ко фунтов весил жокей  и
почему    жена    владельца    заплела    вокруг    своей    шляпки    ленту
красно-зелено-золотистых   цветов.  Его  библиотека,   посвященная  лошадям,
насчитывала  свыше  пятисот  томов,  и  в конце  своей  жизни он  даже  стал
владельцем собственной лошади -- скорее половины, -- которую он к ужасу моей
матери приобрел по  цене в шесть тысяч марок, чтобы та участвовала в скачках
под его цветами --  но это  совершенно другая история,  которую я  собираюсь
рассказать в другой раз.
     Итак,  мы были на скачках, и когда день уже стал катиться к закату и мы
ехали  домой, было все еще жарко, даже еще более жарко  и более душно, чем в
обед, но  небо уже затягивалось  тонким слоем  дымки.  На  западе  появились
свинцово-серые тучи  с  гнойно-желтыми  краями. Через какие-то четверть часа
мой отец был вынужден включить фары, потому что тучи  нависали уже  так, что
завесили весь горизонт, словно занавес, и отбрасывали на землю мрачные тени.
Затем  с холмов  сорвались  несколько порывов  шквального  ветра  и широкими
полосами упали  на  хлебные поля,  и казалось, что кто-то  эти  хлебные поля
причесывает, а деревья и кустарники от этого испугались. Почти  одновременно
с этим начался дождь, а сначала  стали падать отдельные большие капли, такие
толстые,  как виноградины,  которые то здесь, то  там с  силой  шлепались на
асфальт и  разбивались  о  радиатор и о  ветровое стекло. И тут  разразилась
гроза.  Газеты позднее писали, что это  была самая  сильная  гроза  в  нашей
местности за последние  двадцать два года. Так  ли это на самом  деле, я  не
знаю,  потому  что в то время мне было всего семь лет, но  я наверняка знаю,
что такую грозу второй раз  в жизни мне переживать не приходилось, тем более
в машине, на безлюдном шоссе. Вода падала уже  не каплями, она лилась с неба
сплошным потоком. За несколько минут дорога оказалась залитой. Машина пахала
по воде, по обеим  сторонам вздымались фонтаны,  они стояли, словно стены из
воды, и через  ветровое стекло  было видно, как сквозь быстро текущую  воду,
хотя стеклоочистители торопливо бились в одну и в другую стороны.
     Но гроза стала еще ужаснее.  Чем  дальше, тем больше дождь  переходил в
град, это было слышно еще до того, как стало видно, по изменению шума дождя,
переходящего  в  жесткий,  громкий  треск,  и  почувствовалось по  морозному
холоду, проникавшему теперь в машину. Наконец можно было уже видеть градины,
сначала  маленькие,  как  булавочные  головки, но  затем  увеличивающиеся до
размера с горошину, с шарик для игры в бабки, и наконец по  крышке радиатора
забарабанили несметные рои  гладких  белых шариков,  снова отскакивая  от ее
поверхности,  в такой дикой, бурлящей неразберихе, что от этого просто могла
закружиться голова. Было совершенно невозможно  проехать дальше и метра, мой
отец остановился у обочины -- ах, как это я сказал об  обочине, если не было
видно уже даже самой  дороги, а  еще меньше была видна ее обочина  или поле,
или дерево, или  еще что  бы то ни было, ибо было  невозможно увидеть ничего
дальше  двух  метров,  а  в  этих двух  метрах не  было  видно ничего, кроме
миллионов ледяных бильярдных шаров, заполнивших все  вокруг и барабанящих по
машине  с  ужасным шумом. Внутри машины  стоял такой грохот, что мы даже  не
могли  друг с  другом разговаривать.  Мы сидели, словно в барабане  огромной
литавры,  по  которой  некий  великан бьет барабанными палочками,  и мы лишь
смотрели  друг  на  друга  и  мерзли,  и  молчали,  и  надеялись,  что   наш
спасительный корпус не будет разнесен в щепки.
     Через  две минуты все  закончилось.  Внезапно град  прекратился,  ветер
утих.  И только мелкий,  спокойный, моросящий дождь продолжал падать с неба.
Хлебное поле рядом с дорогой, по которому чуть ранее прошелся шквал, лежало,
словно  растоптанное.  От бывшего  кукурузною поля чуть в отдалении остались
стоять  лишь  голые стебли.  Сама же  дорога выглядела  так,  словно на  нее
специально набросали мусор. Насколько хватало глаз --  сбитые листья, ветки,
колосья.  И  в самом  конце дороги сквозь нежную  дымку  моросящего дождя  я
увидел фигуру человека, который куда-то шел. Я сказал об этом отцу, и мы оба
стали смотреть на далекую маленькую фигурку, и  нам показалось просто чудом,
что  какой-то  человек может ходить там  на  открытой  местности, что  после
такого убийственного  града  вообще еще  что-то стояло  на ногах,  когда все
вокруг лежало  на  земле  поломанное и разметанное. Мы  двинулись вперед под
шуршание  слоя  градин.  Когда мы  приблизились  к  фигуре, я узнал короткие
штаны, длинные, узловатые, блестящие от воды ноги, черную резиновую накидку,
на которой дрябло висел рюкзак, суетливую походку господина Зоммера.
     Мы  его  догнали,  отец  сказал  мне  опустить  окно --  воздух снаружи
оказался холодным, как лед.
     -- Господин Зоммер! -- крикнул он в окно, -- садитесь в  машину! Мы вас
подвезем!
     Я перебрался на заднее сиденье, чтобы освободить ему место. Но господин
Зоммер ничего не ответил. Он  даже  не  остановился. Даже  не  удостоил  нас
взглядом. Торопливыми  шагами, отталкиваясь  своей ореховой  палкой,  он шел
дальше по усыпанной градом дороге. Отец поехал за ним.
     -- Господин Зоммер! -- крикнул он в открытое окно, -- так садитесь же в
машину! При такой-то погоде! Я довезу вас домой!
     Но господин  Зоммер никак не  отреагировал.  Он неутомимо шагал дальше.
Мне даже показалось, что у него слегка пошевелились губы и он пробурчал себе
под нос один  из своих невразумительных ответов. Но  я  ничего не услышал  и
поэтому возможно,  что это просто  его губы дрожали от  холода.  Тогда  отец
свернул направо и  открыл,  продолжая ехать  вплотную к  господину  Зоммеру,
правую дверцу, крикнув в нее:
     -- Так садитесь же, черт бы вас побрал!  Вы же совершенно промокли!  Вы
же накличете на себя смерть!
     В  общем-то  выражение  "Вы накличете на себя  смерть"  было совершенно
нетипичным  для моего отца. Я еще никогда  не  слышал,  чтобы он кому-нибудь
всерьез говорил: "Вы накличете на себя смерть!"
     --  Это  выражение  просто стереотип, --  старался  он объяснить, когда
где-то слышал и  вычитывал  выражение "Вы  накличете  на себя  смерть" --  А
стереотип  --  запомните это  раз и навсегда! --  это выражение, которое так
часто слетает с уст всякого сброда, ч  т о оно в конце концов  уже ничего не
значит. Это  точно так же, -- продолжал он, потому что здесь  он  попадал на
своего  конька, -- это  точно так  же глупо  и ничего не значаше,  как когда
слышишь фразу: "Выпейте чашку чая, моя  дорогая, это вам поможет" --  или --
"Как дела у нашего больного, господин доктор? Вы думаете, он выкарабкается?"
--  Такие  фразы  берутся  не  из жизни, а из плохих романов  и из  дурацких
американских  фильмов,  и  поэтому -- запомните это  раз и  навсегда!  --  я
никогда не хочу слышать их от вас!
     Так  высказывался мой отец по поводу  фраз, типа "Вы накличете  на себя
смерть". Но  тогда,  под моросящим  дождем,  на покрытой  градинами  полевой
дороге, двигаясь рядом с  господином Золмером, мой отец выкрикнул в открытую
дверцу машины точно такой же стереотип: "Вы накличете на себя смерть!" И тут
господин Зоммер остановился.  Мне кажется, он остановился и замер именно при
словах  "накличете смерть" и  причем  так резко, что отец должен  был тут же
затормозить,  чтобы не  проехать  мимо  него. И  тогда господин  Зоммер взял
ореховую палку  из правой  руки в  левую,  повернулся  в  нашу  сторону и  с
какой-то  своеобразной  торопливо-отчаянной жестикуляцией, громким  и  ясным
голосом изрек фразу: "Так оставьте же меня  в конце концов в покое!"  Больше
он  не сказал ничего. Лишь только эту  фразу.  С этими словами  он захлопнул
открытую для него дверцу, переложил палку в правую руку и зашагал дальше, не
глядя больше по сторонам и не оглядываясь.
     -- Этот человек совершенно не в своем уме, -- сказал отец.
     Когда мы  его обгоняли,  я  смог  через  заднее стекло посмотреть в его
лицо. Он опустил  взор  в  землю  и поднимал  голову через  каждые несколько
шагов, чтобы на  какое-то мгновенье посмотреть вперед широко открытыми,  как
будто полными  ужаса глазами и убедиться  в правильности  направления.  Вода
стекала по  его щекам, она капала с носа  и подбородка.  Рот его был  слегка
приоткрыт.  И  мне снова показалось, что его  губы пошевелились. Может быть,
он, когда шел, разговаривал сам с собой.
     -- Этот господин Зоммер страда
     ет клаустрофобией, сказала моя мать, когда  мы все сидели  за  ужином и
говорили  о грозе и случае с господином Зоммером.  У этого  человека тяжелая
клаустрофобия, и это такая болезнь,  при  которой  больной  не  может больше
спокойно сидеть даже в своей комнате.
     -- По сути говоря, клаустрофобия означает... -- сказал мой отец,
     -- ...что больной не может сидеть в своей комнате, -- сказала моя мать.
-- Мне это очень подробно рассказал доктор Лухтерханд.
     --  Слово  "клаустрофобия"  имеет латинско-греческое происхождение,  --
сказал  отец,  --  что  наверняка должно  быть  известно  господину  доктору
Лухтерханду.  Оно  состоит  из  двух частей,  "claustrum"  и  "phobia",  где
"claustrum"  значит примерно "закрытый" или "запертый"  как это, например, в
слове  "Klause"*, или в названии города  "Клаузен", в итальянском  "Chiusa",
или во французском "Vancluse". Кто из вас может назвать мне еще какое-нибудь
слово, где проявляется слово "claustrum"?
     ----
     *Klause (нем.) -- скит, келья (прим. пер.).
     ----
     -- Я, --  сказала моя сестра,  -- я слышала от  Риты  Штангльмайер, что
господин Зоммер все  время вздрагивает. Он подергивастся всеми частями тела.
У  него  мышечная дрожь, как у неврастеника,  говорит Рита.  Стоит ему  лишь
только сесть на стул -- он уже подергивается. И только когда он идет, он  не
дрожит,  и именно поэтому  ему  необходимо все время ходить,  чтобы никто не
увидел, что он дергается.
     -- В этом он похож на годовалую лошадь,  --  сказал мой отец, -- или на
лошадь-двухлетку, которая точно так же вздрагивает  и дрожит и трясется всем
телом от нервозности, когда она в первый раз подходит к старту на скачках. И
тогда  у жокея только  и заботы, чтобы  заставить ее  нестись.  Позднее  это
происходит само  собой,  или же на нее надевают шоры. Кто из  вас может  мне
сказать, что здесь значит "заставить нестись"?
     -- Ерунда! -- сказала моя мать.  У вас в машине господин Зоммер мог  бы
спокойно вздрагивать.  Это  совершенно  никому  бы  не помешало, если  бы он
слегка подергивался!
     -- Боюсь того, сказал мой отец, что господин Зоммер потому не сел к нам
в машину, что я употребил один  стереотип.  Я сказал: "Вы накличете на  себя
смерть!" Я совершенно не могу понять, как это получилось. Я  уверен,  что он
бы сел, если бы я выбрал менее банальную формулировку, например...
     -- Чушь, -- сказала  моя мать,  -- потому что он не сел из-за того, что
он страдает клаустрофобией и потому  что  он из-за  этого не может сидеть не
только  в  какой-то комнате, но  и  в  закрытом  автомобиле.  Спроси доктора
Лухтерханда!  Как  только  он  оказывается  в закрытом помещении -- будь  то
машина или комната, -- у него начинаются припадки.
     -- А что такое припадки? -- спросил я.
     -- Наверное,  -- сказал мой брат, который был на пять лет старше меня и
уже прочитал  все  сказки братьев Гримм, -- наверное  с  господином Зоммером
происходит то же самое,  что и со скороходом в сказке "Шестеро идут по всему
миру", который  за день мог обежать вокруг  всей  Земли.  Когда  он приходил
домой, он должен был одну из ног крепко перевязывать  кожаным ремнем, потому
что иначе он не мог устоять на месте.
     -- Конечно,  существует  и  такая  возможность.  -- сказал мой отец. --
Возможно у господина Зоммера  действительно одной ногой  больше, чем надо, и
поэтому  он  все   время  должен  куда-то  бегать.  Надо  попросить  доктора
Лухтерханда, чтобы он перевязал одну из его ног.
     -- Чушь, -- сказала моя мать, -- у него клаустрофобия и ничего  больше,
а от клаустрофобии лекарства не существует.
     Когда я лежал в кровати, у меня в голове еще долго сидело  это странное
слово:  клаустрофобия.  Я  его  множество раз произносил  вслух,  чтобы  оно
никогда не забылось. Клаустрофобия...  Клаустрофобия... У  господина Зоммера
клаустрофобия... Это значит, что он не может оставаться в своей комнате... а
то,  что он  не может оставаться в своей комнате, значит,  что  он все время
должен где-то бегать... Потому что у него клаустрофобия, он все время должен
ходить  под открытым небом... Но если "клаустрофобия" означает то же, что  и
"невозможно-оставаться-в-своей-комнате",               и                если
"невозможно-оставаться-в-своей-комнате"    это   то   же   самое,   что    и
"вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом",    то,     следовательно,     и
"вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом"  --  это  то  же  самое,  что  и
"клаустрофобия"... и тогда ведь вместо трудного  слова "клаустрофобия" можно
было  бы  просто сказать  "вынужден-где-то-ходить-под-открытым-небом"...  Но
тогда бы это значило, что  если моя мать говорит: "Господин Зоммер  вынужден
всегда ходить под открытым небом, потому что у него клаустрофобия", -- она с
тем же самым  успехом  могла  бы  сказать:  "Господин Зоммер вынужден всегда
ходить  под  открытым  небом,  потому что  он  вынужден ходить  под открытым
небом"...
     И  тут у  меня  немного закружилась  голова,  и я попытался  как  можно
быстрее забыть это дурацкое новое слово  и  все, что с ним связано. И вместо
этого  я представил себе, что господин Зоммер ничем не  страдает и ничего не
вынужден, а что он просто потому все время ходит под открытым небом, что ему
доставляет удовольствие ходить под открытым  небом,  точно так же,  как  мне
доставляло удовольствие лазть по деревьям. К своей собственной радости и для
своего  собственного удовольствия  господин Зоммер ходил под открытым небом,
это было так  и никак иначе,  и все запутанные объяснения и латинские слова,
которые взрослые выдумали  за ужином по этому поводу, были такой же ерундой,
как и перевязанная нога из сказки "Шестеро идут по всему миру".
     Но через  некоторое  время  мне  вспомнилось  лицо  господина  Зоммера,
которое  я  видел  через  заднее  стекло  машины,  залитое  дождем   лицо  с
полуоткрытым ртом и огромными, застывшими от ужаса глазами, и  я подумал: от
радости так не выглядят; такое лицо не может быть у человека, который делает
что-то с удовольствием или  с желанием. Так  выглядит  лишь тот, в ком сидит
страх, или  так  выглядит тот,  кто испытывает жажду  во время  дождя, такую
жажду, что он мог бы выпить  целое озеро. И у меня снова закружилась голова,
и я изо всех сил постарался  забыть лицо господина Зоммера, но чем сильнее я
старался забыть  его, тем отчетливее стояло оно перед  моими глазами:  я мог
видеть каждую морщину, каждую складку,  каждую капельку пота и дождя,  самое
незначительное  движение  этих  губ, которые, казалось, что-то бормотали.  И
бормотание  становилось более  отчетливым и более  громким, и я понял  голос
господина Зоммера, который с мольбой говорил: "Так оставьте же меня в покое!
Оставьте же в конце концов меня в покое!.."
     И лишь тогда я  смог наконец освободить от него свои мысли, и его голос
помог мне в этом. Лицо исчезло и вскоре я заснул.

     В школе,  в моем классе, была  девочка по имени  Каролина Кюкельманн. У
нее были  темные глаза,  темные брови и темно-коричневые  волосы с  заколкой
справа надо лбом. На затылке и в маленькой ямке между мочкой уха и шеей кожа
ее  была  покрыта  нежным  пушком, который блестел на солнце и иногда слегка
дрожал на ветерке. Когда она смеялась чудесным веселым смехом, она поднимала
шею и закидывала  голову назад,  и  все лицо ее  так и светилось счастьем, и
глаза  ее  при этом  почти закрывались. Я все  время мог бы смотреть  на это
лицо, и  я смотрел  на него так часто,  как только мог,  на  уроках  или  на
перемене. Но делал я это украдкой и так, что никто этого не видел, даже сама
Каролина, потому что я был очень робким и застенчивым.
     Менее застенчивым я был в моих мечтах. В них я брал ее за руку и вел ее
в лес, и лазил вместе с ней но деревьям. Сидя рядом с  ней на одной ветке, я
смотрел ей  в  лицо, прямо вблизи,  и рассказывал ей  всякие истории.  И она
смеялась, закидывала голову  назад  и закрывала  глаза, и  я  мог потихоньку
подуть ей за ушко и на затылок, туда,  где был пушок. Такие и подобные мечты
посещали меня помногу раз в неделю. Это были прекрасные  мечты -- я  не могу
на  них пожаловаться, -- но это были всего  лишь мечты, и как все мечты, они
не  были достаточной пищей для души.  Я бы  все отдал за то, чтобы  Каролина
один раз, один единственный раз действительно оказалась со мной и я на самом
деле смог бы подуть ей на затылок или куда-нибудь еще... К сожалению, это не
имело ни малейшей перспективы, потому что Каролина  жила,  как и большинство
других детей, в Обернзее, а я единственный  жил в  Унтернзее. Наши дороги из
школы домой расходились уже сразу же за школьными воротами и вели совершенно
в  противоположные стороны по склонам школьной  горы и через луга к лесу,  и
еще до того, как наши дороги терялись в лесу, мы уже были так далеко друг от
друга, что я уже не мог различить Каролину в толпе других детей. Лишь только
иногда  я  мог  различить  доносящийся  до  меня  ее  смех.  При  совершенно
определенной  погодной обстановке,  а именно при южном ветре,  этот  веселый
смех разносился очень далеко,  доносясь до меня через  поля и сопровождая до
самого дома. Но когда же в наших краях дул южный ветер!
     И  вот однажды --  это  было в  субботу  --  случилось чудо.  Во  время
перемены Каролина подбежала ко мне, встала прямо передо мной,  совсем рядом,
и сказала:
     -- Ты! Ты ведь всегда ходишь в одиночку в Унтернзее?
     -- Да. -- сказал я.
     -- Ты! В понедельник тогда я пойду с тобой...
     И затем она еще много наговорила, объясняя все это, говорила о какой-то
подруге ее матери, которая вроде бы жила в Унтернзее, и что ее мать вроде бы
хотела забрать ее у этой подруги, и что она потом с матерью или  с подругой,
или  с матерью и  подругой... этого я больше  не  помню, я это  забыл и  мне
кажется, что это я  забыл еще тогда,  сразу  же,  еще  тогда,  когда она это
говорила,  потому  что  я  был  настолько  ошеломлен,  потрясен  фразой:  "В
понедельник тогда я пойду с тобой!"  --  что я  вообще не мог  или не  хотел
больше  ничего слушать,  кроме этой прекрасной фразы: "В понедельник тогда я
пойду с тобой!"
     Весь  остаток  дня, все  воскресенье  напролет  в ушах моих звучала эта
фраза,  звучала  для  меня  так  прекрасно  --  ах,  что  я  говорю, звучала
прекраснее  чем  все  то, что  я  прочитал  до  тех  пор  у  братьев  Гримм,
прекраснее, чем обещание принцессы в "Лягушачьем короле": "Ты будешь есть из
моей тарелочки,  ты можешь спать в моей кроватке", и я считал  дни с большим
нетерпением,  чем гном: "Сегодня я  пеку, завтра я буду  жарить, послезавтра
приведу  королеве ее  ребенка!"  Я  казался  себе Счастливым Гансом,  Братом
Люстигом и Королем Золотой горы в одном лине... "В понедельник тогда я пойду
с тобой!.."
     Я хорошо подготовился. В субботу и воскресенье я ходил по лесу, выбирая
самый подходящий  маршрут. Потому что с самого начала было ясно, что я бы не
пошел  с  Каролиной  обычной  дорогой.  Она  должна  была увидеть  мои самые
потайные   пути,  я  хотел  показать  ей  скрытые   от   постороннего  глаза
достопримечательности.  Дорога  до  Обернзее  должна  была поблекнуть  в  ее
сознании по сравнению с тем великолепием, которое она должна была увидеть на
моем, на нашем общем пути до Унтернзее.
     После длительных  раздумий я остановился на  маршруте, который  отходил
вправо от  дороги вскоре после того,  как начинался  лес, вел через овраг  к
ело