шлепают ее  просторные
калоши через улицу, в соседский двор.
   - Миколавна! - окликает она. - Живая?..
   - Слава Богу,  дышу... А всю ночь промучилась. Лишь чуток комариным
сном задремлю - и враз меня жаром осыпает...
   И пошли речи известные,  стариковские:  о ночных хворях да недобрых
снах.
   С веранды моей видна лишь крыша дома соседского да верх стены.  Все
остальное заслоняет высокий забор да зелень.  Но голоса  и  речи  ясно
слышны.  И словно вижу картину привычную: на крыльце, на низкой скаме-
ечке, - большая оплывшая Миколавна в просторной ночной рубахе, а рядом
- тетка Дуня,  худая и востроносая,  словно воробей.  Она не присядет.
Костлявые черные ноги в просторных калошах покоя не ведают, с утра тем
более.  Сучит тетка Дуня ногами,  уже занудившись.  Соседкиным жалобам
сострадает участливым быстрым говорком:
   - Какая беда...  Какая беда... Это надо... Беда так беда. - И успе-
вает новости выложить и собственное, больное: - Таиса Абрамкина своего
прогнала.  Капеля он,  говорит, и боле никто. Поросенок опять не жрет,
гад.  Била его,  била.  Кобель гавкать не стал. Ночью, слыхала, кто-то
возле двора шалался, а он, сволочь такая, молчит. Нажрался и спит, нет
ему горя. Ныне дам ему порки.
   Беседа течет  обычная,  она не смолкает.  Но слышится по двору шле-
панье тетки Дуниных калош.  Помойное ведро убрать, свежей воды принес-
ти. Летят короткие приказы с крыльца:
   - Постановь...  Прибери в сарай.  Ведрушку - на крылец.  Подотри...
Подай...
   Шлепанье калош убыстряется. Вихревыми кругами носится тетка Дуня по
двору и скоро убегает, на ходу взахлеб передавая дела предстоящие:
   - Макарьевна  из  проулка,  ты ее знаешь,  они кур помногу держали,
вроде помирает,  надо бежать глядеть.  Мишка вчера бутылок привез  два
мешка, а в нашем магазине их не берут. Сваха переказала...
   И вот уже калоши зашлепали вон со двора. Снова тишь. Лишь Миколавна
в голос бурчит:
   - Прозвонила - и нет ее...  Коза комолая... Черти ее поджигают, л„-
том летит... Милосердия называется.
   Это уже - для меня, чтобы я посочувствовал.
   Спустя час ли, другой услышу я зов:
   - Покличь мою милосердию... Увеялась...
   Но где  ее сыщешь,  бегучую тетку Дуню?  Надежный замок на воротах.
Кобель хрипло лает, видно, пошла впрок наука. Хозяйка же - вольный ве-
тер.
   - Милосердия называется...  - желчно цедит в своем дворе Миколавна.
- Денежки любит получать.
   - Не глядел? - порой снова окликает меня. - Нету ее?
   - Не видать, - отзываюсь я.
   "Милосердия" - это тетки Дунина официальная  должность  при  хворой
соседке.  Миколавна - человек одинокий. Таким людям с недавних пор со-
бес нанимает помощниц.  Оплата - сущие копейки,  отсюда и круг  забот:
заглянуть раз-другой в неделю,  хлеба купить да молока;  иная полы по-
дотрет - спасибо и на этом. Но старые люди мудрят: всяк - свое. Отсюда
и споры.  Обязана "милосердия" с огородом помогать или не обязана?  Щи
варить?..  В хате прибирать?..  Обязана - не обязана... Деньги им пла-
тят.
   У Миколавны  за  короткий срок этих "милосердий" сменилось трое или
четверо. "Обязана... Не обязана"...
   - У людей милосердия грядки поливает,  - сообщала тетка Дуня.  -  А
твоя процедит скрозь пальцы - и ушла.
   - У людей - стирают, а твоя - с маникюром, культурная.
   Кончилось это понятным;  других отстранив,  тетка Дуня заступила на
должность при Миколавне:  носить из магазина  хлеб,  молоко,  получать
хоть и малую, но копейку. Выслушивать укоры:
   - Ушла и в тину села. Не дошумишься. Так и скачешь, так и скачешь.
   Тетка Дуня  и впрямь скачет весь день,  словно воробей,  промышляя.
Востроносая,  ростом невеликая; из-под заношенного платка быстрый гла-
зок ее шныряет туда да сюда, словно воробьиный, ища поживу.
   - Тетка Дуня! - окликнешь ее. - Тебе не надо...
   - Надо, надо... - не даст она и закончить и скачет ко двору.
   Траву ли  скосишь,  яблоки-паданки некуда девать,  вяленая рыба год
провисит на чердаке,  пожелтеет, старую крупу шашель поточил, арбузные
корки ли, капустные листья - все тетке Дуне идет.
   - Кабан пожрет, - говорит она. - Куры поклюют.
   Порою и не зовешь, она сама углядит:
   - У тебя терновка падает, либо не нужна? Я заберу, - и тащит к себе
еще зеленую кислую ягоду.
   - Картошку старую заберу... Мелкую тоже заберу...
   Выйдешь ли за двор, на улицу, глядишь - волокет чего-нибудь. С меш-
ком ли гнется, на тачке везет.
   - От Ильченки,  - сообщает.  - Груши падают,  черномяски. Порежу да
посушу. У меня груш нету, негде приткнуть.
   - От Лаптевых...  Огурцов у них нарастает, не успевают сбирать. Мне
и желтяки сойдут. Своих бы насажала, да негде.
   А уж  от Миколавны с пустыми руками не выйдет.  Какую-нибудь плошку
ли,  банку несет.  Старые щи, засохший хлеб... Залежалось ли что, про-
кисло - все впрок птице Божьей.
   К вечеру  тетка  Дуня устает.  Долог день летний.  Устанет - уже не
скачет. Годочки свое берут. А их уже - семьдесят. Ширк да ширк калоша-
ми - к Миколавне бредет.
   Миколавна же порой вечерней,  когда в стеклянном скворечнике дышать
нечем,  спускается во двор на волю.  За день она выспалась, отекла ли,
припухла ото сна.  Но сидит гоголем,  рассказывает про телевизор:  что
показывали да как. Главное, конечно, кино. Сначала была "Мария", потом
"Роза", теперь "Тропиканка". Миколавна глядит эти фильмы дважды: утром
и вечером.  Помнит их наизусть. А тетке Дуне всегда недосуг. Утром - в
бегах,  а вечером - засыпает.  Включит телевизор - и заснет перед ним.
Порою за полночь светят синим ее окошки. Это - включенный телевизор. А
хозяйка спит.  Все проспит,  а узнать любопытно: про Марию, про Розу -
они ведь, считай, свои. Спасибо Миколавне, она доложит в подробностях,
кто, как и с кем.
   Течет неспешный рассказ.
   Просторная скамейка возле крыльца.  Во дворе - вечерние тени. Тетка
Дуня сидя тут же задремывает под мерный рассказ.  Голова ее  клонится,
клонится, и даже храп раздается.
   - Ты чего не слухаешь, спишь?! - окликает ее Миколавна.
   Тетка Дуня вскидывается и говорит в свое оправдание:
   - Ныне, гутарят, такая и смерть будет: поснем все - и конец.
   - Кто гутарит?
   - Люди. В магазине, в очереди.
   - Брешут они. А в каком магазине?
   - Возле станции.
   - Ты и туда добралась?
   - С бутылками.  Мишка два мешка притянул.  Говорит, сдай. А в нашем
магазине не берут их. И на площади не берут. Пришлось туда переть.
   Мишка - это сын тетки Дуни. У нее две дочери, сын. Все отдельно жи-
вут.
   - Здоровье у тебя хорошее, - говорит Миколавна, - вот ты и прешь.
   - Откель?  - слабо протестует тетка Дуня. - Ныне с утра под лопатку
ширяет. Ширь да ширь, ширь да ширь.
   - Мало ширяет.  Надо бы - до болятки,  - свое гнет Миколавна.  - Не
жалься. Хорошее у тебя здоровье, прямо кониное.
   Это уже - обида. Трудно ее стерпеть. Но приходится. Тетка Дуня тер-
пит, горько вздыхая, склоняя седую голову.
   - Кониное... - бьет и бьет ее Миколавна. - У меня вот здоровья нет,
я дома сижу. А ты - как на шильях, с утра до ночи скачешь и скачешь.
   - Сравнила... - дрогнул тетки Дунин голос. - Меня нужда гонит. Кабы
не нужда...
   В этом вся суть: Миколавна - богатая, а тетка Дуня - бедная. Потому
и носит чужие горшки. Это понятно всем.
   - Денег мне хватит,  - при случае говорит Миколавна.  - И еще оста-
нутся.
   Наши люди и впрямь живут небогато,  но еще и прибедниться не прочь,
чтобы не гневить Бога. Миколавна же напрямик режет: "Мне денег за гла-
за... Еще и останутся".
   Вся улица знает:  так оно и есть. В голодные годы, после войны, Ми-
колавна  работала  в столовой,  при хлебе.  Потом всю жизнь торговала.
Тогда это называлось спекуляцией. Так ее за глаза и величали - "спеку-
лянтка проклятая".  Теперь это дело обычное:  поехать в Москву, тряпок
купить, в поселке их продать подороже. Прежде такое занятие осуждалось
и даже преследовалось по статье уголовной.  Миколавна кого надо из ми-
лицейских кормила да поила.  Берегли ее.  И она ездила в Москву, в Ле-
нинград,  в Прибалтику, привозила оттуда ковры, обувь, одежду. В нашем
старом доме до сих пор висит немецкий ковер с оленями.  Покупали у Ми-
колавны.  Еще, я помню, долго носил зеленые шаровары "с начесом". Тоже
из ее рук. Наши магазины в поселке были бедны, а уж про хуторские, ок-
рестные,  нечего и говорить.  По хуторам Миколавна и ездила.  Откуда у
колхозников деньги? У них - трудодни. Она и "благодетельствовала", ме-
няя привезенное добро на масло,  сало,  козий пух, пряжу, яички. Пряли
на нее и вязали.  Теплые перчатки, носки, пуховые платки, береты ехали
с Миколавной на край света,  на Север,  к людям денежным. Оттуда везла
меховые воротники.  Не в поселок наш,  Богом забытый,  а к грузинам, в
Тбилиси. Оттуда - товар иной. Колесом шли дела, ходором.
   Другая статья дохода - огород.  Он у Миколавны - немереный.  Была в
силах,  то справа,  то слева у соседей прихватывала, в задах прирезала
немалый кус.  Покойный мужик ее на этой земле все долгое лето мытарил-
ся.  Одной картошки до двадцати мешков накапывали;  помидоры да огурцы
первыми на продажу везли.  Туда же - яблоки,  абрикосы,  виноград.  Но
умер старик, у Миколавны ноги стали отказывать. Тут она и осела. Нача-
лась обычная старость. Но вся улица знала: Миколавна богатая.
   А тетка Дуня всегда считалась бедной. Работала уборщицей, муж - шо-
ферил,  двух дочерей и сына они растили. Овдовев и пенсию уже получая,
тетка Дуня подрабатывала там и здесь: мыла полы в конторах, топила пе-
чи.  Дело в том,  что огород у тетки Дуни - две грядочки да пара рядов
картошки. Это по-настоящему изъян великий. От земли живем. А уж стари-
ки-пенсионеры тем более.  Круглый год своим кормятся: картошка, капус-
та, лук, огурцы и прочее. Кормятся, да еще и на базар несут - к пенсии
добавка. У тетки Дуни земли - с гулькин нос, вот она и скачет, и к Ми-
колавне прилепилась,  вначале вроде по-соседски,  а теперь - "милосер-
дия". Какая ни на есть, а копейка.
   - Мою милосердию не видал? Увеялась - и знаку нет.
   Днем бывает по-всякому. Но рано утром и к вечеру шлепают через ули-
цу тетки Дунины калоши - "милосердия" прибыла.
   - Любит она со мной завтракать и ужинать,- не таясь,  объявляет Ми-
колавна.
   Тихий вечер. Тишина смыкается над дворами и улицей. В зарослях смо-
родины,  вишен да слив густеют ранние сумерки.  В соседнем дворе гото-
вятся к позднему чаю.  Недвижная Миколавна:  круглое пухлое  лицо  ее,
словно летняя луна большая. Короткие команды:
   - Столик ближе подвинь. Еще чуток.
   - Каймак в холодильнике. Там щи старые, себе забери.
   - Булки принеси.
   - Колбасу.  И яички вареные.  Поем,  а то в желудке нехорошо.  Весь
день не было аппетита.
   - Молоко неси, забелить.
   Тетке Дуне дважды повторять не надо.  Она - скок да скок,  шлеп  да
шлеп калошами:  в коридор,  в хату,  к холодильнику. Все она знает. Не
первый день при Миколавне, не первый год.
   - Гляди крутым кипятком заваривай. Да ополосни.
   - А булки принесла столешние.
   - Истинный крест,  Миколавна: только сгрузили, машина лишь подъеха-
ла, и я взяла, - оправдывается тетка Дуня.
   - Закоржанелые.  Топором не урубишь.  Ты же все заторопом да л„том.
Мясо купила - одни мослы.  Лишь кобелю грызть.  И ты  не  обижайся,  я
правду говорю. Я привыкла правду - в глаза.
   - Истинный крест, Миколавна. Я вроде глядела...
   - Не знаю, куда ты глядела, а мослов набрала.
   Угодить Миколавне трудно.
   - Так и сыскивает,  так и сыскивает ежеминутно... Свекруха... - жа-
луется порой тетка Дуня.
   Люди сторонние,  уличные, ей сочувствуют, зная Миколавнин характер.
Свои  же,  родные,  отвечают просто:  "Сто раз говорено:  хватит чужие
горшки выносить.  Чего тебе не хватает? Пенсия есть. Живи себе". Тетка
Дуня молчит, лишь вздыхает. И чуть свет спешит к Миколавне:
   - Ты живая?
   - Да вроде... А ночь не спала.
   Миколавна - человек одинокий. Поразмыслив, решила она искать опору:
"Чтобы было кому воды поднесть..." Родня ее - седьмая вода на  киселе:
двоюродная племянница с детьми да со стороны покойного мужа - такие же
внучата. Но уж какие есть. Других на базаре не купишь.
   Надо заметить,  что Миколавне повезло. Как говорится, кому - война,
а кому - мать родна.  Новые времена пришли:  цены полезли дуром, а тут
еще беженцы со всех сторон - на дома поднимают цены.  Раньше,  бывало,
помрет человек одинокий, в хате ставни закроют, и стоит она, никому не
нужна.  Нынче любая хибара - в драку,  миллионы за нее дают.  За роди-
тельские дома дети дерутся да судятся, ссорятся навек. У Миколавны дом
завидный:  кирпичный,  высокий,  под шифером, на улицу - три окна. Бо-
гатство немалое,  если продать.  Тем более что усадьба богатая - земли
много.
   Сговорились с племянницей:  она ухаживает, докармливает Миколавну -
дом берет после смерти. Съездили к нотариусу, бумагу подписали.
   Толстая, поперек  себя шире,  племянница хорошо,  если в неделю раз
прибредала к тетке.  Приходила,  охала, жалуясь на здоровье. Миколавна
потом весь день бурчала:
   - Помогальщица... Слезы лить... Обещали стирать, полы банить. Пото-
нешь в грязи с такими помогальщиками.
   Тетка Дуня подпевала ей:
   - Непочетники... Такое счастье им в руки, такое богатство... В нож-
ки бы,  в ножки всякий день кланяться да Бога молить.  А если ты боль-
ная, зачем соглашалась, подписывала документ? Дом тебе нужен, а старый
человек - хоть помри... А в огороде - глядеть тошно. Одни бурьяны рас-
тут.
   - Она и приходит лишь с проверкой: может, я подохла, - догадывалась
Миколавна.
   - Непочетники...  - страдала за Миколавну тетка Дуня.  - Ты - боль-
ная. А дочка твоя - кобыла здоровая. Почему не прийти?.. Такое богатс-
тво ей... Непочетники... В проулке Вера-хромая живет, на чужих записа-
ла дом. Они ей кажеденно везут слаженого да соложеного. Потому что по-
читают.  А твои - непочетники,  лодыри.  Такой огород пустует, с