со  своей,  неизменной  улыбкой  сидела  за
стойкой, увешанная монистами, как восточный идол.
  - Сестра Акручи, сестра  Акручи,  -  сказала  она,  отворяя  дверцу,  -
заходи, пожалуйста, ко мне.
  Сестра  Малгожата  быстро  скользнула  за  стойку,  будто  спасаясь  от
Володковича.
  - Здесь мне удобней, - сказала она с веселой  усмешкой,  -  я  привыкла
сидеть за решеткой.
  Володкович, вытащив из-за пазухи красный платок, обтирал мокрые усы и с
неистовым любопытством таращился на сестру Малгожату. Один  из  придворных
тоже подошел к стойке и поклонился сестре.
  - Безмерно рад видеть особу из знаменитого монастыря, -  молвил  он.  -
Надеюсь, вы, сестра, расскажете нам что-нибудь интересное.
  - О, да что я могу рассказать? - смущенно засмеялась сестра. -  Это  вы
бы могли, вы из большого света приехали, из Варшавы.
  - Кабы не ваши сестрички да не  ваш  монастырь,  -  сказал  придворный,
звали его пан Хжонщевский, - мы бы и не приехали. Его высочество королевич
только ради вас сюда явился и завтра будет в костеле.
  Сестра погрустнела.
  - О, конечно, - огорченно прошептала она, - но ведь это такая беда!
  И она умоляюще взглянула на пана Хжонщевского. Ей не хотелось, чтобы он
задавал вопросы.
  На помощь  пришла  пани  Юзефа.  Чтобы  отчасти  переменить  тему,  она
спросила:
  - А как там наш новенький ксендз?
  Увы, здесь, вблизи монастыря, любой разговор переходил все  на  тот  же
предмет, от этого наваждения нельзя было избавиться. Сестра Малгожата  все
же немного повеселела.
  - Вчера  провела  я  ксендза  в  его  покои,  после  беседы  с  матерью
настоятельницей он был бледный, как мертвец, еле шел. Нет, он  для  нашего
монастыря слабоват. То ли дело ксендз Лактанциуш, ксендз Игнаций...  Те-то
- львы! - засмеялась сестра, блеснув  глазами.  -  А  этот!  Конечно,  она
показала ему обычный свой фокус с закопченной ручкой!
  - Значит, мать Иоанна обманывает? - спросил Володкович.
  - Да нет, какой тут  обман?  Разве  не  дьявол  велит  ей  каждый  день
закоптить восковой свечкой дверную  ручку  в  трапезной?  Самое  настоящее
бесовское дело... Нет, нет, в нашем монастыре доподлинно орудуют бесы!  Вы
ничего такого не думайте!
  Хжонщевский посмотрел на Володковича, как бы  ища  одобрения  в  глазах
маленького шляхтича, но тот не обращал внимания на разодетого  придворного
и, уставясь на сестру Малгожату  осовелыми  глазками,  постукивал  грязным
пальцем по стойке и бессмысленно повторял:
  - Нечего обманывать, нечего  обманывать,  все  должно  быть  настоящее.
Иначе я не согласен.
  Хжонщевский тоже был пьян, он потянул Володковича за лацкан кунтуша,  и
они вернулись к компании.  Стаканы  с  медом  стояли  наполовину  выпитые,
немало меду было  разлито,  господа  придворные  уже  изрядно  налакались.
Хжонщевский и Володкович  опять  принялись  пить  мед  большими  глотками.
Хжонщевский гневно спросил:
  - Чего мы сюда приехали?  Лучше  бы  на  отпущение  грехов  в  Сохачев,
канатоходцев бы повидали да у цыганок поворожили! Верно, пан Пионтковский?
- обратился он к другому придворному. - А на этих здешних монашек да на их
пляски мне смотреть неохота, ну их!
  - Вот кабы бесы с них  платья  снимали,  -  вставил  пан  Пионтковский,
переводя пьяные глаза с одного собутыльника на другого.
  - А они иногда сбрасывают  одежу  и  по  саду  бегают,  -  доверительно
сообщил Володкович пану Пионтковскому. - Мне  здешний  истопник  сказывал,
что пока Гарнеца не сожгли, они бегали по саду нагишом и вопили   "Гарнец!
Гарнец!"
  - Досада, да и только! - заявил пан Хжонщевский.
  - Это тот самый Гарнец? - спросил пан Пионтковский,  внимательно  глядя
на пана Хжонщевского.
  - Тот самый, - отвечал придворный,  предпочитавший  Людыни  Сохачев,  -
королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.
  Володкович насторожился.
  - А при чем тут ее величество королева? - спросил он.
  - Больно ты, друг, любопытный.
  - Скоро состаришься, - важно добавил истопник.
  - А кто ты, собственно, такой? - обратился к  Володковичу  Хжонщевский,
уже вполне отрезвев. - И чего здесь крутишься?
  Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.
  - Милостивый пан, - заскулил он, - милостивый пан, я,  значит,  шляхтич
из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля
неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет...
  - Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не  смотришь?  -  сказал
пан Пионтковский. - У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если  руки
приложишь, так пшеница - ого! От хозяйского глаза  конь  добреет,  пшеница
зреет.
  Володкович причитал:
  - Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит.  Все
трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня  такая  уж
натура - мне бы только на отпущение грехов ходить.  Иной  шляхтич  сеймики
предпочитает, иной - суды, иной - поездки, а я - где отпущение грехов, там
и я. Во как! - И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые
от меда усы свисали  у  него  из-под  приплюснутого  носа,  напоминая  усы
какого-то зверька.
  Пан Хжонщевский усмехнулся с видом человека, много на свете повидавшего
и не дивящегося глупости малых сих.
  - Так вот, пан Володкович, - молвил он, - на  отпущения  грехов  можешь
себе ходить, сколько хочешь, но о королевских делах  -  ни,  ни!  -  И  он
приложил палец к губам.
  В эту минуту вошел в горницу невысокий, русоволосый молодой  человек  с
коротким носом и холодными, удивительно  красивыми  глазами.  Он  быстрыми
шагами подошел к столу и, ни с кем не поздоровавшись, обратился к Одрыну.
  - Пан истопник, смотри, не подведи меня, - заговорил он очень  четко  и
по-городскому чисто, чувствовался урожденный краковчанин, - приходи завтра
раздувать мехи. От старухи  Урбанки  уже  никакого  толку,  опять  посреди
обедни заснет, а орган у меня петуха даст. Завтра в костеле  такие  важные
особы будут, музыка должна  быть  самая  наилучшая.  Вчера  я  целый  день
упражнялся, а старуха еле шевелит мехи. Тут надобна сила кузнеца, любезный
пан Одрын!
  Пьяный Одрын смотрел на юношу, тупо ухмыляясь.
  - Что ж это вы, пан Аньолек? - сказал  он.  -  Такое  знатное  общество
сидит за столом, а вы даже  не  здороваетесь?  Разве  этому  учили  вас  в
Сандомире? Присаживайтесь.
  Аньолек смутился. Он снял  шапку  с  четырехугольным  верхом  и  сделал
круговой поклон, поблескивая светлыми волосами.
  - Представляю милостивым панам,  -  возгласил  Одрын,  -  пан  Аньолек,
органист сестер урсулинок. Играет, как истинный ангел [аньолек - ангелочек
(польск.)]. Садитесь, любезный пан Аньолек.
  Аньолек стал извиняться:
  - Нет, нет, мне некогда. Я еще должен два хора повторить.
  - Садитесь и выпейте  с  нами,  -  закричал  Володкович,  радуясь,  что
появление нового человека прервало неприятный для него разговор.
  Казюк, подходя, от стойки к столу с кувшином и стаканами, наклонился  к
органисту.
  - Садись, - сказал он, - стакан меда тебе не повредит.
  Аньолек сел и, сразу же обернувшись к своему соседу,  которым  оказался
пан Пионтковский, начал быстро и подробно  рассказывать,  сколько  у  него
хлопот из-за того, что старухе Урбанке не под  силу  раздувать  мехи.  Пан
Пионтковский вежливо слушал, но вскоре очередная волна  хмеля  захлестнула
его так крепко, что он уже ничего  не  понимал  в  речах  органиста.  Пана
Аньолека это, правда, нисколько не смущало.
  - Стало быть, это  ты  играешь  нашим  сестрицам  плясовую?  -  крикнул
Володкович, хлопая его по плечу. - Ничего, славный у  них  музыкант.  Твое
здоровье! - И он поднял стакан с медом.
  - А, да что мне их пляски! - с досадой ответил органист, пожав плечами,
но мед выпил. - Беда в том, - продолжал он, - что часть труб  испортилась,
а денег на починку не дают. Все высокие регистры прохудились,  пищат,  как
эти самые монахини, не в обиду им будь сказано, а мать Иоанна говорит, что
денег нет, монастырь, мол, бедный.
  -  Вестимо,  бедный,  -  пробасил  Одрын.  -  Разве  кто-нибудь  такому
монастырю что даст? Дьяволу угождать?
  - Э, иной раз и дьяволу надо свечку поставить, -  вскричал  Володкович,
не переставая стрелять глазами в сторону стойки.
  - Да на мой орган еще хватило бы! - вздохнул пан Аньолек и выпил второй
стакан меда.
  Казюк, наклонясь к нему, сказал:
  - Первый я сам  тебе  предложил,  второй  прощаю,  но  трех  уже  будет
достаточно. Опять напьешься!
  - А что тут еще делать? - уныло спросил органист. - У нас  в  Сандомире
хоть женщины как женщины. Выйдешь на рынок, поглядишь на красоток.  А  тут
или монашки, или такие, как эта за стойкой...
  Казюк усмехнулся.
  - Баба толще - поцелуй слаще.
  Но Володковичу уже стало невтерпеж.
  - Слушай, ваша милость, - схватил он  Хжонщевского  за  руку,  -  пошли
учить монашку пить! - Он выскочил из-за стола, таща за  собою  соседей,  и
побежал за стойку. Там сестра Малгожата от Креста  упоенно  сплетничала  с
хозяйкой, уже совсем позабыв  о  своей  калитке.  Обе  ахнули,  испуганные
внезапным нашествием мужчин.
  - Боже милостивый, - взвизгнула Юзефа, - чисто татары!
  - Сестрица, не будь я Винцентий Володкович, - кричал пьяный шляхтич,  -
прошу выпить с нами стаканчик меду.
  - Выпей, сестра, выпей, - убеждала пани Юзефа, - все  равно  грех,  так
попользуйся уж.
  Сестра вспыхнула, щеки ее  зарделись   подняв  красивые  руки  ладонями
наружу, она робко оборонялась:
  - Что вы, господа, богом вас заклинаю, это же насилие!
  Но господа не отставали, всем скопом они потащили  сестру  Малгожату  и
поднесли ей порядочную чарку меду.
  - За ваш монастырь! - кричали они.
  - И за  мать  настоятельницу!  -  прибавил  пан  Аньолек,  уже  изрядно
подвыпивший.
  Сестра Малгожата не заставила долго себя просить, храбро  выпила  чарку
и, стараясь приладиться к  общему  настроению,  затянула  слабым  голоском
песенку, которую подхватили все присутствующие:

  Ах, матушка, голубка,
  Хочу монашкой быть!
  Ведь мужа забулдыгу
  Я не смогу любить!

  - Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - заорали  мужчины,  поднимая
свои стаканы.
  Все  стояли,  один  Аньолек  сидел,  развалясь  и  расставив  ноги,  да
барабанил пальцами по столу, словно играл на органе.  Ободренная  успехом,
сестра Малгожата вела песню дальше, поблескивая глазами. Володкович  снова
налил ей меду в чарку, которую она держала в руке:

  Нещадно, изверг, будет
  Дубинкой колотить,
  Меня, бедняжку, мучить, -
  Хочу монашкой быть!

  - Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - гремел хор.
  Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его
слова заглушались шумом. Бледное  лицо  пана  Аньолека  раскраснелось,  он
топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.
  Сестра Малгожата перевела дух и, весело  смеясь,  опять  приложилась  к
чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь  дальше,
уже окрепшим голосом, на мотив плясовой:

  Уж лучше мне на хорах
  Молитвы распевать,
  Чем мужнину дубинку
  И ругань испытать.

  - Не все мужья такие, - молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к  себе
мощный торс пани  Юзефы,  который  переливался  через  его  руку.  Песенка
подошла к кульминационной точке:

  Заутреню, вечерню
  Согласна я стоять...

  - Го-го-го-го-го-го-го! - вдруг вывел в этом  месте  высоким  фальцетом
пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу,
будто танцуя казачка.

  Все, что прикажут, делать
  Да горюшка не знать...

  - Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - визжала веселая компания, в
Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та  увернулась  от
него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:
  - Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!
  Пан Аньолек дубасил кулаком по столу  так,  что  стаканы  подпрыгивали.
Пани Юзефа, с виду увлеченная  общим  весельем,  поглядывала,  однако,  на
стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.
  В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и  даже  не
заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на  то,  что  с  его
приходом шумное веселье вмиг  оборвалось  и  воцарилась  гробовая  тишина.
Учтиво  молвив:  "Слава  Иисусу!"  -  он  приблизился  к  стойке.   Сестра
Малгожата,  побледнев  как  мертвец,  спряталась  за  мощную  спину   пана
Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял  ее  за  руку.  Пани
Юзефа проворно подбежала к капеллану.
  - Чем могу служить? - любезно спросила она.
  - Дай мне, хозяюшка, чарку водки, - сказал  ксендз  Сурин  и  досадливо
поморщился. - Туман какой-то в голове, - вздохнул он, - сам  не  пойму,  с
чего бы это!
  Пани Юзя налила ему мутной сивухи в  синюю  чарку,  подала  на  тарелке
ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток,
взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.
  - Такое торжество нынче, - ласково сказала хозяйка,  -  такие  гости  в
обители!
  - Ах да, - сказал ксендз, жуя хлеб. - Но все это суета!  Бог  этого  не
любит!.. - прибавил он, вперяясь глазами куда-то вдаль.
  - Не все люди покорны богу, - убежденно молвила  пани  Юзя  и  взяла  у
ксендза из рук тарелку с огрызком огурца.
  - Да, да, и я так полагаю, - бессмысленно повторил отец Сурин  и  опять
загляделся на что-то вдали. Вытер  мокрые  от  огурца  руки  об  сутану  и
сказал: - Но где искать таких людей, что знают путь к господу?
  Вдруг его поразило молчание, царившее в корчме. Он огляделся и  заметил
сестру  Малгожату.  Секунду  задержав  взгляд  на  ней,  он  посмотрел  на
остальных. Володкович учтиво поклонился. Видя, что его  появление  нагнало
на всех тоску, ксендз и сам смутился.
  - Бог мой, да ведь я вам испортил веселье, - сказал он, - надо поскорей
уходить! - И словно бы печаль или сожаление прозвучали в его голосе. - Что
ж, до свидания! Мир дому сему!
  Все ответили хором. Склонив  голову,  ксендз  ступил  на  порог.  Казюк
отворил перед ним дверь и прошел следом в сени. Выйдя из корчмы, ксендз на
миг остановился, взглянул на Казюка, который, улыбаясь, стоял на пороге.
  - И тут дьявол колобродит, - беспомощно прошептал ксендз.
  - Что поделаешь, - сказал Казюк, - так уж идет на свете.
  - Откуда тебе знать свет! - пожал плечами Сурин.
  - А вам?
  - Мне-то? Я тоже не знаю... Что я видел? Вильно,  Смоленск,  Полоцк.  С
двенадцати лет живу в монастыре. Но, пожалуй, не так уж любопытно все это.
- И ксендз неопределенным жестом указал на местечко. - Все это...
  Казюк опять усмехнулся.
  - Нет, любопытно, любопытно, - убежденно сказал он.
  - У моей матери были четыре прислуги, - сказал вдруг ксендз без видимой
связи с предыдущим, - и она не могла  управиться  с  хозяйством.  А  потом
стала  кармелиткой,  и  пришлось  самой  себя  обслуживать.  И  она   была
счастлива...
  - Спокойна была, - согласился Казюк.
  - Вот-вот. А я?
  В эту минуту сестра Малгожата от Креста выбежала из дверей,  уверенная,
что отца Сурина уже нет  поблизости,  и  наткнулась  прямо  на  него.  Она
поцеловала ему руку.
  - Дочь моя, где я тебя вижу! - со вздохом сказал отец Сурин.
  - У меня дело было к этой женщине, - прошептала сестра, прикрыв глаза.
  - Ступай, дочь моя, и больше не греши, - с неожиданной важностью молвил
ксендз Сурин.
  Она низко поклонилась и быстро пошла по грязи к  монастырской  калитке.
Ксендз смотрел, как она скрылась в воротах, потом покачал  головой.  Казюк
стоял все с той же безразличной усмешкой на устах.
  - Тут дьявол, и там дьявол, - сказал он вдруг басом.



7

  Сентябрь был ненастный. На отпущение грехов погода выдалась  пасмурная,
и хоть дождя не было, народу съехалось меньше,  чем  ожидали  в  местечке.
Впрочем, Людынь стояла в глухом месте, далеко от  больших  трактов,  среди
лесов и болот, - католиков в окрестностях было немного. И все  же  кое-кто
приехал, - на рынке расположилась ярмарка, возы вперемешку  с  балаганами
люди в облепленных грязью сапогах спорили и торговались, бабы в  шерстяных
платках жадно поглядывали на пестрые ткани, кучами наваленные на рундуках,
- одним словом, праздник. Через рынок  пролегала  широкая  дорога,  теперь
очищенная от вечной грязи, насколько возможно было, и посыпанная песком  и
хвоей. Посередине дороги осталась лужа, которую не  удалось  вычерпать,  -
маслянисто поблескивала грязная вода. Процессия из монастыря  должна  была
по этой дороге пройти  в  приходский  костел,  и  через  лужу  перебросили
несколько узких досок для ксендзов и монахинь. Вдоль другой стороны  рынка
тянулась такая же дорога, проложенная для кареты королевича Якуба.
  Королевич прибыл рано утром. Впереди ехала пустая повозка - di ri etto
[почетная (ит.)]. За нею  -  карета  с  королевичем.  Огромная  карета  со
сверкающими стеклами  казалась  непомерно  большой  для  одного  человека,
сидевшего  там  в  одиночестве.  Везла  ее  восьмерка  белых   лошадей   с
выкрашенными в розовый цвет гривами и хвостами: четверо были  запряжены  в
ряд, четверо впереди - цугом,  и  ехали  на  них  форейторы  в  ярко-синих
ливреях.  Королевич  сидел  в  карете  бледный,  сонный,  с  бессмысленным
выражением на болезненном лице. В  своем  французском,  зеленом  с  белым,
костюме он походил  на  восковую  куклу.  Время  от  времени  он  открывал
табакерку и нюхал табак. Его ничуть не трогало то, что творилось вокруг, -
толпа людыньских  жителей,  глазеющих  крестьян,  отчаянный  визг  свиньи,
которая едва вывернулась из-под копыт раскрашенных  лошадей  и  покатилась
вниз с костельной горки. За  королевичем  ехала  карета  поменьше,  в  ней
сидели, спесиво надувшись, паны Хжонщевский и  Пионтковский.  Попадись  им
сейчас навстречу кто-нибудь из компании, с которой они накануне выпивали в
корчме, они бы  наверняка  его  не  узнали.  Но  никого  из  их  вчерашних
собутыльников в толпе не оказалось.
  Ксендз Брым поджидал королевича у  ворот  приходского  костела.  Лошади
почему-то заартачились, и карета остановилась с резким толчком.  Подбежали
пажи и гайдуки, откинули  подножку  кареты,  отворили  дверцу,  придворные
стали по обе стороны, и  невысокий,  щуплый  королевич  Якуб,  походкой  и
манерами настоящий француз, предстал перед стариком  ксендзом.  Он  изящно
приподнял шляпу и поцеловал подставленное ему  распятие.  Ксендз  Брым  не
произнес речи, - неслыханное дело! - а только сказал:
  -  e edictu , qui ve it i   omi e Domi i [благословен, кто приходит  во
имя господа (лат.)], - после чего  направился  в  костел.  Изжелта-зеленый
бархатный костюм королевича тускло лоснился  в  тумане.  Тускло  светились
огоньки свечей, которые несли перед королевичем и  позади  него  участники
процессии.  Ксендз  ввел  королевича  в  костел  и  усадил  под  карминным
балдахином. Придворные расселись на  передних  скамьях.  Началась  поздняя
обедня.
  Между тем перед папертью костела собиралась  другая  процессия.  Вскоре
она  двинулась  довольно  бодрым  шагом  -  вел  ее   ксендз   Лактанциуш,
доминиканец гвардейского роста и с ухватками бравого солдата. Этот  рослый
монах мощным голосом выводил "I   ig o cruci " [знаком  креста  (лат.)]  и
маршировал, как на  плац-параде.  За  ним  едва  поспевал  невысокий  отец
Игнаций, маленький, тощий, с желтым лицом и желтой  бородкой,  похожий  на
козу  он тоже пел церковный гимн - видно  было,  как  он  широко  разевает
небольшой рот, но ни единого звука из  его  уст  не  было  слышно.  Ксендз
Имбер, черноволосый,  смуглый,  высокий,  с  большим  носом,  напоминавший
Савонаролу, с достоинством отставал, чтобы не казалось, будто он марширует
под командой  Лактанциуша.  Как  журавль,  вытягивал  он  длинную  шею  и,
по-птичьи склонив голову набок, смотрел  вперед,  недоверчиво  разглядывая
толпу по обе стороны дороги, грязь на площади и серый осенний туман. Рядом
шел  бледный,  тучный  отец   Соломон,   бернардинец,   беззвучно   шевеля
выпяченными губами  он пытался  присоединиться  к  поющим