, я  бы не сел никогда (прим.
авт.).
     ----
     Когда я  чуть  раньше  сказал,  что  фройляйн  Функель, говорила  своей
матери, чтобы та  давала  ученикам  пирожные, я с  умыслом добавил, что  это
случалось в редких,  очень  редких  случаях.  Это ни  в коем  случае не было
обычным делом, ибо фройляйн Функель была строгой учительницей и очень  редко
бывала  довольна. Стоило небрежно выучить домашнее  задание или  при  игре с
листа извлекать один фальшивый звук за другим, она начинала угрожающе качать
головой,  лицо ее становилось  красным, толкала провинившегося локтем в бок,
сердито щелкала в воздухе пальцами и начинала  вдруг кричать, употребляя при
этом замысловатые  ругательства. Самую худшую из подобных сцен мне  довелось
пережить  примерно  через год после  начала моего обучения, и  она так  меня
потрясла, что я до сих пор не могу вспоминать ее без волнения.
     Я опоздал на десять минут. Терьер фрау доктора Хартлауб пригвоздил меня
к  садовому  забору,  мне встретились два автомобиля, мне  пришлось обогнать
четырех  пешеходов.  Когда  я зашел к фройляйн Функель, она уже  металась из
угла  в угол но комнате с красным лицом и покачивающейся головой и щелкала в
воздухе пльцами.
     -- Ты знаешь, который час? -- заворчала она.
     Я ничего не сказал.  У меня  не было  часов. Свои первые ручные часы  я
получит в подарок на свое тринадцатилетие.
     -- Вот! -- крикнула она и щелкнула пальцами в направлении угла, где над
неподвижно сидевшей там Ма Функель тикали  часы с маятником. -- Уже четверть
четвертого! Где это ты снова шлялся?
     Я стал лопотать что-то о собаке фрау доктора  Хартлауб, но она не стала
слушать моих оправданий.
     -- Собака! --  вырвала  она  одно слово  из сказанного  мной. -- Да-да,
играл с собакой! Ты ел морожененное! Уж  я вас знаю!  Вы постоянно крутитесь
вокруг киоска фрау Хирт и не думаете ни о чем другом, как лизать мороженное!
     Это была ужасная  подлость!  Бросить мне упрек, что вроде  бы  я  купил
мороженное в киоске у фрау Хирт! Когда  у меня  еще ни разу в жизни  не было
карманных денег. Мой брат и его друзья, они занимались подобными делами. Они
действительно складывались и несли общие деньги в  киоск фрау  Хирт. Но я же
нет! Каждое мороженое я должен был терпеливо вымаливать у моей матери  или у
моей сестры!  И теперь меня обвиняли  в том, что  вместо того,  чтобы в поте
лица и с большими сложностями ехать на велосипеде на урок игры на пианино, я
вроде  бы шатался  возле киоска фрау Хирт,  облизывая  мороженое!  От  такой
огромной низости у меня даже не нашлось что сказать, и я стал плакать.
     -- Прекрати выть! -- тявкнула фройляин Функель. -- Вынимай свои  вещи и
покажи, как ты подготовился! Наверное, ты снова ничего не выучил.
     С  этим же, к сожалению, она не была так уж  ненрава. Действительно, на
прошлой неделе  я пришел на урок, подготовившись ничуть не лучше, чем вообще
никак, с  одной стороны,  потому  что у меня  были и  другие  важные дела. с
другой  же  стороны,  потому  что  заданные  этюды   были  ужасно  тяжелыми,
произведения в  форме  фуги, в  каноническом  размере,  правая  и левая руки
разбегаются далеко друг от  друга,  одна  непрерывно остается здесь,  другая
непрерывно там, в ершистом ритме и с непривычными интервалами, к тому же еще
и противно звучащие. Фамилия композитора была Хесслер* если я не ошибаюсь --
черт бы его забрал!
     ----
     *От  немецкого  hasslich --  уродливый,  некрасивый, безобразный (прим.
пер.).
     ----
     Тем не менее мне  кажется, что я  в общем-то достойно отколбасил бы оба
произведения, если бы не все эти волнения во  время поездки сюда  -- главным
образом  атака  терьера  фрау  доктора  Хартлауб -- и  последовавший за этим
нагоняй фройляйн Функель, которые  полностью расстроили  мои нервы.  И вот я
сидел, дрожа и потея, с затуманенными от слез глазами за пианино, имея перед
собой восемьдесят восемь клавиш и этюды господина  Хесслера и за моей спиной
фроиляйн  Функель,  которая сердито  дышала мне в  затылок... --  и смешался
окончательно. Я все перепутал, басовые и скрипичные ключи, целые и полуноты,
четвертные и восьмерные паузы, право и лево...  Я  даже не  дошел  до  конца
первой строки, клавиши  и ноты смешались в  калейдоскопе слез, и  я  опустил
руки и тихо заплакал себе под нос.
     -- Тттак я  и думала! -- прошипело у меня из-за спины, и я почувствовал
у себя  на затылке туман  мелкоразбрызганной  слюны. --  Тттак я  и  думала.
Опаздывать  и есть  мороженое, и выдумывать оправдания, эттто господа могут!
Но выполнять свои домашние задания, эттто вы не  можете! Подожди, мальчишка!
Я тебе  еще покажу! -- И  с этим она рванулась из-за моей спины,  уселась на
скамейку рядом со мной,  обеими руками вцепилась в мою правую руку, схватила
отдельные пальцы на ней и принялась один за другим опускать их на клавиши  в
соответствии с тем, что сочинил господин Хесслер: -- Этот сюда! А этот сюда!
А этот сюда!  А  этот палец сюда!  А третий сюда!  А  этот сюда!  А вот этот
сюда!..
     И когда она закончила с правой  рукой, настала очередь левой, по той же
самой методике: этот сюда! А этот сюда! А этот вот сюда!..
     Она с  таким  усердием  мяла клавиши моими пальцами,  словно собиралась
ноту  за  нотой  вмесить  этюды  в мои  руки.  Это было весьма болезненно  и
продолжалось  почти  полчаса.  Наконец  она  отодвинулась от  меня,  закрыла
тетрадь и фыркнула:
     -- До следующего раза ты, мальчишка, будешь их знать и даже не только с
листа, а наизусть, и аллегро, а иначе ты доиграешься! -- И вслед за этим она
открыла толстую партитуру для четырех рук и громко поставила ее на подставку
для нот. -- А теперь мы еще десять минут поиграем Диабелли, чтобы ты наконец
научился читать ноты. Печально, что ты делаешь ошибки!
     Я  покорно  кивнул и  отер  рукавом  слезы  с  лица. Диабелли, это  был
приятный композитор. Он не  был таким живодером-фугописцем, как этот ужасный
Хесслер. Играть Диабелли было просто, до смешного просто, и при этом  все же
всегда  звучало очень  здорово. Я  любил Диабелли,  несмотря  на то  что моя
сестра иногда говорила: "Кто совершенно не умеет играть на пианино, даже тот
сможет сыграть Диабелли".
     Итак, мы играли Диабелли в четыре руки, фройляйн Функель слева в басах,
подражая органу,  а я справа, обеими руками, в унисон, в  дисканте. Какое-то
время это получалось довольно неплохо, я чувствовал себя все более уверенно,
благодарил Господа Бога, что он создал композитора Антона Диабелли и в конце
концов в  своем  этом облегчении  забыл, что  маленькая  сонатина написана в
соль-мажор и, следовательно, вначале обозначена фа-диезом, это означало, что
на протяжении какого-то  времени нужно было не  только бегать  пальцами, как
это было  удобно,  по  белым  клавишам,  но  и в  определенных  местах,  без
дополнительного  указания в нотном  тексте,  нажимать  на черную клавишу,  а
именно  фа-диез, который  находился  сразу  же  за соль. И вот когда  в моей
партитуре впервые появился фа-диез,  я не  смог определить его как  таковой,
быстро  ударил пальцем  рядом и сыграл  вместо него  просто фа, что, как это
сразу же поймет каждый музыкант, прозвучало очень неприятно.
     -- Типично! -- фыркнула фройляйн Функель и прекратила игру. -- Типично!
При первой же небольшой трудности господин тут же  бьет рядом! У тебя нет на
голове глаз? Фа-диез! Он изображен  большой и отчетливый! Запомни  это себе!
Еще раз с самого начала! Раз -- два -- три -- четыре...
     Как так получилось, что и во второй раз я допустил ту же самую  ошибку,
я не могу объяснить по сей день. Вероятно, я так сильно думал о том, чтобы е
е не сделать, что после каждой ноты я предчувствовал фа-диез, а лучше  всего
с самого начала играл бы лишь в фа-диез, и  поэтому постоянно себя принуждал
фа-диез не играть, еще не фа-диез,  еще  нет... до... -- да, пока я на самом
деле в определенном месте снова не сыграл фа вместо фа-диез.
     Лицо ее моментально стало ярко-красным, и она завизжала:
     -- Что это за дела! Я сказала "фа-диез", черт побери! Фа-диез! Ты разве
не знаешь, что такое фа-диез, деревянная твоя башка? Вот здесь! -- блям-блям
-- и она постучала своим указательным пальцем, конец которого за десятилетия
преподавания  игры на пианино  растолокся так  широко,  как монетка в десять
пфеннигов,  по  черной  клавише  прямо  за  фа. --  ... Э т о фа-диез!..  --
Блям-блям.  -- ... Э т о ... -- И как раз на  этом месте ей вдруг захотелось
чихнуть. Чихнула, быстро вытерла  упомянутым указательным пальцем свои  усы,
после чего еще два-три раза ударила по той же клавише, громко фыркая: -- Э т
о фадиез, э т о фа-диез!.. -- Затем вытащила из манжеты свой  носовой платок
и высморкалась.
     Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши
приклеилась большая,  примерно с  ноготь  в  длину, примерно  с  карандаш  в
толщину,  завернувшаяся, как  червяк,  отсвечивающая  желто-зелеными  тонами
порция слизисто-свежей  сопли,  происходящей явно  из носа фройляйн Функель,
откуда  она  через  чихание  попала  на  усы,  с  усов  после  вытирания  на
указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
     -- Еще раз с  самого начала! -- услышал я рядом с собой. -- Раз  -- два
-- три -- четыре... -- и мы снова начали играть.
     Последовавшие за этим тридцать секунд  можно отнести к самым ужасным во
всей моей жизни. Я чувствовал, как кровь отливает у меня от щек и по затылку
от страха течет пот. Волосы шевелились у меня на голове, уши мои попеременно
становились то горячими, то холодными., и наконец они оглохли, словно чем-то
забились, я едва слышал что-то из приятной мелодии Антона Диабелли, которую,
сам я совершенно механически и играл, не заглядывая в нотную тетрадь, пальцы
после  второго  повторения  делали это  сами  по  себе --  я только  смотрел
расширившимися  глазами  на  стройную черную  клавишу,  следующую за  фа, на
которой  приклеилась  сопля  Марии-Луизы Функель...  еще  семь  тактов,  еще
шесть... было невозможно нажать на эту  клавишу,  чтобы не попасть пальцем в
соплю...  еще  пять тактов, еще четыре... но если я не нажму, а в третий раз
сыграю фа вместо фа-диез, то... еще три такта -- о, милостивый Боже, сотвори
же  чудо! Скажи  что-нибудь!  Сделай  что-нибудь!  Разверзни  землю!  Разбей
пианино  в щепки!  Поверни  время  вспять, чтобы мне  не  нужно было  играть
фа-диез!..  еще два такта, еще один... и милостивый  Боже молчал и ничего не
делал,  и последний, самый ужасный такт наступил, он состоял --  я это помню
совершенно точно по  сей день -- из шести восьмых, которые бежали от ре вниз
до фа-диез  и заканчивались  на  четвертной  ноте  на  находящейся над  ними
соль... словно  в преисподнюю скользили  мои  пальцы вниз по этой восьмерной
лестнице, ре -- до -- си --  ля  -- соль...  -- Теперь  фа-диез! --  заорало
рядом  со мной... И  я,  в  полном понимании  того, что  я делаю,  с  полным
презрением к смерти, сыграл фа...
     Я  едва успел убрать  пальцы от клавиш, как крышка  пианино  с грохотом
захлопнулась, и в тот же момент фроиляйн  Функель подпрыгнула рядом  со мной
вверх, как черт из коробки.
     --  Это  ты сделал умышленно! -- закричала она захлебывающимся  голосом
так  пронзительно громко,  что у  меня,  несмотря  на навалившуюся  глухоту,
зачесалось в ушах. Ты сделал это совершенно осознанно, ничтожный негодяй! Ты
сопляк плесневелый! Ты бесстыдный маленький засранец, ты...
     И тут  она  сорвалась в  дикий, тяжелый бег  вокруг  обеденного  стола,
который  стоял  посреди  комнаты, с  грохотом  стуча  кулаком  после каждого
второго слова по крышке стола.
     -- Но я не дам тебе водить меня за нос, ты это слышишь?! Не думай себе,
что я дам со  мной так обходиться! Я позвоню твоей  матери. Я позвоню твоему
отцу.  Я  потребую, чтобы ты получил такую  взбучку, что не  сможешь  сидеть
целую неделю! Я потребую, чтобы ты три недели сидел  дома  и каждый день  по
три  часа учил  тональности!  соль-мажор и еше ре-мажор, и  еще  ля-мажор  с
фа-диез, и до-диез, и соль-диез ровно столько,  чтобы  ты помнил это даже во
сне! Ты еще меня узнаешь,  мальчишка! Ты еще меня... а лучше всего я бы тебя
прямо здесь... сама лично... собственными руками...
     И тут от злости голос ее сорвался, и она обеими руками загребала вокруг
себя  воздух, и  лицо ее стало  таким  темно-красным, словно  в  последующее
мгновение она должна  была лопнуть, нащупала наконец яблоко,  которое лежало
перед ней в фруктовой вазе, взяла его оттуда и с  такой злостью швырнула его
и стену,  что оно превратилось там  в  коричневое пятно, слева возле часов с
маятником, чуть выше черепашьей головы ее старой матери.
     После этого,  словно  после нажатия на какую-то  кнопку, в горе из тюли
что-то зашевелилось и из складок одежды выползла старческая рука, чтобы, как
автомат, поползти направо, к пирожным...
     Но фройляйн  Функель этого совершенно не заметила, это видел только  я.
Она же распахнула дверь, прямой рукой показала на нее и каркнула: "Бери свои
вещи и исчезни!" --  и,  когда  я  на  нетвердых  ногах  вышел,  с  грохотом
захлопнула за мной дверь.
     Я дрожал  всем телом.  Мои колени тряслись так  сильно, что я  едва мог
идти, не говоря уже о том, чтобы  ехать. Дрожащими руками я закрепил ноты на
багажнике  и  потолкал  велосипед рядом с собой. И пока я его толкал, в душе
моей  роились  самые  мрачные  предчувствия  и  мысли.  Что ввергало меня  в
беспокойство, что вводило меня в  это доходящеее до мороза по коже волнение,
так это не проклятия фройляин  Функель,  не угрозы порки и домашнего ареста,
не  страх перед чем-либо.  Скорее  всего это было  возмутительное  понимание
того,  что  весь мир  был  ничем  иным,  как единой,  несправедливой,  злой,
низменной подлостью. И  вину  за всю эту  собачью  подлость несли  другие. А
именно -- все.  Все вместе и без всяких исключений -- все остальные. Начиная
с  моей матери,  которая не купила  мне  приличный  велосипед;  моего  отца,
который  всегда  с  ней соглашался;  моим  братом и  моей  сестрой,  которые
по-хамски  смеялись  над  тем, что я был вынужден ездить на велосипеде стоя;
уродливой дворняжкой фрау  доктора Хартлауб,  которая всегда  меня  обижала;
пешеходами,  которые  перекрывали дорогу  над озером  так, что я  из-за  них
опаздывал;  композтором  Хесслером,  который нагонял  на  меня тоску и мучил
своими фугами; фройляйн  Функель, с  ее лживыми обвинениями и  ее  противной
соплей на фа-диез... до самого  милостивого Бога, который, когда в нем о д н
а ж  д ы  нуждались  и молили  его о помощи, не  сделал ничего лучшего,  как
погрузиться в  трусливое  молчание и  позволить несправедливости развиваться
своим чередом.  Зачем  же  мне вся  эта сволочь, которая сговорилась  против
меня?   Какое  мне  дело  до  всего  этого  мира?  В   таком  мире,   полном
несправедливостей, я ничего не забыл. Пускай другие задыхакися в собственной
подлости! Пусть  они  размазывают  свои сопли, где  им угодно! Без  меня!  Я
больше не хочу  играть в такие игры.  Я скажу  этому миру  "адью". Я совершу
самоубийство. И прямо сейчас.
     Когда  у  меня созрела эта  мысль, на  сердце  у меня стало  совершенно
легко. Представление, что  я всего  лишь должен "расстаться с жизнью" -- как
называли  это  действие  более  благозвучно,  --  чтобы  уйти  от  всех этих
неприятностей  и  несправедливостей  одним махом, было  каким-то  невероятно
утешительным   и   умиротворительным.   Слезы    перестали   капать.   Дрожь
прекратилась. В  мире снова  появилась надежда. Только  это должно случиться
сразу же. Прямо сейчас. Пока я не передумал.
     Я  налег на педали и поехал.  В  центре  Обернзее  я выбрал  не дорогу,
ведущую домой,  а свернул с дороги  вдоль  озера  направо, проехал по  лесу,
поднялся на холм и поехал по тряской  полевой дороге к дороге,  по которой я
ходил  из школы в  направлении трансформаторной  будки.  Там стояло  большое
дерево, которое я хорошо знал, могучая, старая  красная ель. На это дерево я
и хотел взобраться  и броситься  с его  верхушки вниз. Другой способ умереть
мне  на  ум  не пришел. Я, правда,  знал,  что  можно еще  умереть,  утонув,
зарезавшись, повесившись,  задушившись  или умереть  от удара электрического
тока  --  последний способ как-то мне специально рассказал мой брат. "Но для
этого тебе необходим нулевой провод, сказал он тогда, -- это плюс и минус, а
без  фазы не  случится  ничего,  иначе  бы  все птицы,  которые  садятся  на
электрические  провода,  сразу  бы  мертвыми  попадали  вниз.  Но  этого  не
происходит. А почему нет? Потому что нет нулевого провода. Ты даже можешь --
теоретически -- висеть на высоковольтной линии в  сто тысяч  вольт и с тобой
совершенно ничего не случиться, если  у тебя  нет  нулевого провода", -- так
говорил мой брат. Для меня все это было слишком сложно, электрический ток  и
подобные дела. Кроме того, я не знал, что такое  нулевой  провод. Нет -- для
меня единственным способом  было  паление с  дерева. В падениях у  меня  был
достаточный опыт. Падения меня  не пугали. Это  был  единственный подходящий
для меня способ расстаться с жизнью.
     Я поставил велосипед возле трансформаторной  будки  и  сквозь кустарник
пробился к красной  ели. Она  была уже такой старой, что  внизу  у  нее  уже
совершенно  не было веток.  Мне  пришлось сначала вскарабкаться на небольшую
пихту,  стоявшую  по  соседству,  после  чего  я  смог  перебраться на  ель,
перебирая руками. После этого все стало  очень  просто. По толстым,  удобным
для лазанья веткам я карабкался вверх, почти так же удобно, как по лестнице,
и остановился лишь тогда, когда  навстречу мне из-за веток вдруг хлынул свет
и ствол  стал таким  тонким, что  я  чувствовал его  тихое  покачивание.  От
верхушки меня еще отделяло некоторое расстояние, но, когда я в первый раз за
все восхождение посмотрел вниз, я земли не увидел, таким плотным, похожим на
ковер было зелено-коричневое переплетение хвойных зарослей и веток, и еловых
шишек, расстилавшееся под  моими ногами. Прыгать отсюда было невозможно. Это
было  бы  так  же подобно  прыжку из-под облаков,  как и прыжок  в  близкую,
лениво-мягкую  постель,  с  последующим  падением  в  неизвестное.  Я же  не
собирался прыгать в неизвестное, я хотел видеть: где,  куда и  как  я падаю.
Мое  падение должно было быть свободным падением, в соответствии  с законами
Галилео Галилея.
     Поэтому  я снова полез вниз, в  ту  часть  дерева,  где  были  сумерки,
кружась вокруг ствола от ветки к ветке и скользя вниз, где открывалась дыра,
подходящая для  свободного падения.  Несколькими  ветками ниже  я ее  нашел:
идеальный маршрут для полета, глубокий,  словно шахта, вертикальный до самой
земли,  где  о жестком и неизбежно смертельном  столкновении позаботились бы
узловатые,  переплетенные  корни  дерева.  Мне  нужно   было  только  слегка
оттолкнуться  от  ствола, чуть-чуть наклониться, стоя на  ветке, пока нельзя
будет спрыгнуть, чтобы можно было без помех упасть вниз.
     Я медленно  опустился на колени, сел на  ветку, прислонился к  стволу и
перевел дух. До этого момента я совершенно не соизволил подумать о том,  что
я  на  самом деле собирался сделать,  столь  сильно занимало меня исполнение
задуманного. И вот теперь, перед решающим моментом, мысли снова вернулись ко
мне, наседали на меня, и я, после того как еще раз в хвост и в гриву проклял
весь этот злой мир со всеми  его обитателями, направил их в другое русло, на
более согревающую душу картину моих собственных похорон. О, это будут пышные
похороны! Будут  звонить церковные  колокола, будет бушевать орган, кладбище
Обернзее едва сможет вместить всех скорбящих. Я представил  себя лежащим  на
цветах  в стеклянном гробу, в  катафалк будет  впряжен черный конь, а вокруг
меня не будет слышно больше ничего,  кроме  сплошных рыданий и плача. Рыдают
мои родители,  мой брат и сестра, рыдают дети из  моего класса,  рыдают фрау
доктор