нает,  каков
был день.
  Они прошли через вертушку и остановились перед  монастырской  калиткой,
рядом с костелом. Казюк указал ксендзу на звонок.
  - Вот здесь, - сказал он. - Отворит вам такая  славная  сестра,  Акручи
звать ее. Она тут лучше всех...
  Ксендз Сурин минуту помешкал.
  - Прошу вас, пан ксендз, позвоните, - сказал Казюк.
  - Ах да, - смущенно спохватился ксендз и  потянулся  к  звонку.  Осенив
себя крестом, он дернул за веревочку.
  - До свиданья, - попрощался  Казюк.  -  Коли  я  вам  понадоблюсь,  паи
ксендз, я всегда тут, в корчме.
  Ксендз с ласковой улыбкой взглянул на Казюка. Тот стоял в  двух  шагах,
высокий,  статный.  Растрепанные  вихры  торчали  из-под  овчинной  шапки,
огромные  руки  свисали   полусогнутые,   заканчиваясь   внизу   длинными,
разлапистыми кистями. За его спиной виднелось  в  тумане  местечко,  через
вертушку то и дело проезжали всадники  с  тюками.  Мир  суетился,  занятый
своими хлопотами.
  - До свиданья. Оставайся с богом, - сказал ксендз Казюку.
  Тут медленно, с тихим скрипом отворилась калитка, и перед ним появилась
высокая, румяная, улыбающаяся сестра Малгожата a Cruce [от Креста (лат.)].



5

  - Ждем, ждем, - сказала сестра  Акручи  и  поцеловала  руку  у  ксендза
Сурина. - Мать настоятельница еще со вчерашнего вечера ждет. Она уже знала
о вашем приезде, отец капеллан, - добавила сестра с грустной улыбкой. -  А
нынче велела сразу проводить вас в малую трапезную.
  - Благодарю, я уже завтракал, -  отказался  ксендз  Сурин,  перекрестив
сестру и проходя в калитку.
  - Нет, нет, - сказала  сестра,  -  эта  малая  трапезная  у  нас  вроде
приемной. Там мать настоятельница беседует с особо важными посетителями  -
говорит, там никто ей не мешает. Пожалуйте, я пойду вперед.
  Двигаясь сдержанно и плавно, сестра пошла вперед мелкими  шагами,  едва
колыхавшими сборчатую, тяжелую юбку.
  Внутри монастыря было тихо и светло. Беленые  стены,  чистые,  отдающие
деревом полы делали воздух прозрачным и благовонным.  Слышались  в  нем  и
особые монастырские запахи - легкий аромат ладана  и  какого-то  целебного
бальзама. На светлых окнах стояли кое-где горшки с  цветами.  По  коридору
сестра и ксендз прошли в приемную, там сестра Малгожата отворила дверцу  в
решетке, разделявшей приемную на две  половины,  и  ввела  отца  Сурина  в
небольшую трапезную, смежную с приемной.
  - Сейчас доложу о вас матери настоятельнице, -  сказала  она  со  своей
лучистой улыбкой и исчезла за дверью.
  Комната была белая, светлая, на стене висело черное распятие, посредине
стоял небольшой стол. Отец Сурин окинул все это взглядом, на него  повеяло
воспоминаниями, чем-то ушедшим в прошлое, и он глубоко вздохнул. Собраться
с мыслями он не успел, - отворилась дверь, и вошла мать Иоанна от Ангелов.
  Шла она медленно, словно не направлялась к определенной цели, а  просто
прохаживалась. Тщательно заперев за собою дверь, она неуверенной  походкой
двинулась в сторону отца Сурина, который стоял  у  противоположной  двери.
Была она маленького роста, худощавая. Просторное  черное  платье,  большой
платок на голове, ниспадавший почти  до  пояса,  большой  белый  воротник,
более широкий, чем обычно носят урсулинки, - все это, как  догадался  отец
Сурин, должно было своими складками скрывать телесный  изъян  монахини.  И
действительно, его можно было  заметить  лишь  по  неравной  высоте  плеч,
скошенных в одну сторону. Длинные руки с длинными пальцами,  какие  обычно
бывают  у  горбатых,  очерчивались  струящимися   линиями.   Мать   Иоанна
остановилась на середине комнаты,  сделала  глубокий  чинный  реверанс  и,
распрямившись, взглянула на ксендза Сурина.
  У нее были  светлые,  очень  большие  глаза  на  золотушном  лице.  Нос
неправильной формы, маленький рот с пухлыми губами, резкая бледность  кожи
делали ее скорее некрасивой, но  глаза  блестели  так  ярко,  в  них  было
столько силы и уверенности в себе - и в то же  время  одухотворенности,  -
что лишь эти глаза и были видны на ее лице.  Болезненные,  длинные  пальцы
перебирали четки, с минуту она молчала. При  виде  этой  жалкой  маленькой
фигурки, тонувшей в черных складках одеяния, отец Сурин бог  весть  почему
удивился.
  Наконец мать Иоанна заговорила первая,  голос  у  нее  был  низкий,  но
приятный.
  - Приветствую вас, почтенный отец. Рада вас видеть. Я  чувствую  к  вам
полное доверие, тем более что вас присылает полоцкий ксендз провинциал. Мы
тут давно уже ждем вас, как избавителя.
  Ксендз Сурин перебил ее.
  - Дочь моя, - молвил он,  стараясь  придать  голосу  как  можно  больше
невозмутимости, - дочь моя, общие наши молитвы помогут нам.
  В матери Иоанне  проснулась  светская  дама.  Любезным,  чуть  жеманным
движением руки она указала Сурину на кресло у стола.
  - Прошу вас, отец, присядьте.
  Сама она отодвинула другое кресло в угол, к печке, и  скромно  села.  В
холодном осеннем свете, падавшем на ее бледное лицо,  оно  казалось  почти
прозрачным. Когда она опускала веки, как сейчас, лицо  гасло,  становилось
заурядным и болезненным. В начале беседы она не смотрела на ксендза.
  - Вот уже несколько месяцев мы здесь страдаем, - молвила она, - терзают
нас великие напасти, и ксендзы, что давно уже находятся здесь, не могут  с
ними справиться. Вся надежда у меня и у прочих сестер на вас, отец.  Столь
праведный муж...
  Ксендз Сурин с легким нетерпением ее прервал:
  - Мне поручено заняться только твоей особой, дочь моя. Прочие  монахини
останутся под опекой других ксендзов.
  - Вот как? Это хорошо, -  сказала  мать  Иоанна,  не  подымая  глаз.  -
Конечно, если злые духи оставят меня, то они и от других сестер  отстанут.
С меня-то все и началось, - добавила она чуть хвастливо.
  - Я постараюсь изгнать твоего беса...
  Мать Иоанна живо ответила:
  - Во мне сидят  восемь  бесов:  Бегемот,  Валаам,  Исаакарон,  Грезиль,
Амман, Асмодей, Бегерит, Левиафан и Запаличка, -  перечислила  она  единым
духом и сразу умолкла, словно в испуге.
  Отец Сурин взглянул на нее чуть удивленно.
  - Не верь им, дочь моя. Впрочем, один демон может называть себя многими
именами.  Зло  может  иметь  много  форм   и   обликов.   Чтобы   достойно
приготовиться к предстоящему нам труду,  я  полагаю,  дочь  моя,  надлежит
начать с исповеди и причащения.
  Мать Иоанна довольно равнодушно ответила:
  - Я уже просила преподобных отцов отслужить нынче и завтра обедню, дабы
их молитвы удерживали бесов подальше от нас в дни приготовления к исповеди
и  причащению  святых  тайн.  Они  обещали.  Надеюсь,  что  и  вы,   отец,
присоединитесь к их молитвам.
  - Разумеется, дочь моя. Давно вы не были на исповеди?
  - С той поры, как впервые вселились в нас бесы, полгода уже.
  - О, очень давно! А почему так долго откладывали покаяние?
  - Не мы откладывали - бесы. Они не разрешали нам подойти к причастию.
  - О! - серьезно протянул ксендз  Сурин.  -  Бесы  не  разрешали?  А  не
собственная ли ваша духовная леность Воплотилась в этих бесах?
  Мать Иоанна впервые за всю беседу открыла глаза и посмотрела на ксендза
с явным недовольством. В ее глазах блеснули затаенные  искорки,  появилось
что-то загадочное и тревожащее.
  - Стало быть, вы, отец, не верите, что я одержима дьяволом?
  - Дитя мое, - мягко сказал  ксендз  Сурин,  -  к  сожалению,  я  должен
верить, хотя бы и не желал этого. Но пути, коими сатана проникает  в  душу
нашу, многообразны.
  - На сей раз то был путь колдовства, - прошептала  внезапно  со  злобой
мать Иоанна. - Этот страшный колдун вливал в нас  свой  яд  сквозь  стены,
преграждающие доступ в обитель нашу.
  - Увы, доступ здесь был весьма нетрудным, - с  горечью  заметил  ксендз
Сурин.
  - И кто же я такая? - вдруг  воскликнула  скорбно  мать  Иоанна.  -  Я,
жалкая раба божия, я, славившая господа в убогом этом монастыре!  Кто  мог
меня здесь отыскать?  Я  -  монахиня,  мой  отец,  правда,  князь,  но  из
обедневшего рода, живет среди смоленских болот, и никто  о  нем  знать  не
знает. Кто ж я такая, я смиренная  сестра,  чтобы  на  меня  напало  целых
восемь могучих демонов?.. - Тут  она  прервала  свои  жалобы  и  прибавила
деловитым тоном: - Надобно вам знать, отец, что это самые могучие  демоны,
истинные князья тьмы...
  - Откуда тебе это известно, дочь моя?
  - О, они непрестанно об этом твердят. Будь они бесы  помельче,  они  бы
давно уже покорились экзорцизмам ксендза Лактанциуша и ксендза Игнация. О,
это  могучие  владыки!  -   воскликнула   она   с   оттенком   горделивого
самодовольства.
  Отец Сурин нахмурил брови.
  - Мы мало знаем о природе демонов, - молвил он, - но и то, что они сами
сообщают нам устами одержимых, не заслуживает безусловного доверия. Неужто
тебе никогда не приходило на ум, что это исчадия лжи?
  - А что такое ложь, преподобный отче, и что такое правда?
  При этом вопросе отец Сурин откинул голову назад и строго  взглянул  на
монахиню. Мать Иоанна от Ангелов сидела, сжавшись, как  кролик,  глаза  ее
опять закрылись, и только на пухлых губах  играло  что-то  вроде  усмешки.
Губы были ярко-красные  и  резко  выделялись  на  бледном  лице,  усеянном
густыми кучками желтых веснушек. Похоже было, что мать Иоанна  насмехается
над духовным своим отцом.
  - Если тебе не под силу отличить ложь от правды, дочь моя, - сказал он,
-  слушайся  в  этом  своих  наставников  и  руководителей.   Но   каждому
христианину надлежит иметь совесть, чуткую  совесть,  которая  укажет  ему
границу между черным и белым.
  - А то, что по моей вине погиб ксендз Гарнец, это зло? - спросила она и
твердо сжала губы, ставшие в этот миг тонкими, как у змеи.
  - Пусть тебе ответит на это твоя совесть,  -  помолчав,  сказал  ксендз
Юзеф. - Когда послезавтра приступишь к исповеди, скажешь мне,  что  ты  об
этом думаешь. Что думаешь на самом деле. Если ксендз Гарнец был невиновен,
а, кажется, так и было...
  -  Виновен,  виновен,  отец,  верь  мне,  виновен!  -  вдруг   завопила
настоятельница и, вскочив из кресла, подбежала к столу, у  которого  сидел
ксендз Сурин. - Виновен, виновен! О, если б я рассказала тебе,  отче,  обо
всех  ужасах,  которые  испытала  из-за  этого  человека,  обо  всех  этих
мерзостях... Я расскажу тебе, я должна рассказать, но в другой  раз.  Ведь
ты, отче, должен узнать всю мою  душу,  все  страдание  мое,  все,  что  я
переживала  и  переживаю.  Ведь  тебе  ведено  спасти   меня   из   бездны
одиночества, из бездны, в которую ввергнул меня господь бог...
  Ксендз мягким жестом отстранил ее.
  - Сядь, дочь моя, - сказал он, - сядь и успокойся.  У  каждого  из  нас
свой крест, и мы должны нести  его  до  гроба.  Быть  может,  мне  удастся
просветить твой разум. Никто из нас, что бы  ни  чудилось  нам  порою,  не
одинок на свете. Лучший наш друг всегда с нами, и мы можем в любую  минуту
призвать его и открыть перед ним все свое естество.  Никто  не  одинок  на
свете, сестра, никто! - возвысил голос ксендз Сурин. - Наш опекун и  друг,
господь наш и отец всегда с нами! И к тому же сколько утешителей  посылает
он нам! Святейшие  твои  покровители,  которых  ты  себе  избрала,  ангелы
пресветлые, - разве есть лучшие заступники для нас и молитв наших? А среди
них тот, кому предназначено  быть  с  нами  от  колыбели  до  могилы,  наш
ангел-хранитель...
  Мать Иоанна опять вскочила из кресла и упала на колени перед  ксендзом,
такая маленькая, что  ее  голова  едва  возвышалась  над  дубовым  столом.
Простирая к ксендзу руки с длинными, тонкими пальцами, она вдруг зачастила
тихо,  таинственно,  слова  ее  дробно  катились  одно  за   другим,   как
рассыпающиеся по полу бусы.
  - Я видела его, видела, - говорила она, - я была  тогда  больна,  очень
больна, и было мне видение  все меня покинули, никого  не  было  рядом  со
мною, несчастной, я лежала в горячке. В страшной горячке, ужасные призраки
терзали меня целых четыре недели, и, наконец,  на  пятой  я  увидела...  я
узрела их, стоявших  у  моей  постели,  между  постелью  и  стеной...  Мой
духовник - тогда им был ксендз Мухарский - и мой ангел-хранитель,  похожий
на Казюка, работника из корчмы, только волосы у него были длинные-длинные,
на плечи падали,  даже  на  сутану  ксендза  Мухарского...  И  еще  святой
Иосиф... Святой Иосиф был такой красивый, такой сияющий! И он-то склонился
надо мной, коснулся моей груди, и боль исчезла, - я  сразу  почувствовала,
что могу встать, почти сразу, а в том месте,  которого  коснулся  перстами
святой Иосиф, на сорочке осталось пять капель благовонного бальзама.
  Ксендз Сурин недоверчиво отодвинулся от нее. Мать  Иоанна  от  Ангелов,
видя  его  равнодушие,  встала,  вытерла  руками  увлажнившиеся  глаза   и
вернулась в свое кресло.
  - Прости, - сказала она спокойно и сдержанно, - я постараюсь больше  не
увлекаться. Но мне ведь некому рассказать обо всем том, что меня  терзает.
И страшит! Вспышки эти ни к чему,  надо  тебе,  отче,  рассказать  все  по
порядку.
  - Да, дочь моя, по порядку. Тебе надо успокоиться. Не следует возлагать
на мой приезд чрезмерных надежд. Пред лицом бога человек всегда одинок, но
пред другими людьми он всегда может призвать в свидетели бога. Бог  всегда
с ним. На этот раз довольно, закончим нашу беседу, после полудня  я  хотел
бы  собрать  всех  вас  в  большой  трапезной,  дабы  вы  подготовились  к
послезавтрашней исповеди.
  -   Сестра   Малгожата,   привратница   наша,   -   спокойно    молвила
настоятельница, сидя в кресле, - укажет вам, отец, вашу комнату в  верхнем
помещении амбара, где живут все ксендзы. Обед приносят им в полдень.  Ужин
в шесть часов. В семь последняя молитва  -  не  для  сестер,  -  последняя
вечерняя молитва в  костеле.  Потом  уже  только  молитва  в  обители.  Мы
молимся... насколько можем.
  - Правильно делаете, сестры, - сказал ксендз Сурин, вставая с кресла, -
правильно делаете. Итак  отныне  начинается,  дочь  моя,  наша  совместная
жизнь, - вдруг изменившимся, ласковым тоном продолжал он, протягивая  руки
матери Иоанне. - Надо надеяться, что  будет  она  удачной  и  послужит  ко
приумножению славы господа на земле. Молитесь, молитесь!
  Мать Иоанна от Ангелов сидела в кресле неподвижно, с закрытыми глазами.
Лицо ее выражало восторг, словно она  слушала  райское  пенье  или  нежные
звуки органа, только слегка подрагивал уголок рта. Отец Сурин так и застыл
с простертыми руками, потом опустил их.
  Но тут мать Иоанна легко поднялась и подошла к нему, сделав эти два-три
шага уверенно и как-то очень изящно, будто танцуя  она  преклонила  колени
пред отцом Суриным и поцеловала край  его  сутаны,  затем  припала  к  его
рукам, и ксендз, растроганный, не отнимал их.
  - Защити, защити меня, отец мой духовный! - повторяла она.
  Ксендз Сурин поднял ее с полу, без усилия, как ребенка.  Она  напомнила
ему Крысю, "экономку" ксендза, и он еле заметно улыбнулся.
  - Человек - тот же ребенок, - сказал он.
  Мать Иоанна тоже улыбнулась сквозь слезы.
  - Теперь ступай, дочь моя, займись своими делами, - с нежностью  молвил
ксендз Сурин. - У тебя, наверно, хватает хлопот с сестрицами, да и обитель
у вас не  маленькая.  Большой  сад,  хозяйство...  Ступай.  После  вечерни
приходите сразу в большую  трапезную,  предадимся  размышлениям  о  грехах
наших и ничтожестве человека. А теперь до свиданья.
  Мать Иоанна склонилась к руке ксендза. Он перекрестил ее и благословил,
дал  поцеловать  образок,  висевший  на  четках  у  его  пояса.   Монахиня
направилась к той двери, через которую входила. Отец Сурин  тоже  собрался
выйти. Держась за дверную ручку, мать Иоанна еще раз сделала ему  глубокий
поклон.
  Казалось, она уходит, но вдруг, все еще держась за  ручку,  она  как-то
странно  присела,  скрючилась,  став  еще  меньше,  и  испустила  хриплый,
истошный вопль, как разозленная кошка. Отец Сурин  изумленно  взглянул  на
нее. Мать Иоанна, крадучись, двинулась вдоль стены, мимо печи и стола,  по
направлению к ксендзу, который стоял у двери, будто пригвожденный к  полу.
Лицо ее изменилось до неузнаваемости, все сморщилось, как сушеное  яблоко,
глаза закосили, нос вытянулся, а из сжатого рта доносился  то  этот  дикий
вопль, то скрежет зубов. Мать Иоанна приблизилась к ксендзу  и  уставилась
на него снизу вверх жутким взглядом скошенных глаз  теперь они были уже не
голубые, а черные, расширившиеся, как у рыси в потемках, и словно насквозь
пронзали душу. Ксендз откинул голову назад, но не мог оторваться  от  этих
ужасных глаз.
  - Ох, дорогушечка, - прошипела вдруг мать Иоанна, - не думай, что  тебе
так легко удастся прогнать меня из этого миленького тельца.
  Ксендз Сурин совершенно растерялся.
  - Мать Иоанна, мать Иоанна, - беспомощно повторял он.
  - Я - не мать Иоанна, - взвизгнула страшная женщина. - Не узнаешь меня?
Это я, твой брат, Исаакарон! Я Валаам! Я Асмодей! О, не думай, старикашка,
что мы испугаемся твоей свяченой воды,  твоей  латинской  болтовни!  Мы  -
ловкие бесы, с нами не шути, как возьмем чью-то душеньку под  свою  опеку,
уж не выпустим ее так легко. А в  придачу  еще  и  тебя  сцапаем,  старый,
гадкий поп!
  Отец Сурин овладел собой. Он  осенил  крестным  знамением  себя,  потом
скрючившуюся монахиню, которая вся напряглась, будто готовясь к прыжку.
  - A age,  ata a ! [Изыди, сатана! (лат.)] - воскликнул он.
  Мать Иоанна  от  Ангелов  при  этом  возгласе  пошатнулась,  словно  ее
толкнуло  что-то  изнутри,  и  оперлась  о   стену   рукой   с   длинными,
растопырившимися, как ястребиные когти, пальцами. И тут  же  затряслась  в
ужасающем хохоте, громком, зловещем и  бесстыдном.  Отец  Сурин,  осмелев,
сделал шаг вперед и еще раз перекрестил несчастную.
  - A age, a age, Валаам, a age, Исаакарон! - воскликнул он.
  Мать Иоанна продолжала раскатисто хохотать, опираясь  ладонью  о  белую
стену. Отец Сурин заметил, что под платьем монахини что-то задвигалось. Он
машинально все крестил и крестил ее, а она,  словно  с  трудом  высвободив
из-под длинной юбки свою ногу, вдруг быстро вскинула  ее  вверх  и  грубым
монашеским башмаком ударила с размаху отца Сурина в колено.
  От неожиданного толчка ксендз пошатнулся, а мать Иоанна в этот миг, все
еще хохоча, проскользнула у него под рукой,  семенящими  мышиными  шажками
подбежала к двери и, громко ею хлопнув, скрылась.
  Отец Сурин поглядел ей вслед, потом перевел  взгляд  на  стену.  В  том
месте, где монахиня опиралась рукой, на белой стене виднелся черный, будто
выжженный, отпечаток пяти когтей ястребиной лапы.



6

  На другой  день  поутру  сестра  Малгожата,  оставив  присматривать  за
калиткой послушницу, племянницу настоятельницы, побежала к своей  подруге,
пани  Юзефе.  Сестра  Малгожата  была   примерной   монахиней,   но   этот
один-единственный   грешок   она   частенько   себе   разрешала:   вопреки
монастырскому уставу, вопреки строгому запрету  настоятельницы,  время  от
времени заглядывала к пани Юзефе  посплетничать  о  делах  местечка.  Этим
нарушалось безмерное однообразие  монастырской  жизни  -  и,  быть  может,
именно поэтому сестра  Малгожата  не  искала  других  развлечений,  ей  не
являлись видения, она не участвовала в бесчинствах  прочих  сестер,  после
которых тем приходилось всенародно каяться  она одна во всей обители ни на
миг не поддалась нечистому.
  - Меня бесы не трогают, -  смеясь,  сказала  она  Володковичу,  который
сразу принялся допрашивать ее на этот предмет. - Такая уж, видно,  у  меня
душа неприступная и тело незаманчивое.
  - О нет, нет! - закричал Володкович, увиваясь вокруг нее. Глаза у  него
разгорелись, будто у кота на сало  любопытствуя  узнать  про  монастырские
делишки, он даже забыл о беседе, которую вел с новоприбывшими  придворными
королевича Якуба.
  В  корчме  сидело  несколько  этих  важных  панов   Одрын  и  Винцентий
Володкович так и прилипли к ним с самого утра - попивали в их компании мед
да водку. Казюк, двигаясь нехотя, словно еще не проснулся, прислуживал  им
в большой горнице.  Пани  Юзя