анный  маслом,  наверняка  деревенским
умельцем, портрет Президента России, а на размахнувшемся  во  всю  стену
книжном стеллаже, в рамочке под стеклом, с хитрым прищуром глаз,  прита-
ился Михаил Сергеевич. Никодимов подошел поближе к книгам, перебрал нес-
колько томов (на почетных позициях, не ребром, а суперобложкой навстречу
ищущему, стояло три одинаковых тома Коперника "De  revolutionibus  orbit
Coelestium" на греческом, испанском  и  французском  языках),  удивленно
обернулся:
   - Да у вас тут не меньше книг, чем в библиотеке. И почему–то основная
направленность - о космосе.
   - Вы очень приметливы, - счастливо улыбнулся краевед, - я пытаюсь оп-
ределить место вот нашей деревни в развитии мировой космонавтики.
   Никодимов закашлялся, растерянно обернулся еще раз на книги и  попро-
сил:
   - Нет, я так вообще ни в чем не разберусь.  Давайте  начнем  сначала.
Как вас зовут, вы - кто?
   С чисто женской смекалкой молодой человек ответил вопросом на вопрос:
   - А почему вы задаете вопросы. Зачем? Вы–то сами кто?
   От злости на неприятную и неудобную ситуацию Юра бухнул несуразное:
   - Я- лакмусовая бумажка.
   На его удивление ответ совершенно успокоил собеседника и даже  как–то
более расположил к гостю. Он внезапно засуетился, встревожился,  придви-
нул одно из двух весьма потертых кресел ближе к  Никодимову  и,  крикнув
задорно, что сейчас принесет настоящий кофе, выпорхнул в соседнюю комна-
ту. Юра не присел на подвинутое кресло, а растерянно, с  бухающим  гулко
сердцем отправился вдоль стен,  пытаясь  навскидку  распознать,  что  же
все–таки в этом храме, естественно, кроме наглядно  выставленных  вымпе-
лов, относилось к самой деревне.
   Вблизи краснота наградных тканей оказалась не сплошной. Через, видимо
строго вымеренное, некоторое расстояние, на уровне глаз человека средне-
го роста, тянулись картонные окошки, забранные толстым мутноватым  плек-
сигласом, сквозь который виднелись большого формата чуть–чуть помятые, с
трещинками фотографии с множественными  мужскими  и  женскими  лицами  в
овальных рамочках с подписанной под каждой Ф.  И.  О.,  напомнившие  Юре
собственные школьные выпускные фотографии.  Таких  окошек  было  десятка
полтора, он просмотрел их почти все и не заметил ничего необычного:  да,
приметно, что пара снимков относится к революционным и даже  дореволюци-
онным, остальные - как бы история страны в  отдельно  взятом  населенном
пункте. Никодимов вернулся к книжному стеллажу.
   Внизу, на самой нижней полке, лежала подшивка районной  газеты.  Про-
листав бегло, он отметил, что подобраны отдельные номера за разные годы,
сверху подшита совсем свежая, за 1997 год, а  рядом  стопочкой  высились
картонные канцелярские папки с прошитыми суровыми нитками пачками  испи-
санных листков не единообразного формата.  Он  вытащил  снизу  не  самую
толстую и полистал... Его прервал вернувшийся с кофейным подносом  моло-
дой человек, весело воскликнувший:
   - О, у вас удивительный вкус, но лучше я, дайте, - и, живо  установив
поднос на небольшой полированный столик под портретом Ельцина, он выхва-
тил папку и, закатывая глазки, с выражением прочел:
 
 
   9
 
 
   "Мир есть разверзающаяся разверстость того, что ни к чему не  испыты-
вает напора... и никогда так остро не ощущается  оставленность,  брошен-
ность на произвол даже не то, чтобы судьбы, а так - что–то типа плавания
в открытом океане на неприспособленном для  того  пластмассовом  (обяза-
тельно - красном по цвету, у меня  на  домашнем  именно  такой)  обломке
крышки от унитаза, как при засыпании в одиночестве в кажущейся  огромной
и гулкой, как пещера, однокомнатной квартире, особенно когда все предме-
ты еще помнят, как в ней все звенело, трещало, летело и переливалось  от
присутствия многих человеческих тел.
   Один из душных июльских дней 1939 года. Из–за открытых занавесок  ви-
ден огрызок звездного неба, по деревянному, с широкими и глубокими щеля-
ми полу тянется широкая полоса мертвящего лунного света. За окном, в аб-
солютном безветрии, слышны чьи–то смутные шаги, говор странный,  стук  и
вообще непонятное тарахтенье. Я  неторопливо,  стараясь  оттянуть  самый
последний момент - момент окончательного выключения  крохотной  электри-
ческой лампочки в самодельной настольной кривоватой лампе, готовлюсь  ко
сну. Достаю из  неумело  (мной)  сколоченного  из  подручного  материала
(как–то - филенчатая фанерная доска, полированная крышка от шкафа, четы-
ре разноцветных колесика от разнотипных  магазинных  детских  самокатов,
несколько необструганных, не из–за небрежности, а по соображениям рацио-
нальности и экономии усилий - они пошли на основание, досок, штук  шесть
разномастных гвоздей и с десяток разнокалиберных  шурупов)  передвижного
ящика твердую, потому что внутри не перья, а просто куски отдельные  ма-
терии и ваты, подушку (да на ней и гигиеничнее спать и здоровее, я  так,
по крайней мере, где–то читал), клетчатый оранжевый  плед,  засунутый  в
застиранный пододеяльник и простыню, от долгого незаменимого  применения
слегка вытертую. Но вот, укладываю я все  это  на  совершенно  шикарный,
доставшийся от нэпмана, а ему, как в застолье сообщил  курирующий  лично
меня гепеушник, от какого–то там графа, диван. Белье кладу, для  продле-
ния восхитительного чувства шикарности, сначала в подножье сего восхити-
тельного лежбища. Как всегда  критически–любовно  окидываю  его  взором,
стараясь, тем более сейчас, когда спать хочется, но не хочется выключать
свет и засыпать в одиночку, не пропустить  ни  малейшей  любопытной  де-
тальки. Что ж, монстр - хорош. Громаден, что  является  поводом  зависти
многих коллег и даже, не побоюсь признаться, и женского пола,  бархатен,
зараза, от верхушек до ножек, заботливо оббитых великолепнейшим материа-
лом вкруг. А вот серединки подлокотников деревянные отделаны красным де-
ревом, дорогим, наверное, раз имущество–то графское. До  сих  пор,  надо
отметить, мягок и пружинист, ни одна, ха–ха–ха, революция  не  продавила
вещь! Я, впрочем, думаю, что не контрреволюционное  высказывание  допус-
тил, потому что сделан–то он наверняка руками трудового  эксплуатирован-
ного пролетариата, который на сто процентов наша база и монолит".
   Инженер Кац, внимательно и сторожко прислушавшись к какому–то  незна-
комому звуку за оконным запыленным стеклом, прервал свой внутренний  мо-
нолог, разделся и приступил к отходу ко сну: нырнул в одних черных,  са-
тиновых трусах под одеяло, как положено лег на бочок и твердо уснул, по-
нимая, что завтра ему предстоит тяжелейший день - день тактических заня-
тий.
   Земля есть выход на свет постоянно замыкающегося... Мир,  возлежа  на
земле, стремится вывести, возвести ее над ее пределами...
   - Что это, - устало перетоптавшись с ноги на ногу, затуманенно  спро-
сил Никодимов.
   - Да вы садитесь, садитесь, - радушно предложил хозяин, читавший лис-
точки тоже стоя, почти навытяжку, и первым направился к креслам.
   - Ну, вот и кофе остыл, - недовольно поразился он, усевшись  и  прих-
лебнув из фарфоровой старинной чашечки,  на  округлой  стеночке  которой
блекло проступал герб: в обрамлении дубовых листьев  сияла  коронованная
Луна.
   Юра осторожно дошел до столика, сел и, блаженно вытянув ноги, не  об-
ращая внимания на то, какое это  произведет  впечатление,  взял  пахучий
черный напиток.
   Они помолчали, выпили еще по одной. "Весьма  крепкий",  -  подумалось
Никодимову.
   Юноша первым прервал молчание:
   - Меня зовут Николай, можно, я не возражаю, звать  Николенька.  Вы  -
Юра, который совсем недавно приехал в Подпольное  и,  как  все  новички,
жаждующий узнать, где находится. Так?
   - Да.
   - В таком случае, вам необходимо срочно садиться за письменный стол и
начинать писать мемуары, через которые вы познаете  себя,  а  значит,  и
нас. Все поселенцы Подпольного пишут мемуары. Да вот я  вам  и  прочитал
один такой.
   - Какие–то вы все, - не сумел удержаться от грубости, вызванной разд-
ражающим непониманием происходящего, Никодимов, - мутные.
   - Ну, милый мой, - развел весело худенькие, с рыжими веснушками ручки
в стороны собеседник, - что ж вы хотите, черты, сполна отражающие  чело-
века, да, впрочем, и сам сей мир в глобальности, не отличаются ясностью.
   - У меня такое ощущение, - задумчиво и печально  проговорил  Юра,  не
захотев услышать фразы Николеньки, - что я иду навстречу какой–то  край-
ней, неразрешимой трудности. Она предваряет смерть, страдание и восторг,
располагает к игривости, но равно и к  подозрительности.  располагает  к
игривости, но равно и к подозрительности.